— Ладно, парень. Ты уже готов. Пойдем-ка на свежий воздух. Прогуляемся, тебе надо освежить мозги.
Он плеснул себе еще немного водки, бутылку с остатками засунул в карман. Взял отяжелевшего Эдика под руку и повел его к выходу через шумный, галдящий, дымящий зал.
Следователь прокуратуры Рудольф Христофорович Рунге поднялся из-за стола, хрустнул суставами. Потом подошел к окну, распахнул его. Бабье лето, выдавшееся нынче необыкновенно теплым, было, как видно, при последнем издыхании. Солнце светило еще прилично, но на севере, за нагромождением многоэтажных домов, за церковью, блестевшей новой позолотой куполов и крестов, за пеленой заводских дымов, угадывалась черная снежная туча, предвещавшая зиму. С высоты седьмого этажа кабинета зам. управляющего (хозяин уехал в командировку) просматривался почти весь город.
Город просматривался, да не просматривалось дело, которое привело следователя по особо важным делам в этот пустующий кабинет. Дело об убийстве сотрудника треста Корзуна Степана Алексеевича.
Рудольф Рунге за свою практику всякого успел повидать. Много дел прошло через его руки — сложных и ортодоксальных, запутанных и простых, как пятиалтынный. Это дело — он чувствовал — из разряда странных. Корзуна, как следовало из материалов следствия, милицейского протокола и медицинского заключения, нашли в собственной квартире с проломленным черепом. Кто-то ударил его в висок тяжелым предметом с острыми краями. Удар был силен, осколки черепа глубоко вдавились в мозг. Убитый упал головой на стол. Орудие убийства однако отсутствовало, на кастет не похоже, судя по форме раны. На молоток — тоже. Обнаружены были пустая бутылка из-под коньяка и всего один стакан. Из количества выпитого можно заключить: выпил бутылку Корзун не один. Но никаких следов пребывания кого-то другого обнаружить не удалось. Отпечатки пальцев тщательно стерты, собака след не взяла. Микрочастицы с пола, где мог ступать убийца, исследовались, но идентифицировать их можно лишь при условии, что убийца будет обнаружен. Обыск в квартире не дал ничего, что позволило бы навести на его след.
Сам факт убийства стал известен через день. Корзун славился своей пунктуальностью, был аккуратен, поэтому его отсутствие сразу вызвало тревогу. Но послали членов месткома только на следующий день, после того как Степан Викентьевич не вышел на работу. Решили, что заболел. Тем более, больничные листы он брал главным образом по причине гипертонии. Но надо быть очень больным, чтобы не подойти к телефону. На дверные звонки хозяин квартиры тоже никак не реагировал. Представители месткома заволновались, вызвали милицию, работников ЖЭУ. Вскрыли дверь. Ну и увидели...
Всякое преступление имеет свои мотивы. Вот в этой-то части и обнаруживается пробел. Мотивы никак не просматривались. Ограбление? Мало похоже. Деньги — рублей сто с лишним — лежали почти на виду. В столе, правда, под ключом — сберкнижка. Много ли, мало ли — около четырех тысяч на ней. Убийца похоже, в нее даже не заглянул. Кое-какие безделушки, некоторые весьма ценные. Книги. Тут на одних книгах можно получить состояние. Библия дореволюционного издания. Словарь Даля — конец девятнадцатого. Уже ценность. И еще много книг на английском и французском. Словом, поживиться было чем...
Опрос соседей Корзуна ровным счетом ничего не дал. Никто ничего не видел и не слышал, чему можно было в общем-то поверить: убитый ни с кем не общался, никто к нему не ходил. Так что если бы он не работал, то о разыгравшейся в его квартире трагедии не скоро стало бы известно. Теперь вся надежда на сослуживцев. Хотя, впрочем, тоже невеликая...
Тем неожиданней оказался забрезживший «свет в конце туннеля». Следователь Рудольф Христофорович Рунге воспрянул духом, когда от работников треста, которых он приглашал на беседу, услышал какие-то туманные намеки на связь происшедшего с объявлением инюрколлегии. Прямую зависимость, понятно, тут вывести трудно, но что-то такое, за что можно было хотя бы зацепиться, все же намечалось. Появлялась хотя бы возможность разрабатывать версию. Перспективную или нет, будет видно, но все же... все же не топтание на месте.
Отпустив очередного приглашенного для беседы, Рунге задумался. Газета — все та же, вернее, такая же, как и у Корзуна — «Известия» с объявлением инюрколлегии лежала перед ним. Ничего в нем, даже отдаленно касающегося убитого, не было. Фамилия его во всяком случае отсутствовала. Это, правда, еще ни о чем не говорит: в Союзе он может жить и под другой фамилией. Следовательно, если речь идет о нем, то уж он-то понял, что к чему. Но только ли он? Или понял еще кто-то? Но зачем убивать? Объявление о наследстве еще не само наследство. Надо ведь, чтобы курочка еще снесла золотое яичко. Иначе бессмыслица. А если кто-то захотел устранить соперника? Такое ведь тоже полностью исключить нельзя. В наше время всякое возможно. Мог оказаться еще кто-то, заинтересованный в наследстве. Устранил конкурента и занялся добыванием наследства уже для себя. Возможный вариант... Но как это все раскрутить? Огромная работа? Надо привлекать международные организации, может быть, Интерпол, благо мы сейчас в него входим...
Рунге вздохнул и стал смотреть в список, чтобы пригласить очередного свидетеля.
Этим очередным оказался Эдик.
Рудольф Христофорович задавал ему вопросы в той специально выработанной манере, мягкой и доброжелательной, в которой и можно только разговаривать с людьми, которые ничем тебе не обязаны, для которых сообщить или не сообщить что-либо — их полное право. Но неожиданно наступил момент, когда вопросы следователя вдруг стали приобретать жесткость и остроту.
— Так это вы, Эдуард Михайлыч, автор открытия, что Корзун разыскивается иностранной юридической коллегией как наследник зарубежных родственников?
— Какое открытие? Мне показалось...
— Показалось... детский сад... — Рунге хотел сказать, что когда кажется — надо креститься. Но сдержался.
— Что значит, показалось? Он вам что-то говорил?
— Да нет, не было у нас никакого о том разговора. Я случайно подошел к его рабочему столу, когда он, как завороженный, смотрел в газету...
— В какую газету?
— Ну в «Известия» же, больше ведь инюрколлегия не печатается нигде.
— Да это ясно. Я имел в виду, что же его так сильно заинтересовало? Как вы это поняли, коль даже полусловом не обмолвились? Ведь газета-то большая.
— Да он смотрел как раз в тот угол, где объявление инюрколлегии тиснуто. Точнее, на само это объявление.
— Допустим. Но из чего вы сделали вывод, что его в этом объявлении что-то поразило.
— Да вы бы видели, какое у него лицо?
— Допустим. Но ваше предположение могло быть ошибочным и, естественно, не давало права высказывать его везде и всюду.
— Свободу слова у нас еще пока никто не отменял, даже наоборот, — буркнул Эдик.
— Так и клевету можно под свободу слова подвести. Захотел на кого-то напраслину возвести и — пожалуйста. Потому как «свобода слова»... Так, что ли? Только за клевету уголовное наказание положено... Ну ладно, это все беллетристика... Ближе к делу. А еще с кем-нибудь вы своими «предположениями» делились? Я имею в виду — за стенами своего учреждения.
Эдик не сразу ответил, и это не ускользнуло от следователя. И поэтому, когда услышал как бы через силу произнесенное «нет», отнесся к этому без особого доверия. Но настаивать на том, чтобы собеседник хорошо подумал, прежде чем быть столь категоричным, не стал: все же беседа, не допрос, да и не свидетель перед ним даже, а просто человек, которого попросили хоть что-то вспомнить об образе жизни, привычках и возможных связях покойного сослуживца. К тому же Рудольф Христофорович интуитивно чувствовал, что с недорослем с высшим инженерном образованием беседовать придется еще не раз: что-то он не договаривает...
Рунге пробежался глазами по списку. Фамилии ему, естественно, ничего не говорили, но у некоторых стояли точки. Этих людей трестовское начальство выделило в том смысле, что у них с покойным были более тесные, нежели с другими работниками треста, служебные и даже неслужебные отношения и контакты. «Так, так, так...» — следователь вел пальцем по списку. Хрусталев Дмитрий Евгеньевич. О нем начальник отдела Громов (а именно в его отделе работали и Корзун, и Хрусталев) говорил, что он живет в том же доме, что и Корзун. И чуть ли не в том же подъезде (эта деталь начальника отдела мало интересовала), но если даже в одном доме, уже это что-то значит. Одни и те же магазины, бытовые учреждения, газетные киоски, зрелищные учреждения (хотя сомнительно, чтобы покойник их посещал). Словом, не могут люди не встречаться, постоянно вращаясь на одном и том же пятачке. Хоть какие-то детали мог сосед подметить?
Дмитрий Евгеньевич оказался человеком довольно высоким, худощавым и жилистым, с твердыми крупными чертами лица. Взгляд серых глаз тоже был твердым, смотрел он прямо в глаза собеседнику. Некоторая напряженность была вполне объяснима: она чувствовалась, пожалуй, у каждого, кто приходил к следователю на беседу. Вполне понятно, сама тема разговора была такой, что не располагала к фривольности и легкомыслию, вообще расслабленности. А если учесть, что убитым оказался сосед, то самообладание Хрусталева можно вообще признать завидным.
— Дмитрий Евгеньевич, — начал Рунге, — я, конечно, далек от того, чтобы спрашивать вас что-либо об убийстве. Если бы вам что-то было известно, вы бы сами пришли и все рассказали. Я прав?
Хрусталев кивнул с полным пониманием и согласием, что так бы оно непременно и было. Только горькая складка у губ обозначилась еще резче.
— Я хотел бы, чтобы вы мне рассказали о покойном как о сослуживце. А еще больше — как о соседе. Когда живешь в одном доме, волей-неволей приходится встречаться, что-то видеть, замечать. У вас, кстати, подъезды далеко друг от друга?
— В одном живем.
Он так и сказал «живем», хотя время глагола было верно относительно его самого. Впрочем, зачем ему говорить о себе в прошедшем времени?