Откуда-то из мрака появляется старуха, закутанная одеялом.
Это сын мой, — говорит она, кивая на человека в клетчатой курточке. А тот, задыхаясь, все рубит каменистую землю. — Мы его всё упрашиваем добраться до какой-нибудь деревушки, там похоронить Юрика... Но он... вы видите... — Она беспомощно разводит руками и доверительно шепчет: — Он очень любит лес... Если вам приходилось бывать на выставках ленинградских художников, вы должны были заметить его зимние пейзажи, их нельзя не заметить...
Хотя я в своей жизни редко бывал на выставках, но среди сотен полотен художника очень четко представил себе самую удивительную из них — этот ночной, молчаливый и занесенный снегом лес, в котором он, художник, в мерзлой каменистой земле вырубает могилу для сына...
Нераскрытый секрет
Хотя о моей поездке в Ленинград почти никто не знал, однако с утра ко мне началось паломничество ленинградцев из ближайших частей. Они робко спрашивали, не возьму ли я для передачи письмо, и когда я соглашался, добавляли:
И небольшую посылочку!..
Насчет посылок я посоветовался с шофером. Тот наотрез отказался.
И я стал брать только письма. Я подумал: «Если и не удастся разнести по адресам, я опущу их в почтовый ящик. Почта-то, наверное, там работает!» Взял я и две крохотные посылки. В одной было три плитки шоколада, в другой — лекарство.
Вечером, за несколько часов до отъезда, я лег отдохнуть.
Вскоре ко мне постучались.
Войдите! — крикнул я.
В облаке пара в землянку вошел невысокого роста боец с опушенным инеем лицом. Он долго переступал с ноги на ногу, не зная, с чего начать разговор...
Вы ко мне по делу? — спросил я, вставая с койки.
Да я хотел просить вас взять письмо и небольшую посылочку... У меня в Ленинграде мать-старуха и братик Вася...
Солдат вытащил из карманов закопченного полушубка две бутылки и поставил их на мой шаткий стол.
Я взял бутылки, посмотрел их на свет.
Цыплята?
Вы почти угадали, — грустно ответил боец. — Вороны!
Каким же образом вам удалось вогнать их в бутылки?
О, это мой секрет!.. Заметьте, вороны общипанные, потрошеные, но совсем целые. И бутылки совсем целые! Секрет я открою, когда вы вернетесь.
Я снова посмотрел бутылки на свет.
Вы никогда не ели вороньего мяса? — спросил боец. — Тогда не отличите от куриного! Привезите только малокалиберное ружье из Ленинграда. Там оно
Невыдуманные рассказы о войне
ничего не стоит, а здесь за него просят большие тысячи.
Но где вы тут на фронте находите ворон?
Так я же разведчик! — Боец широко улыбнулся, и на этот раз его лицо показалось мне и юным и озорным. — После удачного поиска наш лейтенант всегда разрешает на денек съездить в тыл, пострелять ворон... У него тоже в Ленинграде семья...
Посылка была столь необычная, что я взял бутылки и спрятал их в вещевой мешок.
Пожелав мне счастливого пути, солдат ушел в ледяную ночь. Было тридцать три градуса ниже нуля. Идти ему к себе в часть надо было больше двадцати километров. /•
Спать я уже не мог... Даже в напряженном переезде через Ладожское озеро, где в снегах чернели разбитые вражескими авиабомбами грузовики, виднелись раскиданные ящики и мешки с продуктами, а порой и замерзшие люди, я все думал о бойце и его диковинной посылке...
Приехав в осажденный Ленинград, я к концу дня пошел на Советскую улицу, где жили родные моего разведчика.
Но указанный в адресе дом, как и два соседних с ним, были разворочены прямым попаданием фугаски. Перед развалинами стояла простоволосая старуха в расстегнутом пальто и кричала:
Вася!
Увидев меня, старуха сказала:
Покричите его, я устала...
Я крикнул:
Ва-а-а-ся!
Сошедшая с ума старуха хихикнула в кулак:
Вы громче, мы живем на пятом этаже...
Я попытался сунуть ей в руку бутылку с вороной, но она швырнула ее в снег и скрылась среди развалин.
Тогда я подобрал бутылку и побрел по пустынной улице...
На третий день нашего пребывания в Ленинграде шофер разбил бутылки с воронами и приготовил жаркое. Разведчик был прав: трудно было бы в голодном городе отличить воронье мясо от куриного.
Всю жизнь теперь буду есть ворон! — сказал
шофер после обеда. — Знать бы только секрет консервирования!
Но секрет этот навсегда остался нераскрытым. Через восемь дней мы возвращались к себе на Свирь. По пути заехали в часть, в которой служил наш разведчик. Здесь нам сказали, что он и трое его боевых друзей не вернулись из последнего трудного поиска..,
Улица Декабристов
Наша машина останавливается у ворот обледенелого пятиэтажного дома на улице Декабристов. Выгружается майор, которого мы подобрали в пути еще по ту сторону Ладожского озера. У него мешок с продуктами и шесть поленьев березовых дров.
Майор старательно складывает дрова у ворот и то и дело с надеждой смотрит на окна третьего этажа.
К машине, играя тростью, подходит какой-то типчик. Он точно сошел с плаката двадцатых годов: с брюшком, невысокого роста, в добротной шубе.
Типчик фланирует около машины и, глядя куда-то в сторону, негромко говорит:
Есть тентели-ментели. Кому тентели-ментели?
Никто из нас не понимает, что предлагает незнакомец. Никто поначалу и не обращает на него никакого внимания. Но потом к нему подходит шофер.
Типчик с сожалением смотрит на него. Оказывается, он предлагает водку, тентели-ментели!
И сколько стоит бутылка? — спрашивает шофер.
Тысяча рублей плюс пачка махорки.
О-о-о, как дорого! — качает головой шофер.
В это время у нашей машины останавливается женщина в брезентовом плаще с поднятым капюшоном. Мороз тридцатиградусный! Женщина с изумлением смотрит сперва на дрова, потом на майора, потом просит дать ей полено, всего-навсего одно полено!
Нет, этого я не могу сделать, у меня самого семья, — говорит майор и все смотрит наверх. Закинув мешок за спину, он идет во двор.
Тогда женщина со своей просьбой обращается к нам.
И зачем тебе полено? — спрашивает шофер.
Для топорища, — отвечает женщина.
Ой, врешь, мамаша, — говорит шофер. — Не бывает такого толстого топорища.
Женщина в брезентовом плаще признается: да, она говорит неправду, у нее нет дров, чтобы приготовить обед.
Ой, мамаша, опять говоришь неправду! — грозит пальцем шофер. — Какой там у тебя еще обед!
Женщина снова признается: да, она сказала неправду, полено ей нужно, чтобы вскипятить чай и обогреть комнату.
Типчик, играя тростью, нетерпеливо вмешивается в разговор:
Если у вас нет денег, товарищи военные, я могу одну бутылку уступить и за дрова. Шесть поленьев стоят столько же: тысячу рублей плюс пачка махорки. ..
Дрова принадлежат майору, вы к нему и обращайтесь, — отвечает шофер, потирая руки. — А вообще — неплохо бы сейчас пропустить стаканчик...
Типчик, играя тростью, снова начинает фланировать около машины.
Майор возвращается очень скоро, волоча мешок за лямки. У него безумные глаза, перекошенный рот.
Поздно, — говорит майор. — Их похоронили еще в прошлом месяце...
Тогда вы мне обязательно подарите одно полено, — смущенно произносит женщина в брезентовом плаще.
Майор выбирает самое толстое полено и молча протягивает женщине. Та прижимает его к груди, блаженно улыбается и, даже не поблагодарив майора... бросается бежать.
Мы с изумлением смотрим ей вслед.
Вам не приходилось видеть фильмы с участием Пата и Паташона? — спрашивает типчик. — Они часто шли в годы нэпа. Помните, как стремительно бегал Пат?
Но никто из нас не отвечает ему.
I ' — В конце концов, я готов одну поллитровку усту
пить и за пять поленьев, — возвращается он тогда
/ 2 Георгий Холопов
к своему предложению. — Цена у них приблизительно одна: тысяча рублей плюс пачка махорки. ..
Но типчик не договаривает: шофер наш вдруг хватает полено и, размахнувшись, бьет его под зад.
Майор и я наваливаемся на шофера, хватаем его за руки.
Так можно и убить! — говорит майор.
И убью! — кричит шофер в страшной ярости.
Типчик, вытаращив глаза, ничего не понимая, пятясь и раскланиваясь, уходит от нас.
И убью, — уже совсем тихо говорит шофер, выпуская из рук полено..,
Старик и сухарь
Старик поднимался по ступенькам с таким трудом и осторожностью, точно на его плечи был взвален тысячепудовый груз. Так грузчик, глядя под ноги, идет с тяжелой ношей по шаткому трапу. Услышав мои шаги, старик вздрогнул, обернулся и, когда я поравнялся с ним на одной ступени, протянул руку, желая опереться на мое плечо, но тотчас же отдернул...
Вам не нужен ли рояль? — спросил старик.
Я не понял его.
Я уступлю за кусок хлеба, — сказал старик.
До музыки ли было мне, когда на улице неистово выли сирены, палили зенитки и дома от бомб рушились, словно сложенные из игральных карт?
Я нащупал в кармане сухарь, на который не раз покушался за эти дни пребывания в Ленинграде, отдал старику и, не глядя на него, подгоняемый, будто плетью, его криком: «Молодой человек! Возьмите мой «Шредер», — побежал наверх...
С карманным фонарем в руке я пробрался между высоких спинок древних кресел и, прямо в полушубке и сапогах, завалился на кровать.
Комната была подобна подземелью: с леденящей сыростью, с дымом, застывшим и густым как туман, который не изгнать, если бы даже открыть дверь настежь и распахнуть все три окна.
Мне было душно. Губы мои шептали страшную ругань. За одного этого старика я четвертовал бы Гитлера!
Мучила жажда... Я нащупал на столе графин, встряхнул его, и в нем в глотке воды забился кусок льда. Тогда я вновь засветил фонарь и увидел записку: «Ушла за водой. Натопи печку и жди».
Я принялся за растопку «буржуйки». Огонь загремел в трубе, труба мгновенно накалилась докрасна, от горячих струй воздуха на стенах зашуршали свисающие обои, и я скинул полушубок.