е в тысячу раз тех, что навязали нам?
— Безусловно так, — вздохнул король. — Но что это за шум во дворе? Господи! Неужели бунтовщики?
— Сию минуту узнаю! — забеспокоился герцог де Гиз.
Но не успел он переступить порог, как вошел капитан Ришелье и доложил королю:
— Простите, государь, господин де Конде, которому стало известно о неких речах, зазорных для его чести, настоятельно просит позволения очиститься от оскорбительных подозрений в присутствии вашего величества.
Король, быть может, и отказал бы принцу в приеме, но герцог де Гиз уже подал знак, солдаты Ришелье расступились, и возбужденный, с высоко поднятой головой принц Конде вошел в комнату. Следом за ним вошли несколько высокопоставленных дворян и несколько монахов из общины святого Флорентина, которых кардинал на эту ночь превратил в солдат: под рясой у них скрывалась пищаль, под капюшоном — шлем.
Принц низко поклонился королю и заговорил первым:
— Простите, государь, мою смелость, но она может быть заранее оправдана дерзостью тех обвинений, которыми враги мои тайно порочат мою преданность престолу! Я хочу их изобличить и покарать!
— О чем идет речь, брат мой? — притворно удивившись, спросил король.
— Государь, распустили слух, будто я глава мятежников, которые своим безумием и гнусным покушением расшатывают устои государства и угрожают вашему величеству.
— А! Так говорят? — спросил Франциск. — Кто же так говорит?
— Я только что лично слыхал эти гнусные измышления из уст вот этих благочестивых флорентийских братьев, которые не стесняются говорить вслух то, что другие нашептывают им потихоньку!
— Кого же вы обвиняете? — спросил король. — Тех, кто повторяет, или тех, кто нашептывает?
— Тех и других, государь, но главным образом зачинщиков этой подлой клеветы, — ответил принц Конде, смотря прямо в лицо кардиналу Лотарингскому.
Самообладание принца смутило кардинала, и он отступил за спину своего брата.
— Ну что ж, брат мой, — произнес король, — мы разрешаем вам и опровергнуть клевету, и изобличить ваших обвинителей… Посмотрим!..
— Мне опровергать клевету? — переспросил принц Конде. — Разве мои поступки не говорят сами за себя? Разве я не явился по первому зову в этот замок, чтобы занять место среди защитников вашего величества? Разве так поступают виновные? Скажите вы сами, государь!
Франциск не ответил на вопрос, а просто сказал:
— Обличите ваших клеветников.
— Я это сделаю, и не словом, государь, а делом! Если они по-настоящему честны, пусть обвинят меня открыто, пусть назовут меня здесь, всенародно… и я бросаю им свою перчатку! — И, выпалив эти слова, принц Конде бросил перчатку к своим ногам.
Гордый взгляд, направленный на герцога де Гиза, пояснил, кого имел в виду принц, но герцог и бровью не повел.
Настала тишина. Каждый дивился этой небывалой комедии лжи, в которой главную роль играл принц крови перед лицом всего двора, где каждый паж знал, что он трижды виновен в том, от чего отрекается с таким великолепно разыгранным негодованием!
По правде говоря, только один молодой король по своей наивности удивился этой сцене, все же остальные — несмотря на явную ложь — признали храбрость и благородство принца. Политические принципы итальянских дворов, перенесенные Екатериной Медичи и ее флорентийцами на землю Франции, быстро получили свое признание. Скрывать свои мысли и кривить душой считалось величайшим искусством. Искренность приравнивалась к глупости. Поэтому и герцог де Гиз не только не испытывал должного презрения к принцу Конде, но даже восхитился его поступком. Шагнув вперед, он медленна снял свою перчатку и бросил ее туда же, где лежала перчатка принца.
Все застыли в изумлении, думая, что дерзкий выпад принца принят герцогом. Но герцог был более тонким политиком, чем это могло показаться. Он произнес четко и раздельно:
— Я присоединяюсь и поддерживаю все сказанное его высочеством принцем Конде и сам настолько ему предан, что согласен быть его секундантом и готов поднять свою шпагу ради защиты правого дела. — И герцог обвел испытующим взглядом всех находящихся в зале.
Что же касается принца Конде, то ему оставалось только потупить свой взор. Лучше бы ему погибнуть в открытом, честном бою!
Герцог де Гиз усмехнулся:
— Итак, никому не угодно поднять перчатку либо принца Конде, либо мою?
И в самом деле, никто даже не пошевелился, да иначе и быть не могло.
— Итак, брат мой, — печально улыбнулся Франциск II, — вот вы и очистились от всякого подозрения в вероломстве.
— Да, государь, — нагло ответил «бессловесный начальник», — и я крайне благодарен вашему величеству за ваше содействие.
Затем, чуть помедлив, обернулся к герцогу де Гизу и добавил:
— Я благодарен также и герцогу де Гизу — он добрый союзник и мой родич. Я надеюсь в ночном сражении с мятежниками доказать ему и всем, что у него были полные основания ручаться за меня!
После этого принц Конде и герцог де Гиз обменялись изысканными поклонами, и поскольку принц был окончательно обелен и делать ему здесь было нечего, он откланялся королю и удалился в сопровождении своих прежних соглядатаев.
В королевских покоях остались только четыре персонажа, которых эта нелепая комедия на время отвлекла от тревожного ожидания. Из этой же рыцарской комедии явствует, что такая политика была уже известна в шестнадцатом веке, а быть может, и раньше…
XXVIIIАМБУАЗСКАЯ СМУТА
После ухода принца Конде ни король, ни Мария Стюарт, ни оба брата Лотарингские не обменялись ни единым словом обо всем случившемся, словно по молчаливому уговору решив не касаться этой злополучной темы.
Так в безмолвном и мрачном ожидании проходили минуты и часы.
Франциск II часто вытирал рукой пылающий лоб. Мария, сидевшая в отдалении, печально глядела на бледное, осунувшееся лицо своего супруга, время от времени утирая набегавшую слезу. Кардинал чутко прислушивался к доносившимся снаружи звукам, ну, а герцог де Гиз, сан и положение которого обязывали находиться при особе короля, смертельно скучал от вынужденного безделья.
Между тем часы на башне пробили шесть, потом половину седьмого. День угасал. Казалось, ничто не нарушало вечерней дремотной тишины.
— Ну что ж, — вздохнул король, — сдается мне, что либо этот Линьер просто обманул вас, либо гугеноты раздумали.
— Тем хуже, — отозвался Карл Лотарингский, — ибо у нас была бы полная возможность вырвать с корнем всю ересь!
— Нет, тем лучше, — возразил король, — ибо это самое сражение покрыло бы королевскую власть позором…
Но не успел он закончить фразу, как грохнули два сигнальных выстрела из аркебузы, и по всем укреплениям с поста на пост пронесся клич:
— К оружию! К оружию! К оружию!
— Это наверняка неприятель! — закричал побледневший кардинал Лотарингский.
Герцог де Гиз встрепенулся, чуть ли не радуясь, и, поклонившись королю, бросил на ходу:
— Государь, я иду, положитесь на меня!
Через мгновение в передней загремел его зычный голос, отдававший приказания. Раздался новый залп.
— Видите, государь, — бросил кардинал, пытаясь преодолеть свой страх, — видите, Линьер не подвел.
Но король уже не слушал его. Гневно покусывая побелевшие губы, он прислушивался к нарастающему грохоту пушек и аркебуз.
— Не могу поверить… такая дерзость… — бормотал он. — Такое посрамление короны…
— Это кончится позором для презренных! — досказал за него кардинал.
Но король возразил:
— Судя по шуму, гугенотов там немало и они ничего не страшатся.
— И все это потухнет мгновенно, как загоревшаяся солома!
— Не думаю. Шум приближается, а огонь не только не утихает, а, наоборот, усиливается.
— Господи! — ужаснулась Мария Стюарт. — Слышите, как цокают по стенам пули!
— Но мне кажется, государыня… — пролепетал кардинал, — мне кажется, ваше величество… Я не замечаю, чтобы шум нарастал…
Тут его слова были прерваны оглушительным взрывом.
— Вот вам и ответ, — слегка усмехнулся король. — Впрочем, ваша бледность и страх говорят сами за себя.
— Чувствуете запах пороха? — заговорила Мария. — И потом, эти страшные крики!..
— Все идет прекрасно! — сказал Франциск. — Господа гугеноты уже успели пройти городские ворота и собираются, как я полагаю, осаждать нас в самом замке по всем правилам.
— Но в таком случае, государь, — взмолился дрожащий кардинал, — не лучше ли будет вам укрыться в башне замка? Туда они никак не смогут проникнуть!
— Что? Мне скрываться от моих подданных? От еретиков? Пусть они придут сюда, я хочу сам убедиться, до чего может дойти их дерзость! Вот увидите, они еще предложат нам петь вместе с ними их псалмы!
— Государь, помилуйте, будьте рассудительны! — бросилась к нему Мария.
— Нет, я дойду до конца! Я буду ждать этих «верноподданных», и, клянусь, первый же непочтительный негодяй убедится в том, что я ношу шпагу отнюдь не для красоты!
Бежали мгновения. Залпы повторялись все чаще и чаще. Бедный кардинал уже не мог говорить от страха, король гневно стиснул кулаки. Мария Стюарт восклицала:
— Но почему к нам никто не приходит с вестями? Неужели опасность так велика, что никому нельзя сойти с места?
Король наконец потерял терпение.
— Это подлое ожидание просто невыносимо! — закричал он. — Все что угодно, только не это! Нужно самому вступить в схватку, и тогда все разъяснится. Пусть главнокомандующий примет меня волонтером.
Франциск двинулся к двери, Мария стала перед ним:
— Государь, что вы делаете? Вы же совсем больны!
— У меня ничего не болит. Меня душит негодование!
— Но погодите, государь, — вмешался кардинал. — На этот раз шум действительно стихает. Да и стреляют реже… Вот идет паж, и, конечно, с новостями.
— Государь, — доложил вошедший паж, — герцог де Гиз поручил мне сообщить вашему величеству, что протестанты постыдно дрогнули и обратились в бегство.