Все не нужны! Мы везем боеприпасы! . . Остается «гвардия»! — Шарыпов указал на парня с веселым голосом, Дрожжина и Славгородского. ..
Приказав всем остальным немедленно тронуться в дорогу, Шарыпов сказал мне:
Вы — офицер, вам придется возглавить доставку снарядов!
Я считаю своим долгом остаться с вами, — начал было я, но старший лейтенант только крепко пожал мне руку и побежал к своим «гвардейцам».
Они четверо остались в засаде. Вражеские разведчики из лощины должны были выйти на эту поляну, чтобы попасть на дорогу. Шарыпов и решил преградить им здесь путь и уничтожить.
Когда мы отъехали километра три, позади раздалась сильная ружейная перестрелка и разрывы гранат. Видимо, бой начался.
Ездовые исступленно погоняли коней и так гнали их часа два.
Громовые раскаты орудийных залпов в Черт-озере становились все ближе и ближе. В коротком промежутке между залпами слышался охрипший голос коман-
5 Георгий Холопов
дира. Раздавалась команда — и громовые раскаты снова гремели над лесами.
Мы уже были близко от батареи, когда орудия вдруг прекратили огонь. Стало тихо. На батарее, видимо, только что кончились боеприпасы.
И тогда в наступившей тишине мы услышали конское ржание. Я обернулся: нас догонял белоснежный конь Шарыпова. Он был без хозяина, хромал и частенько падал на передние ноги. Телеги ехали дальше, вперед. Я же остановился и схватил коня под уздцы. Грудь у него была в крови, и он весь дрожал от испуга.
Алеховщина, август 1942 г.
Никита Свернигора
Это было в конце июля 1941 года в балтийской бригаде моряков на Тулоксе, куда я приехал в разгар ожесточенных боев.
Всю ночь лес гремел от орудийных выстрелов. Когда забрезжил рассвет, затих немного передний край, меня вызвал к себе командир батальона Воронин. Нашел я его в лощине. Он лежал на плащ-палатке и хлебал из солдатского котелка холодные щи. Не без удовольствия Воронин спросил:
Хочешь увидеть настоящего героя? Героя из героев?
Это мой долг... — начал было я.
Тогда вот что: ищи краснофлотца Никиту Свер- нигору. Подробностей я сам еще не знаю, но ты военный корреспондент и раньше меня все узнаешь...
Пулеметчик Никита Свернигора служил в роте лейтенанта Панина. Занятая ротой высота «Брат и сестра» в течение ночи подвергалась четырем контратакам гитлеровцев. Свернигора в бою был ранен, его с ручным пулеметом видели на разных участках, везде он дрался геройски, но потом, когда пришло подкрепление, он куда-то исчез.
Я пошел искать Никиту Свернигору в санитарную часть батальона. Мне сказали: «Да, Свернигора был
здесь, но его отправили дальше». Я поехал в бригадную санитарную часть. Мне здесь сказали то же самое: «Свернигоре сделали перевязку и как тяжелораненого отправили дальше...» Все мои и дальнейшие поиски оказались тщетными: раненого пулеметчика за несколько часов уже успели эвакуировать в Олонец, а может быть, и в Лодейное Поле.
Тогда я вернулся в санитарную часть батальона, нашел военфельдшера, который перевязывал Сверни- гору, попросил его рассказать о раненом.
Военфельдшер охотно выполнил мою просьбу.
Такого раненого я, пожалуй, видел впервые, — сказал он. — У него четыре пулевые раны. Две в плече, одна в груди и одна в руке. Но сам добрался до санчасти! Это за три километра! Да еще притащил с собой ручной пулемет и дисков штук пять к нему, правда пустых.
Останется ли он жив? — спросил я.
Трудно сказать, много крови потерял. Но это такой парень, — тут военфельдшер улыбнулся и покрутил свои пушистые усы, — что всякое может случиться. Знаете, он услышал мой разговор с военврачом — я задал такой же вопрос, что вот и вы мне, — рассердился и сказал такие слова: «У кого сердце бьется за Родину, тот не может умереть!» Он это сказал с такой уверенностью и горячностью, что, может быть, и останется в живых. В жизни иногда бывают чудеса.
«Бывают ли чудеса?» — с горечью подумал я, машинально сорвал прутик и, похлестывая им по сапогам, побрел по пыльной дороге обратно в батальон...
Вечером я выехал в ополченческую дивизию, расположенную по соседству с морской бригадой, пробыл там два дня, потом переехал к пограничникам, а в первых числах августа оказался в Олонце.
Комендант гарнизона капитан Сидоров, герой Хасана и Халхин-Гола, поселил меня в небольшом домике на берегу Олонки. Домик был чистенький, уютный, стоял в саду. Хозяйка — древняя, высохшая старуха — нехотя уступила мне одну из комнат, видимо бывшую моленную, где я стал работать целыми днями. На досуге же я все обозревал почерневшие от времени иконы, которыми сплошь были обвешаны стены. Кроме икон, в комнате было много книг по расколу
и выцветшие кипы старообрядческих журналов. Не без интереса я просматривал и читал их. На улицу я выходил поздно вечером, когда надо было идти на военный телеграф.
Возможно, что этот тихий домик на берегу Олонки стал бы моим постоянным пристанищем во время наездов в Олонец, не разгорись в нем на четвертый день моего житья скандал из-за папироски, которую выкурил у меня в комнате старик, хозяин дома. Старуха поймала мужа на месте преступления, с нею случился обморок, а когда она пришла в себя, стала требовать немедленного же развода! И это после золотой свадьбы, сыгранной год назад.
Мне пришлось выехать из домика и временно поселиться в полевом госпитале у знакомого военврача Вознесенского.
И вот как-то я сидел на террасе, за соседним столом Вознесенский играл в шахматы со своим ассистентом. В это время во дворе появилась странная процессия: впереди шел полный жизни, весь перевязанный ослепительной белизны бинтами, широкоплечий моряк, немного поодаль от него — хорошенькая медицинская сестра с заплаканным лицом, а позади них — красноармеец-казах, с винтовкой наперевес, в окружении толпы любопытных сестер и санитарных дружинниц.
Что это за процессия, Дмитрий Васильевич? — спросил я у Вознесенского.
Тот взглянул во двор и усмехнулся:
Повели голубчиков!
Что это за «голубчики»? Куда их ведут? . .
Процессия дошла до ворот, тут казах повернулся к
провожающим и пригрозил им винтовкой, и я увидел сквозь частокол: моряк и медицинская сестра с заплаканным лицом пошли серединой улицы, как настоящие преступники.
Я думаю, что эта история тебя совсем не заинтересует! — сказал Вознесенский, взяв с доски ферзя и подкидывая его в руке. — Вам, газетчикам, сейчас подавай героический материал.
Да, это история, достойная Шекспира! — глубокомысленно протянул ассистент, почесав затылок. Человек он был малоприятный, и я не обратил внимания на его слова.
Ну, это не совсем так, — возразил я Вознесенскому. — Лично меня многое интересует.
И зря, — сказал Вознесенский, прищурив левый глаз, не сводя взгляда с доски, перестав подкидывать в руке ферзя. — Сейчас нужна героика. На подвигах надо учить народ воевать. Эта война, батенька, будет тяжелой, и вы, газетчики, делаете большое дело, когда за героическим материалом лезете в самое пекло боя и достаете его.
Ну, а все же, что это за «голубчики»?
Самая обыкновенная история, — на этот раз не без раздражения вступил в разговор ассистент. — Он моряк, был тяжело ранен в бою, его из медсанбата эвакуировала сестра, в которую он, так сказать, влюбился в дороге, дней пять пролежал в палате у майора Шварца, почувствовал себя лучше — здоровье у него дьявольское, перенес три операции — и решил, что в госпитале ему больше делать нечего, раны сами по себе заживут, лучше заняться любовными делами, заморочил девушке голову, она где-то нашла комнатку, и он сбежал к ней. Прожили они шесть медовых дней, их нашли, привели в госпиталь, ему сделали перевязку, а сейчас повели в трибунал. Вот и вся проза жизни, если из этой истории выкинуть возможную долю поэзии.
Но меня этот моряк заинтересовал с профессиональной точки зрения: боже, что за железный организм! .. — Вознесенский развел руками и откинулся на спинку плетеного кресла.
И тут только, при словах «железный организм», я невольно воскликнул:
Да ведь это же, наверное, пулеметчик Никита Свернигора!
Не то Свернигора, не то Вернигора, а может быть, даже и Перевернигора! — Вознесенский улыбнулся: — В Киеве у нас во дворе жил бондарь по фамилии Чутьжив!..
Прошу, Дмитрий Васильевич, ваш ход, — сказал ассистент, сердито посмотрев на меня: я им мешал играть.
Пожалуйте, сударь! — Вознесенский снял ладью, объявив шах.
Я покинул шахматистов и торопливо зашагал по улице.
В трибунале вежливо отказались информировать меня по еще не начатому делу Свернигоры, предложили зайти дня через два, и вскоре я уже плелся обратно в госпиталь. День был солнечный, улицы полны народа. Меня все больше и больше начинал интересовать Никита Свернигора. Хотелось хорошо думать о нем и верить в него. Не каждый все-таки способен при таких ранениях сказать: «У кого сердце бьется за Родину, тот не может умереть».
На улице было весело, шумно. Несколько дней тому назад был разгромлен батальон вражеских самокатчиков, и в комендатуру привезли до трехсот новеньких шведских и финских велосипедов. Комендант гарнизона капитан Сидоров, танкист по специальности, был добрый человек, плохо знающий свои обязанности, и всем желающим разрешал брать напрокат трофейные велосипеды. И стар и млад брали их, учились ездить. И на каждом шагу можно было видеть велосипедиста с разбитым велосипедом или же с разбитым носом и вокруг — толпу хохочущих.
В середине августа, после поездки в Петрозаводск, мне вновь пришлось побывать в балтийской бригаде моряков. Первым делом я навестил комбата Воронина. Встретил он меня радушно, как старого знакомого, и у нас сразу же завязалась оживленная беседа. Я ему рассказывал про жизнь города, он — про фронтовые дела. Но в землянке было душно, к тому же чем-то пахло, и я предложил Воронину выйти на свежий воздух.
Нет, сейчас не стоит, бьет их артиллерия. — Воронин откинул плащ-палатку, висящую над входом в землянку, и позвал Никиту Свернигору.