А теперь, в сентябре 1941 года, эта же дорога выглядит совсем иначе. Изредка пройдет небольшой обоз, еще реже промчатся машины с отступающими войсками, и снова надолго ни звука, ни живой души. Чем дальше я иду, тем с большей тревогой озираюсь по сторонам. Удивительно тихо в лесу.
Дождь идет проливной. И плащ-палатка, и шинель, и белье на мне очень скоро промокают до последней нитки. А сапоги покрываются таким толстым слоем грязи, что я еле передвигаю ноги.
Лишь к полудню я оказываюсь в небольшой полуразрушенной, мрачной и безлюдной деревушке Носоново, что стоит на берегу не менее мрачного, покрытого туманом озера Носоновского. Не успеваю я обогнуть озеро, как уже наступает вечер и становится темным-темно. Я спотыкаюсь о выступающие корни, падаю, скатываюсь в канавы, полные воды, ударяюсь лицом о ствол дерева. Вокруг не видать ни зги. ..
Уже поздно ночью сквозь шум ливня до меня доносится резкий окрик:
Стой! Кто идет? — Зловеще щелкает затвор винтовки. — Пропуск!
Свои! — отвечаю я, переводя дыхание. — Пропуска не знаю. Иду издалека.
Не старшина ли Злобин? — с надеждой вдруг спрашивает часовой.
Нет, не Злобин. И не старшина.
Вспыхивает красный луч карманного фонарика, висящего на груди часового. Только сейчас, на свету, я вижу, с какой силой льет дождь.
Кто? .. Куда идешь? — спрашивает часовой, отступая назад.
Под дулом винтовки я с мельчайшей подробностью, видимо как это бывает на исповеди, рассказываю о себе, о цели моей поездки.
А вы не сумасшедший? — спрашивает часовой, перейдя на «вы».
Не думаю, — отвечаю я. — Нет.
Какие здесь можно писать очерки о героизме? . * О каком героизме?.. Где вы здесь видели героев? ., Вы знаете, куда попали? .. Знаете обстановку? ..
Понятия не имею. Наш редактор об этом не говорил, посылая меня в район озера Пелдо.
Н-да! . . — шумно вздыхает потрясенный часовой. — Еще бы сто шагов — и как раз угодили бы на минное поле. .. История! ..
Мы идем на КП, к командиру роты, я — впереди, часовой — позади, освещая дорогу фонариком. Через десяток шагов часовой говорит:
Осторожнее! Здесь должны быть ступени.
Не успеваю я нащупать ногой первую ступень, как скатываюсь вниз и, пролетев под плащ-палаткой, навешенной над входом, оказываюсь в землянке.
Это яма в два-три квадратных метра. Она полна воды, с журчанием пробивающейся из всех щелей и сверху — с наката. На воде покачивается ящик, на нем — крошечная коптилка. По одну сторону от ящика, спиной к выходу, на чем-то скрытом водой и чуть ли не по пояс в воде, сидит лейтенант, командир роты, по другую, опустив ноги в воду, на каком-то чурбане, привалясь к стене, — девушка. Над самой ее головой висит санитарная сумка.
Схватившись обеими руками за ящик, закачавшийся от бурных волн, лейтенант с радостным изумлением оборачивается ко мне, потом — шумно и разочарованно вздыхает:
А я-то думал — Злобин!. «
Тяжело вздыхает и девушка.
Нет, не Злобин, не старшина, — вновь отвечаю я и, назвав себя, поднимаюсь на ноги. Вода доходит мне почти до колен.
Поднимается и командир роты. За ним — девушка.
— Лейтенант Мартынюк! — пытливо всматриваясь в меня, представляется командир роты. У него обросшее щетиной лицо, смертельно усталые глаза. Ему, должно быть, лет двадцать пять, но выглядит он намного старше.
Медсестра Кондратьева! — говорит девушка, настороженно косясь на меня.
Нам или придется так стоять, или же сесть на нары... правда, скрытые водой. Другого ничего не могу предложить! — разводит руками Мартынюк.
Что же это вы так? .. — Я разглядываю ветхую землянку. — Это же яма, прикрытая одним-единствен- ным накатом!
Спасибо и за яму! — глухим, простуженным голосом отвечает Мартынюк. — Хоть нашли местечко для КП!.. Мы только несколько часов назад закрепились на этом участке. Враг — в ста метрах.
Отступали?
Сегодня — трижды... Садитесь... Что стоять под ливнем, что сидеть в воде — один черт! — И Мартынюк первым садится. Его примеру следует медсестра.
Некоторое время я еще продолжаю стоять, потом осторожно опускаюсь в воду, нащупав под собой нары.
Только не погасите фитилек, — просит Мартынюк. — Здесь ни у кого нет сухих спичек.
Хоть бы скорее наступило утро! — в отчаянии шепчет медсестра.
Лучше бы пришел Злобин с ребятами! .. Тогда бы сразу ушли из этого гиблого места, — говорит Мартынюк.
Проклятый ливень! — шепчет медсестра, тяжело вздохнув.
Фитилек в коптилке трепетно дрожит от ее вздоха, вот-вот готовый погаснуть. Мартынюк молча показывает кулак. Медсестра испуганно зажимает себе рот. ..
Приподнимается край плащ-палатки, и в землянку просовывается рябоватое лицо с мохнатыми, толстыми
бровями. С каски гулко скатываются в воду большие тяжелые капли.
Час прошел, товарищ лейтенант... Злобина все нет. . . Минировать проход? . .
Как фланги?
Роты Веселова и Сиротина закончили минирование своих участков. Остановка только за нами. Как закроем проход — сразу можем отойти.
Мартынюк переглядывается с медсестрой.
Ну, подождем еще немного. Ну, хотя бы еще полчаса! — умоляюще просит она.
Мартынюк долго молчит, как зачарованный глядя на фитилек: он думает.
Отложим еще на час, — говорит он. — Может быть, они все-таки живы и бродят где-то рядом с нами, ищут этот злосчастный проход? .. Злобин не может не прийти. . .
Мы обыскали весь лес, товарищ лейтенант, — говорит рябоватый. — Подобрали только раненого связиста. . . Больше никого там нет. — Понизив голос, он шепчет: —Под шум дождя враг накапливается на той стороне. Лучше вовремя уйти. К утру придется отходить с боем.
Подождем еще час, — твердо говорит Мартынюк, с грустью и сожалением посмотрев на сапера.
Хорошо. Откладываем отход в третий раз. — И рябоватый, судя по всему — командир саперного взвода, опускает набухшую плащ-палатку, и она, как камень, погружается в воду.
Я смотрю на задумчивое лицо Мартынюка и спрашиваю про обстановку, хотя она мне, конечно, и так ясна.
Какая там к черту обстановка! — Он устало машет рукой. — Приказано отступать, и мы отступаем, прикрывая основные силы. . . Сегодня потеряли много людей. . . Вот не вернулась и группа Злобина. . . Она отвлекла на себя автоматчиков, благодаря ей мы и оторвались от врага, закрепились на этом участке. . . Вы знаете, что такое рота или батальон прикрытия при отступлении?
Догадываюсь, — отвечаю я.
Мы молчим, прикованные взглядом к трепетному
огоньку коптилки. Но наше молчание прерывается голосом снаружи:
Как быть с шалашами, товарищ лейтенант?
Пошли Смирнова. Пусть займут их, разожгут костры, вскипятят чай. Скоро начнем выводить народ, — обернувшись, отвечает Мартынюк.
Потом поочередно входят в землянку командир отделения связи, командир пулеметного взвода, представители рот Веселова и Сиротина и другие, не разгаданные мной. То и дело в их разговоре я слышу имя Злобина.
И вдруг край плащ-палатки приподнимается, и мы снова видим рябоватое лицо командира саперного взвода. Его мохнатые, толстые брови сведены у переносицы, и глядит он исподлобья.
Как скоро идет время! — шумно вздыхает Мартынюк.
Неужели прошел уже час? — негодующе спрашивает медсестра.
Командир саперного взвода молча поднимает руку, показывает свои огромные, как будильник, часы.
Так... — в тягостной тишине произносит Мартынюк. И после долгой паузы: — Минируй... — как можно спокойнее выговаривает он.
Есть минировать проход! — гаркает сапер, и его брови разлетаются в стороны.
И тут Кондратьева, глотая слезы, тихо, по-бабьи, плачет, отвернувшись к стене...
Я сделал все, — раздумчиво, точно сам с собой, говорит Мартынюк, наклонившись над фитильком, и внимательно рассматривает его. — Ты это видела. . . Он был и моим близким товарищем...
Осторожно переставляя ноги в хлюпающих сапогах, в землянку входит связной Мартынюка. Откинув полу накинутой на плечи плащ-палатки, он протягивает лейтенанту окорок, завернутый в полотенце. От мяса несет сильным запахом дыма и запекшейся крови.
Как народ? — спрашивает Мартынюк, беря окорок.
Накушались до отвала, товарищ лейтенант, — широко и беззаботно улыбаясь, отвечает связной,
совсем еще мальчишка. — Лось-то был величиной со слона!
А ты видел слона? По окороку что-то не похоже. — И Мартынюк передает его заплаканной Кондратьевой. Сам берет у связного протянутую бутылку.
Видел! На картинке! — Связной по-мальчишески прыскает со смеху и скрывается за порогом, взбурлив воду.
Ударом о ладонь Мартынюк вышибает пробку и отдает бутылку мне. Я отпиваю глоток и возвращаю бутылку лейтенанту. Мартынюк передает бутылку медсестре и берет у нее окорок. Кондратьева с отвращением, как отраву, делает два торопливых глотка.
Пей, пей! — сердито хрипит Мартынюк. — А то в этой ванне еще схватишь воспаление легких.
Ну и черт со мною! Теперь все равно! — Кондратьева возвращает ему бутылку.
Снова приподнимается край плащ-палатки, и с порога докладывают:
Уходит первый взвод, товарищ лейтенант!
Добре, — отвечает Мартынюк. Держа в одной руке окорок, в другой — водку, он прикладывается к горлышку и одним долгим глотком осушает чуть ли не половину бутылки. Потом, поставив ее на ящик, отчего ящик накреняется, он впивается крупными, белоснежными зубами в окорок, отрывает кусок и протягивает окорок мне.
От запаха мяса у меня кружится голова. Достаю из кармана перочинный нож, пытаюсь отрезать кусок, но тупой нож скользит, не оставляя даже следа. Тогда я тоже впиваюсь в мясо зубами... Окорок переходит к Кондратьевой. Она держит его в руках и умоляюще смотрит на меня, не зная, как к нему подступиться, потом закрывает глаза и следует нашему примеру.
Уходит второй взвод, товарищ лейтенант! — раздается за плащ-палаткой.