Поужинав, ездовые улеглись вокруг костра, и вскоре все заснули крепким сном.
Тимофей Дрожжин остался караулить коней. Сегодня была его очередь. Он вначале то и дело вскакивал с места, отгонял коней от изгороди, отделявшей поляну от лощины, а потом успокоился и, подложив сухого валежника в костер, чему-то улыбнулся, достал кисет, долго шуршал газетой...
Ведь тронули же бесы за живое! .. Спать будете или как? — обратился он ко мне.
Нет, посижу у костра. Полюбуюсь природой.
Ну, тогда все вместе встретим восход солнца! — приподнявшись со своего ложа, сказал «мечтатель». — Ты уж разбуди меня, Тимофей Яковлевич. Пожалуйста, не забудь.
Спи, спи! — отеческим тоном сказал Дрожжин. — Вот тоже чудак: что ни в ночное, то обязательно встречать восход солнца!
Мы молчали, уставившись вдаль.
Внизу, в просвете деревьев, виднелась река, дальше шла лощина. Река была застлана густым туманом. Туманом была покрыта и часть лощины. Сквозь молочную пелену пробивались верхушки сосен. Они казались висящими в воздухе, и еще казалось, что там, за рекой, бушует снежный буран и все в снегу.
Где-то одиноко куковала кукушка. Щелкали и свистели соловьи в лощине.
Я первый нарушил молчание, спросив у Тимофея Дрожжина, чем он занимался до войны. Дрожжин при-
двинулся ближе к костру, уставился на огонь, и хмурое, усталое его лицо вдруг посветлело от улыбки. ..
Чем занимался до войны? А вы бы лучше спросили, чем я не занимался. . . В колхозе меня шутя называли пожарником. Веселая штука, черт побери! — засмеялся он, видимо что-то вспомнив. — А вот как, — вдруг начал он свое объяснение. — Скажем, надо построить школу. Кого поставить руководить работами? Собирается правление и постановляет: Тимофея Дрожжина! .. Проворовался заведующий фермой. Кто наладит дела на ферме и кого туда назначить на первое время? Собирается правление и постановляет: Тимофея Дрожжина! .. Взяли бригадира в армию. Кто его заменит? Опять Тимофей Дрожжин. . . К шефам на праздник кого послать? Опять, выходит, меня. . . И вот все так.
И со всякой работой справлялись?
Справлялся, работу я люблю. . . Потому-то на- — ши колхозники и оказывали мне доверие... Я их никогда не подводил! Да и самому приятно, скажу я вам, когда справишься с незнакомой работой...
С Дрожжиным мы беседовали долго. Он рассказал о своей семье, прочитал письма от братьев, о прошедших боях поведал, пока не решился сказать:
Вот братва спорила насчет счастья. Правда, много наговорили лишнего? .. У каждого счастье по-своему складывается в жизни. Что, не так? И я счастлив, к примеру. Для меня наивысшее счастье — это оправдать доверие народа, приносить пользу общему делу... Вот работу люблю незнакомую, беспокойную. Еще люблю читать! Это уж прямо страсть моя. Без книг мне и жизнь не в жизнь. Дома у меня библиотека не хуже районной.
Мы заговорили о Льве Толстом. Толстого он знал и очень любил.
Над нами виднелся небольшой просвет голубого неба, дальше простирались темно-синие облака. Приближался рассвет летнего дня, хотя ночь черная и не наступала.
Темно-синие облака раздвигались все дальше и дальше, исчезая на горизонте, и небо посветлело, когда по голубизне небосклона вдруг точно прошлась рука неведомого художника, оставив за собой легкий мазок
светло-розовой краски. Такой же мазок вдруг неожиданно появился на другом конце неба, на третьем...
Пора вставать, — сказал Дрожжин и стал трясти «мечтателя» за плечо.
Тот хотя и приподнялся со своего ложа, но никак не мог раскрыть сонных глаз.
Спал бы лучше, — сказал Дрожжин.
Темно-синие облака стали белеть. Они белели и таяли на глазах, и голубое небо раздвигалось все дальше и дальше, пока в просвете облаков не появились темно-малиновые мазки и облака, не успевшие исчезнуть на горизонте, стали окрашиваться в малиновый цвет. Потом на небе появились светло-зеленый, фиолетовый, красный и другие цвета. Все краски на некоторое время как бы застыли, и небо показалось замерзшим, после чего началась огненная вакханалия на востоке, все краски безжалостно были стерты кистями фантастической величины, и под неистовое щелканье соловьев и кукование кукушки стало всходить солнце.
«Мечтатель» протер глаза, стал наблюдать за небом. Лицо у него было по-детски счастливое.
Я спросил у него, как это он, художник, попал в ездовые.
Он повременил с ответом, шагая взад и вперед по поляне, все обозревая небо...
Живопись — смысл жизни и мечта моя, — начал он свой рассказ. — Ездовые вот шутят, называют меня мечтателем! .. Хотя я и рисую всерьез, участвовал во многих выставках, обо мне уже есть определенное мнение среди художников, да и являюсь я членом Союза художников! Но я молод и мечтаю о настоящем искусстве! О правде искусства! .. Она, эта правда, дается трудно, приходится все время искать, учиться у жизни, учиться у классиков, переделывать и переписывать одну и ту же вещь много и много раз, бросать начатую работу, приниматься за новое полотно... И вот проходит время, тебя обгоняют, товарищи твои уже написали десятки картин, некоторые из них особенно и не задумываются над работой, пишут себе и пишут, и все это гладенько, и ровно, и грамотно, скажу я вам; но все это — обыденное искусство, в их картинах нет того вечного искусства, что делает картину
нетленной для времени. Вы понимаете, о чем я говорю?
Я молча кивнул головой, а Дрожжин сказал:
Репина должен любить.
О, я его боготворю! Сказать, что люблю, — это значит ничего не сказать! — восторженно ответил художник.
Ну, тогда в музыке должен любить Глинку, правда, нет?
Ну конечно, Тимофей Яковлевич! — все с той же восторженностью ответил художник.
А в литературе — Толстого?
Толстой! .. Вы знаете, как у нас бывало в семье? .. Отец у меня был простым человеком, но когда за столом кто-нибудь произносил имя Толстого, он всегда вставал с места. Толстой для него был что бог. Да что я — выше бога!
Отец у тебя, видимо, был хорошим и умным человеком, — сказал Дрожжин.
В это время у изгороди начали драться кони, и художник, не закончив своего рассказа, побежал их усмирять.
А парень он хороший, — задумчиво сказал Дрожжин. — В феврале отличился. Тяжелые у нас шли тут бои. Как-то около него разорвался снаряд, контузило парня. Удивительно, как в клочья не разнесло. В тыл его хотели отправить после госпиталя, а он к нам пришел. Наотрез отказался уезжать с фронта. Вот какой художник! И среди них, выходит, бывают отчаянные головы. Ну, послать его стрелком больше не решились, определили в каптерку, а потом к нам прислали. Оно и понятно: у нас больше света и красок, всегда мы в пути-дороге: в дождь и в жару, в ночь и в полдень. — Дрожжин улыбнулся. — Да, парень он определенно хороший. Можно сказать, человек с мечтой. Люблю мечтателей. Я и сам такой. Вот все мечтаю добрать еще сотню томов к классикам, утереть нос нашему райбиблиотекарю — тогда и умереть не жалко.
Где-то недалеко в воздухе прожужжал вражеский разведчик и, видимо поравнявшись с передним краем, бросил зеленую ракету. Через минуту с той стороны ударила тяжелая артиллерия. Им ответили наши
батареи, и громовые раскаты орудийных залпов пронеслись над лесами.
Ну, начинается! — сказал Дрожжин и встал.
Ездовые вскочили с мест и бросились ловить коней.
Замолкла кукушка. Утихли соловьи.
Неведомо откуда на поляне на белоснежном коне показался старший лейтенант Шарыпов. Он хотел спешиться, уже закинул ногу через седло, но, передумав, вновь вдел носок сапога в стремя и пришпорил коня. Конь заплясал под ним, дико выкатив глаза.
Выходит, товарищи, нам надо поторапливаться, — сказал старший лейтенант. — Боеприпасов у них не так уж много.
Художник носился по поляне из конца в конец. Кони его куда-то ушли.
Поищи в лощине! — крикнул ему Дрожжин.
Художник раздвинул кусты и исчез в тумане.
Комары сильно кусались? — желая завязать разговор, спросил у меня Шарыпов.
Пушистый хвост белоснежного коня касался самой земли, розовая пена стекала с его губ. Шарыпов запустил руку в золотистую гриву и собрал ее в кулак: так землепашец с наслаждением запускает руку в свежее зерно.
Пока мы разговаривали с Шарыповым, ездовые суетливо задавали коням корм, переговариваясь между собой, осматривали и заряжали свои винтовки, запрягали коней и выезжали на середину поляны, становясь в колонну. В какие-нибудь десять минут все уже были готовы в дорогу, но не было «мечтателя». Телега его сиротливо стояла в стороне.
Тимофей Дрожжин несколько раз окликал его, но художника все не было. Тогда все собрались у гаснущего костра, и каждый стал торопливо свертывать цигарку на дорогу.
Наше нетерпеливое ожидание прервалось сперва одиночным глухим выстрелом, потом — беспорядочной пальбой в лощине.
Мы отпрянули от костра, скинули с плеч винтовки. И тогда раздался спокойный голос Шарыпова:
Товарищи, помните: мы везем боеприпасы!
Ездовые стали выезжать с поляны. Треск ломаемых
сучьев и кустарника слился с треском выстрелов. Мы
с Шарыповым подбежали к краю обрыва, но в тумане никого не увидели. Шарыпов окликнул художника.
В ответ прогремел винтовочный выстрел и эхом прокатился по лощине.
Шарыпов крепко выругался по-татарски, побежал к ездовым, собрал их на поляне.
Тут засада, товарищи, — сказал он, — надо спасать боеприпасы. Часть из вас поедет дальше, а часть останется. Кто останется со мной?
И в это время из тумана показался художник, ведя за гривы своих коней. Он был ранен, лицо его было измазано кровью.
Кони из кустов сделали скачок и рысцой кинулись к своей телеге.
Там их десять человек, они в маскхалатах! — прокричал художник.
Кто остается со мной? ..
Все остаемся, товарищ старший лейтенант! — крикнул Тимофей Дрожжин.
Все, все! — раздались вокруг голоса.