– Я младшего Рублева ищу. Сына Якова Сергеевича. Знаете такого?
– Это Бориску-то? Да я его с пеленок знаю. Его мать в роддом через мой КП уходила, а через три дня сюда вернулась – уже с Бориской. Лежала после родов у нас в спецкорпусе. Здесь же и скончалась через семь лет после рождения Борика. Несчастье-то какое! Мальчишка как узнал – чуть под машину не попал. Вот на этом перекрестке. Прямо у меня на глазах!
Женщине явно хочется поболтать.
Но какую она выдает информацию! Да я почти все угадал. И с матерью, и с детской психотравмой, которая ко всему прочему усугубилась попаданием под машину.
Я, кстати, в семь лет тоже попал под машину. Единственный раз в жизни. Ну как попал…
Так! Стоп.
Я вернулся в свое детство после сорока девяти лет сознательной жизни именно в ситуации дорожно-транспортного происшествия. В момент, когда тяжелый грузовой «москвич» сбил с ног хлипкого первоклашку. Вернулся взрослым своим сознанием в детское тело и стал на новый лад переиначивать действительность. Действительность своей собственной жизни. В сторону борьбы со злом, как бы это высокопарно ни звучало. Причем в самом экстремально-опасном варианте. Вместе с новыми друзьями из Комитета государственной безопасности.
Неслабо?
А если предположить, что с Борюсиком произошло то же самое? В тот же момент, когда его чуть не сшибла (или все-таки сшибла?) какая-то машина, несущая ему новую действительность на своих фатальных колесах. Только вектор развития Борюсика, его стремления и порывы по какой-то причине были направлены в другую сторону. В сторону подлости и предательства, мошенничества и убийств. В бесчеловечную сторону.
В сторону зла!
– Как он убивался! Как кричал! И ведь не от боли, хотя ручку-то все же себе сломал. От злости кричал, от ненависти к жизни этой, злосчастной. На отца все ки́дался, на девочку-водителя…
– Девочку? Водителем была женщина? Не в темно-зеленой спецовке, случайно? Стрижка такая короткая?
– …В зеленой, кажись… а ты откуда знаешь?
– А машина – «москвич»?
– Да не знаю я названий этих. «Москвич» не «москвич». Желтая. С багажником большим сзади, но легковушка.
– «Москвич-433». Фургон, – как автомат произнес я в оцепенении, – за рулем была женщина лет тридцати, рост сто шестьдесят пять – сто семьдесят сантиметров, среднего телосложения, в зеленой униформе. Мне бы не хотелось, чтобы она пострадала…
– Что с тобой, мальчик? Побледнел весь. Ну да. Именно эта женщина и была. Тебе рассказал кто? Боря рассказал?
– Боря? – стал я возвращаться к действительности. – Боря. Да-да. Боря. Борис. Борюсик. Так вы его не видели сегодня?
– Как же не видела. Видела. Только что и видела. Прямо перед тобой. Вышел из больницы чуть не бегом – и через перекресток. Домой к себе, наверное, побег. Он недалеко тут живет. Как снова под машину не попал, один бог знает. Скаженный!
– Куда? Туда?
– Туда-туда.
Э! Ладно. Семь бед – один ответ. Я только одним глазком…
– Спасибо!
– Эй! Стой! Мальчик. Мальчик! Стой, чертенок!! Машины!!! Ох господи. И этот… скаженный…
Глава 28Непредсказуемый паркур
Обыкновенная пятиэтажка.
Хрущевка. Правда, слегка усеченная, если можно так сказать: всего на два подъезда. Поэтому и смотрится немного странновато – как архитектурный огрызок. Недоделок. Это при том, что рядом – вполне полноценные стандартные дома, замыкающие по периметру небольшой уютный дворик.
Планировка жилплощади здесь у всех стандартная, знакомая, наверное, всему населению страны, в какой город ни сунься. На площадке – три квартиры, слева направо: «двушка», «однушка» и «трешка». Комнаты везде проходные, «вагончиком». Жутко неудобно. Впрочем, после коммуналок и барачных общаг – это суперкомфорт!
Я осторожно проник в подъезд и, чутко реагируя на каждый посторонний звук, медленно поднялся на последний, пятый этаж.
Ага! Первый сюрприз.
На площадке, как и ожидалось, – три входных двери, однако номер – латунное число «10» – только на центральной. Хотя, по идее, номер должен быть на двери слева. И коврик для ног, богатенький такой, только по центру. Двери слева и справа выглядят так, будто не пользовались ими лет эдак пять или шесть.
Я слышал про эту фишку, распространенную среди высокопоставленных чиновников советской действительности. Две или три стандартные квартиры соединяли внутренними проходами и создавали себе (полуподпольно) шикарные буржуйские апартаменты. А снаружи они выглядели как скромненькие «хаты» образцовых государевых слуг. Осторожничали «слуги», шифровались как могли. Хоть и хапали из казны, но страха не теряли. И не наглели особо. Будем сравнивать с нашим временем?
М-да… не хочется даже…
Получается, что семейство Рублевых, насколько я знаю, численностью два человека – папочка и сынок – имели у себя под задницами аж шесть комнат! Это если я правильно понял. Впрочем, подобные схемы сложны и разветвленны. Откуда я знаю, кто там еще у них прописан? Насколько я успел узнать Борюсика, предположить можно все что угодно. Вплоть до «мертвых» душ. И это выражение могло оказаться не только литературно-фигуральным словосочетанием.
Теперь я ничему не удивлюсь.
Ни за одной из трех дверей признаков жизни не прослушивалось. Возможно, звуки поглощала модная дерматиновая обивка с толстенной ватной прослойкой. Или не было никого в квартирах на данный момент?
Прижавшись ухом к дверному косяку, я пытался хоть что-нибудь выслушать.
Не-а. Ничего не слышно. А время уходит!
Недолго думая я встал на цыпочки и утопил пальцем кнопку дверного звонка. Внутри еле слышно зазвякала бетховенская «К Элизе» в исполнении крутого по этим временам музыкально-дверного устройства. Прослушав пару тактов, я не торопясь спустился на пролет ниже и навострил уши.
Тишина.
Замок не щелкает, ругань по поводу малолетних хулиганов не раздается. Ноль эффекта. Что? Напрасно прогулялся?
Внизу послышался какой-то шум – кто-то зашел в подъезд и стал подниматься наверх. Вот будет номер, если я сейчас нос к носу встречусь с Борюсиком! Я заметался по площадке. Черт! Когда думать уже начнем? Опять детская авантюрная непосредственность временно взяла вверх. Ничего не рассчитал, не распланировал, подходов-отходов не продумал – не зная броду, полез в воду. В опасную такую мутную жидкость…
Пока моя взрослая составляющая паниковала и занималась самобичеванием, ребенок просто подошел к сваренной из арматурин лестнице, ведущей на крышу, и недолго думая стал подниматься к массивному люку. Замка нет, это хорошо. А сил хватит поднять эту махину?
Не успев додумать эту тревожную мысль, я что было сил уперся в фанерную обшивку, и люк до неожиданности легко поддался – противно скрипнув, откинулся вверх. Снизу, кстати, шум прекратился. Кто-то звякнул ключами в районе третьего этажа, шаркнул ногой и хлопнул дверью. В подъезд вернулась благополучная тишина.
А я уже был наполовину на крыше. Верхней, надеюсь, лучшей своей частью. Ну не возвращаться же!
Чердаков в таких домах нет. Люк ведет в малюсенькую кирпичную пристройку на крыше, пыльную и захламленную. Обычно умники с верхних этажей хранят там коробки из-под телевизоров (большая ценность), ящики из-под картошки (тоже ценность, но поменьше), стопки газет, журналов, детских книг и тому подобное. Во времена моей прежней пионерской молодости мы время от времени с чувством и с толком «бомбили» эти пристройки на предмет оперативного сбора макулатуры, радуя наших педагогов чудовищными объемами добытого сырья.
Раскидав газетные завалы, я выбрался к проему, ведущему непосредственно на кровлю. Обыкновенная рубероидная крыша. Местами довольно изношенная, потрескавшаяся. Текут, наверное, потолки у семейства Рублевых, мокреет пятнами импортная побелка. Хрустя подошвами по крошке, я приблизился к парапетному буртику и выглянул вниз.
Балкон!
Вот он, у меня перед носом. Точнее – его навес. Легонький и миниатюрный, из блестящего гофрированного пластика. Я лег животом на парапет и вытянул руку. Эх, не достаю! Может быть, ногой достану?
И вот опять! Взрослый дядя прикидывает – как и зачем это делать, а ребенок развернулся на пузе ногами вперед и носком уже нащупывает пластик. Сумасшедший симбиоз взрослой храбрости и детского безрассудства! Сколько раз я уже ловил себя на этом. А вот сейчас не успел. Отвлекся взрослый дядя на свою голову.
Навес хрустнул и слегка прогнулся. Меня аж обдало морозом. Изнутри. Я говорил уже, что ненавижу высоту? Причем «ненавижу» – это еще мягко сказано. Главное, вовремя об этом вспомнить! Я замер в оцепенении, прислушиваясь всем своим существом к гибкому подпружиниванию хлипкого навеса.
Вот блин!
А дальше как? Не подумал, ниндзя?
Отчаянно труся, я по миллиметру стал скользить к срезу пластикового покрытия. Спасибо, что хоть наклон был не под очень большим углом. Иначе съехал бы на пузе сразу в палисадник. Пятью этажами ниже.
Углы навеса опирались о металлические стойки. Седея душой, я нащупал ногой опору и по ней медленно буквально стек на балкон, почти полностью опустошенный и деморализованный от пережитого только что животного ужаса. Бери меня сейчас тепленького и делай, что хочешь.
Вот понес же черт! И зачем? Ради чего этот идиотский риск?
Сейчас самое время об этом подумать. Тьфу!
Воображение коварно подкинуло мне для размышлений вид несущегося навстречу асфальта, и послушный организм тут же чутко отреагировал судорожным сокращением желудка. Ой как хорошо, что я сегодня не завтракал! Не пришлось чужой балкон пачкать.
Сидя в прострации на пятой точке, прислонившись спиной к стене, я тем не менее старался еще и оценивать обстановку. Что у нас тут? Хлама почти нет. Так, только какая-то тумбочка, выгоревшая на солнце, табурет да пара обрезков водопроводных труб у плинтуса. И все. Балкон не застеклен, как это ни странно. Обдуваем всеми ветрами и стихиями: и этаж последний, и комната угловая. Кстати, через два окна по фасаду – еще один балкон, застекленный и обитый вагонкой. Судя по всему – тоже от этой буржуйской квартиры. Ну да, на одном балконе балдеют зимой, а на другом, где сейчас торчал я, – летом. Вон, кстати, и пепельница на тумбочке – для полного холостяцкого счастья.