— Неужели? — воскликнул Габриэль.
Нострадамус подал виконту д’Эксмесу пергаментный свиток:
— Вот гороскоп, составленный мною когда-то для графа Монтгомери. Я не иначе составил бы его и для вас.
— Дайте, мэтр, дайте! — рванулся к нему Габриэль. — Это и вправду бесценный подарок, и вы не можете себе представить, как он дорог мне.
— Еще одно слово, господин д’Эксмес, — продолжал Нострадамус, — последнее слово предостережения: из гороскопа Генриха Второго видно, что он умрет в поединке или на турнире.
— Но какое отношение это имеет ко мне? — спросил Габриэль.
— Прочитав пергамент, вы меня поймете, господин виконт. Теперь мне остается только откланяться и пожелать вам, чтобы предначертанная вам катастрофа произошла, по крайней мере, независимо от вашей воли.
И, простившись с Габриэлем, который еще раз пожал ему руку и проводил его до порога, Нострадамус вышел.
Вернувшись к Алоизе, Габриэль тут же развернул пергамент и, уверившись, что никто не может помешать или подслушать его, прочитал Алоизе:
Всерьез иль в игре он коснется копьем
чела короля,
И алая кровь заструится ручьем
с чела короля!
Ему Провидение право дает
карать короля —
Полюбит его и его же убьет
любовь короля!
— Отлично! — просияв, восторженно воскликнул Габриэль. — Теперь, дорогая моя Алоиза, ты можешь мне рассказать, как король Генрих Второй заживо похоронил моего отца, графа де Монтгомери.
— Генрих Второй? — поразилась Алоиза. — С чего вы взяли, господин виконт?..
— Догадываюсь. Ты можешь, не таясь, поведать мне о преступлении… Бог возвестил мне уже, что оно будет отомщено!
XVIIIВЫБОР КОКЕТКИ
Если с помощью мемуаров и хроник того времени восполнить рассказ Алоизы, которую Перро Травиньи, ее муж, конюший и друг графа де Монтгомери, когда-то посвящал во все обстоятельства жизни графа, то мрачная биография графа Жака, отца Габриэля, предстанет перед нами в нижеследующем виде. Сыну она известна была только в общих чертах, трагического же конца ее он так же не знал, как и все.
Жак де Монтгомери, сеньор де Лорж, был, как и все его предки, мужественным и смелым человеком. При воинственном Франциске I графа всегда видели в первых рядах сражающихся. Он рано дослужился до чина полковника французской пехоты.
Однако среди сотни громких его дел было одно весьма неприятное происшествие, о котором вскользь упомянул Нострадамус.
Случилось это в 1521 году. Графу де Монтгомери только что исполнилось двадцать лет, и он был тогда еще капитаном. Зима выдалась суровая, и молодые люди во главе с молодым королем Франциском I играли однажды в снежки. Игра была эта небезопасная, хотя и довольно в ту пору распространенная. Игроки делились на две партии: одна защищала дом, другая штурмовала его снежками. Граф д’Ангиен, сеньор де Серизоль, был как-то убит в такой игре. А на этот раз граф Жак чуть было не убил короля. После игры решили согреться, огонь в камине погас, и все молодые эти сорванцы, толкаясь и крича, хотели сами его разжечь. Жак первый подскочил к камину с горящей головешкой в руках и, столкнувшись с замешкавшимся Франциском, нечаянно сильно ударил его раскаленной головешкой по лицу. Король отделался, по счастью, только раной, впрочем довольно тяжелой, и некрасивый рубец, оставшийся от нее, послужил основанием для новой моды, введенной тогда Франциском I: длинных бород и коротких волос.
Так как граф де Монтгомери искупил затем свою злополучную неловкость целым рядом блестящих подвигов, то король на него не гневался и дал ему возможность подняться до высших ступеней в придворной и военной иерархии. В 1530 году граф Жак женился на Клодине де Лабуасьер. Это был чисто светский брак, в основе которого не было взаимного влечения. Однако муж долго оплакивал жену, когда она умерла, родив Габриэля. Впрочем, в основе его характера лежала грусть, присущая людям, которых коснулся злой рок. Сделавшись одиноким вдовцом, он увлекался только военным делом, бросаясь в огонь со скуки. Но в 1538 году, после перемирия, заключенного в Ницце, когда этот деятельный, боевой офицер вынужден был превратиться в придворного и прогуливаться по галереям Турнеля и Лувра с парадной шпагой на боку, он чуть не умер от тоски.
Его спасла и погубила новая страсть.
Этого старого ребенка, крепкого и простодушного, очаровала царственная Цирцея: он влюбился в Диану де Пуатье.
Три месяца он вертелся около нее, хмурый и мрачный, не произнося ни слова, но глядя на нее глазами, которые говорили все. Этого ей было вполне достаточно, чтобы понять полную победу над ним, и она записала ее, как бы на всякий случай, в уголке своей памяти.
И случай представился. Франциск I стал небрежно обращаться со своей прекрасной фавориткой, предпочитая ей г-жу д’Этамп.
Когда признаки охлаждения сделались явными, Диана впервые в жизни заговорила с Жаком де Монтгомери.
Произошло это в Турнеле, на празднике, который устроил король в честь новой фаворитки.
— Господин де Монтгомери! — подозвала Диана графа.
Взволнованный и растерянный, он подошел к ней и неловко поклонился.
— Как вы грустны! — сказала она.
— Смертельно грустен, сударыня.
— О Господи, отчего же?
— Оттого, что хотел бы пойти на смерть.
— Ради кого-нибудь, надо думать?
— Ради кого-нибудь — это было бы очень приятно, но и просто так, ни ради чего, было бы тоже не худо.
— Что за страшная меланхолия! Откуда она взялась у вас?
— Откуда мне это знать, сударыня?
— А я это знаю, сударь! Вы любите меня.
Жак побледнел. Затем, набравшись мужества, которого здесь понадобилось больше, чем на то, чтобы ринуться одному на целый неприятельский батальон, он ответил хриплым и дрожащим голосом:
— Да, сударыня, я люблю вас. Тем хуже.
— Тем лучше, — засмеялась Диана.
— Как вас понять? — воскликнул ошеломленный Монтгомери. — Ах, осторожнее, герцогиня! Это не игра. Это любовь, пусть даже безнадежная, но искренняя и глубокая…
— Почему же безнадежная? — спросила Диана.
— Герцогиня, простите за откровенность, но не в моих правилах приукрашивать вещи словами. Разве вас не любит король?
— Это верно, — вздохнула Диана, — он любит меня.
— Стало быть, вы видите, что мне нельзя — если даже я смею вас любить, — нельзя говорить вам об этой неподобающей любви.
— Неподобающей вам, вы правы.
— О нет, не мне! — воскликнул граф. — И если бы когда-нибудь оказалось возможным…
Но Диана остановила его, сказав с величавой грустью и с хорошо разыгранным достоинством:
— Довольно, господин де Монтгомери. Прошу вас, прекратим этот разговор.
Холодно ему поклонившись, она удалилась, предоставив бедному графу колебаться между самыми противоречивыми чувствами: ревностью, любовью, ненавистью, страданием и радостью. Итак, Диана знает, что он ее боготворит! Но он ее, может, оскорбил! Он мог показаться ей несправедливым, неблагодарным, жестоким!
На другой день Диана де Пуатье сказала королю Франциску:
— Знаете, государь, господин де Монтгомери влюблен в меня.
— Вот как? — засмеялся король. — Ну что ж, Монтгомери — старинный род, и знатны они почти так же, как я. А сверх того, они почти так же храбры и, как я вижу, почти так же любят женщин.
— И это все, что вы можете мне сказать? — спросила Диана.
— А что ж мне, по-вашему, сказать вам, дорогая? — прищурился король. — Неужели же я должен сердиться на графа Монтгомери только за то, что у него, как и у меня, хороший вкус?
— Если бы вопрос касался госпожи д’Этамп, вы бы этого не сказали, — пробормотала оскорбленная Диана.
Больше она не возвращалась к этому разговору, но решила продолжить испытание. Снова встретившись через несколько дней с графом Жаком, она опять окликнула его:
— Господин де Монтгомери! Вы стали еще печальнее?
— Это естественно, герцогиня! — смиренно ответил граф. — Ведь я трепещу при мысли, что, быть может, обидел вас.
— Не обидели, сударь, а только огорчили, — вздохнула герцогиня.
— О сударыня, как же я мог причинить вам хоть малейшую боль, если за одну вашу слезинку готов пролить всю свою кровь!
— Но ведь вы дали мне понять, что фаворитка короля не вправе мечтать о любви дворянина.
— Ах, я хотел сказать, герцогиня, лишь то, что вы не можете меня любить, потому что вас любит король и вы любите его.
— Король меня не любит, и я не люблю его, — ответила Диана.
— Отец Небесный! Но, значит, вы могли бы полюбить меня? — воскликнул Монтгомери.
— Любить вас я могу, — ответила спокойно Диана, — но никогда не могла бы вам в этом признаться.
— Отчего же?
— Для спасения жизни моего отца я могла еще стать фавориткой короля, но для поддержания своей чести я не стану возлюбленной графа де Монтгомери.
Свой отказ она сопроводила таким страстным и томным взглядом, что граф не выдержал.
— О герцогиня, — сказал он кокетке герцогине, — если бы вы любили меня, как я…
— Что тогда?
— Тогда — какое мне дело до всех этих светских предрассудков, до чести? Для меня вся Вселенная — это вы. Я люблю вас со всем пылом первой любви. И если ваша любовь равна моей, станьте графиней Монтгомери, станьте моей женой!
— Благодарствуйте, граф, — ответила, торжествуя, Диана. — Я не забуду этих благородных и великолепных слов. А покамест знайте, что мои цвета — зеленый и белый!
Жак пылко поцеловал белую руку Дианы, испытывая такое счастье, будто стяжал корону мира.
И когда на другой день Франциск I, беседуя с Дианой, заметил, что ее новый поклонник стал носить ее цвета, она ответила, зорко наблюдая за реакцией короля:
— Он имеет право носить эти цвета, ваше величество. Как же мне не позволить ему носить их, если он предлагает мне носить его имя?
— Неужели? — удивился король.
— Я не шучу, государь, — уверенно заявила герцогиня.