Как, он уже вернулся? — с нескрываемым удивлением спросил я.
Вернулся, — нехотя ответил комбат. — Бедовый парень!.. По делу с этой медсестрой ему вынесли условный приговор, учли подвиг в бою. Но до конца все же не подлечился, ушел раньше времени из госпиталя. Думал вернуть обратно, да махнул рукой: затея бесполезная. Пока что оставил у себя, за связного. Поправится — пошлю обратно в роту.
В это время перед землянкой показался и сам Ни-
кита Свернигора. На этот раз я его хорошенько разглядел. Это был крепко сбитый, широкоплечий парень с хорошим, открытым лицом, с лукавыми синими глазами, с ямочками на чисто выбритых щеках. Он был в тельняшке, из-под которой выпирали перекрещенные полосы бинтов, и в невообразимой ширины клеше. На поясе у него висел чистенький девичий фартук в кружевной оборке и великолепной работы финский нож в костяных ножнах с серебряной инкрустацией.
В руках на листе бумаги Свернигора держал большой кусок мяса.
Воронин, не сводя глаз с мяса, вдруг сделав суровое лицо, сказал:
Черт знает что, в землянке опять нехорошо пахнет!
Свернигора вошел в землянку, положил мясо на табурет, прошелся вокруг «стола» — плетеной детской люльки, на которую сверху была прилажена спинка двуспальной кровати орехового дерева, приподнял спинку, заглянул внутрь люльки, тщательно осмотрел ее и невозмутимо сказал:
Надо еще купить духов! У меня все вышли. Самое верное средство против детских запахов — только духи! Я бы, к примеру, купил «Манон» или «Москву» — ничего себе духи, в Олонце еще имеются в продаже... А так что же — будет пахнуть, в этой люльке, наверное, перебыл с десяток младенцев.
Черт знает как распустился! — сердито сказал Воронин. — Думаешь, не знаю, куда деваешь купленные духи? Думаешь, не знаю?
Так я же все этот «стол» поливаю, — нараспев сказал Свернигора; глаза его уже смеялись и дрожали мясистые губы.
Но Воронин снова строго и сердито сказал:
Ты брось эти штучки. Девок одариваешь! Мне это передали. И вообще прекрати шашни в поселке!
Свернигора обиженно посмотрел на комбата:
Так что же мне делать, когда они сами пристают?! Не гнать же их от себя... А насчет детских запахов — надо подумать. Стол, что ли, настоящий поискать?
Давно бы надо догадаться! — в том же сердитом тоне сказал Воронин. — Что это за мясо?
Подарочек вам Михайлов прислал. Они утром убили лося пудов на четырнадцать. — Свернигора потрогал мясо. — Хорошо бы на шашлычок. Мякоть одна. А то можно и котлеты сделать, отбивные.
Что будем есть, капитан? — спросил у меня Воронин. — Жарко, что-то не тянет на мясо, правда, а? Хорошо бы окрошку сейчас, а? Правда бы хорошо? Да и холодного пивца... — пришел он в азарт от разыгравшегося аппетита.
Я был голоден с пути и согласен даже на кусок хлеба. Воронин велел приготовить отбивные со свежей картошкой.
Свернигора взял мясо и вышел из землянки.
Воронин, глядя ему вслед, любуясь его крепкой фигурой, неторопливым морским шагом и покачивающейся корабельной походкой, сказал:
Ну и плут же! Не могу с ним серьезно говорить! То ли он играет, актерничает, то ли на самом деле такой? И сержусь на него и люблю его. В нем есть все- таки что-то замечательное. Ты вот поговори с ним разок, разгадай-ка его.
Меня он заинтересовал еще в прошлый раз, — ответил я. — Раненый, истекая кровью, он смотри какие слова сказал военфельдшеру: «У кого сердце бьется за Родину, тот не может умереть!» Какие слова, а?..
Хорошие.
Золотые слова, Воронин! Парень он хороший, только озорник. Но озорство это у него пройдет. Повоюет месяца два, познает трудности войны и станет бесценным солдатом.
Да, — задумчиво протянул Воронин, — на высотке «Брат и сестра» он хорошо себя показал. ..
В это время на оборону батальона обрушилась артиллерия противника, ему начали отвечать наши батареи, и непрекращающимся гулом наполнился лес.
К двум часам дня огневой поединок прекратился, и я вернулся в землянку Воронина. Она чуть ли не до половины была засыпана песком. Комбат был весь в пыли. Он только что пришел из второй роты, которой особенно досталось от вражеской артиллерии. Там име-
/
1ись убитые и раненые. Воронин был в подавленном Состоянии, и мы молчали. Потом его вызвали к телефону, он долго разговаривал.
В землянку вошел Свернигора, доложил, что обед готов. Воронин молча кивнул головой. Свернигора стал Закрывать на стол, потом ушел в «камбуз», принес сковороду с ломтями поджаренного мяса и мелкой свежей картошкой и сел у порога.
Я дождался, когда Воронин закончит телефонный разговор, и мы сели обедать. Комбат съел кусочек мяса и... бросил вилку на стол.
Нет, не могу есть! Нет аппетита.
Вы и вчера почти ничего не ели, — сказал Свернигора.
Ну и черт со мной! На войне не обязательно обедать каждый день! — не без раздражения ответил комбат.
Зря огорчаетесь, — сказал Свернигора. — Убитые и раненые будут каждый день... А кушать все равно надо. Как же не кушать?
Я почувствовал себя неловко, с трудом доел кусок мяса и положил вилку на стол.
Ты ешь, капитан, ты с дороги, на меня не обращай внимания, — виновато сказал Воронин.
Надо было что-то сказать, и я сказал:
Жарко!.. Мясо жирное!.. Вот если бы к нему было что-нибудь соленое или кислое...
Это верно! Тогда бы и я поел. — И Воронин с укоризной посмотрел на Никиту Свернигору. — Чем шашни разводить в поселке, ты бы лучше о комбате позаботился. Насчет кваску бы подумал или, скажем, о свежепросоленных огурчиках. Вот это была бы забота о живом человеке!
Свернигора вскочил с места:
Тогда, может быть, обед вам подать немного попозже? .. Я достану огурцов!
Достанешь! — протянул Воронин.
Ей-богу, достану! — загорелся Свернигора. — Вы только прикажите!..
Рядовой Никита Свернигора, — смеясь сказал Воронин, — приказываю к ужину достать соленых, а еще лучше свежепросоленных огурцов!
Есть! — щелкнув каблуками, широко улыбаясь, ответил Свернигора.
Выполняйте! — сказал Воронин.
Свернигора стал убирать со стола. Я и комбат закурили и вышли наверх. Пока мы размышляли, в какую роту нам пойти, Воронина вызвали к телефону. Я остался ждать его под сосной. Вскоре мимо меня с автоматом за плечом и тремя дисками на поясе торопливо прошел Никита Свернигора. Я спросил у него:
Не в поход ли за огурцами? — Вид у него был геройский.
За огурцами! — ответил он и скрылся в кустарнике.
Из землянки вышел встревоженный Воронин.
Пойдем в первую роту, капитан. Гитлеровцы, видимо, что-то затевают. Нагнали баб на берег, пляж устроили, и ребята не знают, как с ними поступить. И учти, капитан, — понизив голос, взяв меня под руку, сказал он, — это после такого артиллерийского налета! .. Где-то они определенно что-то затевают. Отвлекают внимание, дураков ищут. Я им, гадам, сейчас покажу.
До роты было не больше километра. Минут через двадцать мы уже были на месте.
Рота занимала оборону на «пятачке», по берегу, при впадении Тулоксы в Ладожское озеро. Здесь мы увидели такую картину: на той стороне, на пологом песчаном берегу, загорало до тридцати или сорока женщин, столько же плескалось в озере и в реке. Полупьяные или совсем пьяные, они на ломаном русском языке горланили неприличные песни. Некоторые из них заплывали к нашему берегу, высовывались из воды, зазывали краснофлотцев на тот берег.
Три станковых пулемета с разных концов нашего берега дали вверх несколько коротких очередей — и на той стороне такое поднялось! С воем и плачем, толкая ДРУГ друга, падая и поднимаясь, купальщицы бросились бежать в лес, оставив на берегу и свою одежду, и махровые полосатые и клетчатые полотенца, и патефон с заведенной пластинкой. . .
Весь день и вечер я и Воронин провели на берегу, побывали еще в третьей роте. Чего только не придумывали гитлеровцы, чтобы деморализовать наших бойцов!
Автоматы-пистолеты тогда для многих еще были новостью, и фашисты, ведя беспорядочную стрельбу разрывными пулями, дающими двойной звук, создавали видимость окружения. Широко они использовали ракеты и выпускали их десятками, всех цветов и с разных мест. Очень часто то тут, то там гитлеровцы во все горло начинали орать «аля-ля-ля», делая вид, что идут в атаку, форсируют реку. Порой с той стороны метали гранаты. Но спокойствием отвечал наш берег.
В двенадцатом часу ночи мы вернулись на командный пункт батальона. Аппетит у меня был волчий. Основательно проголодался и Воронин. В землянке мерцала коптилка, в глубине землянки за полевым телефоном сидел связист и все вызывал «помидору». Воронин крикнул Никиту Свернигору, с удовольствием потер руки, сказал:
Поедим же сейчас огурчиков! Жаль, что нет помидоров. Салатик бы сделали...
Зашуршала плащ-палатка, и в землянку просунулась голова часового.
А Свернигоры нет, товарищ капитан. Как с обеда ушел, так и не приходил еще. Не знаем, что даже подумать. Может быть, кока разбудить, ужинать, наверное, хотите?
Кто это? — спросил Воронин.
А это я, часовой, комендор Алексеев.
Не узнал. Не приходил, говоришь? Не знаете даже, что подумать?
Так точно, товарищ капитан. Сказал, что часа через два будет, а прошло уже целых десять. Не случилось ли что с ним...
Скажи коку, пусть накормит нас, пусть и чайку принесет, — оборвал разговор Воронин, и, когда заглохли гулкие шаги часового, он ударил кулаком по шаткому столу: —Будь неладны эти огурцы! И зачем это я отпустил его в поселок?
А далеко ли до поселка? — спросил я, чтобы что-нибудь сказать.
Близко. За это время можно было бы в Лодейное Поле сходить и обратно вернуться.
В голову лезли всякие мрачные мысли (на войне все может быть!), я чувствовал себя виноватым. Это я завел разговор о соленом и кислом; виноватым меня,
по-моему, считал и Воронин, потому что он избегал моего взгляда и как-то даже недружелюбно косился в мою сторону, но в землянку с подносом в руке вошел кок, накрыл стол, и мы сели ужинать.