Мы сели на железную кровать и молча уставились на лампу. Лейтенанты взвалили мешки себе на плечи (в это время где-то близко раздались новые разрывы снарядов) и торопливо вышли, пробурчав: «Дьяволы, опять нас ищут!»
Мы все продолжали сидеть в теплой и уютной комнате, еще не сознавая того глупого положения, в которое попали, и неотрывно смотрели на приветливый тихий огонек в лампе.
Но вот Огарков встрепенулся, встал:
Где же нам кухоньку найти?
Надо поискать, — сказал я.
Огарков вышел на улицу, но поиски ег
Надо было что-то сказать, чтобы успокоить друга, и я сказал обнадеживающе:
Не отчаивайся, подождем, наверное, кто-нибудь да зайдет сюда.
А что, если никто не зайдет? На покинутый командный пункт совсем незачем ходить.
И тут только до меня дошли слова лейтенанта: «Дьяволы, опять нас ищут!», и я понял, что сюда, возможно, никто и не зайдет, обстрел этот ведется именно из-за этого домика.
Мы вышли на улицу. Но была такая темень, такой ветер, и было так холодно, что мы немедленно же вернулись в домик, к нашей лампе. Видимо, ночью надо было ждать снега.
Огарков потрогал самовары, стоявшие на столе; один из них оказался чуть теплым. Он посмотрел в печь — там тлели угольки и вкусно пахло, но пищи не было никакой.
Где же, черт побери, покушать-то наконец?! — крикнул он в отчаянии.
И, словно ему в ответ, на землю обрушилось несколько снарядов.
В это время дверь распахнулась, и в комнату ввалились двое: капитан-пограничник и солдат, видимо, его связной. Капитан изумленно спросил:
Неужели КП переехал?
Переехал, — сказал я. — Куда — сами не знаем.
Тысяча чертей! Что же нам делать? — Он представился : — Львов. Командир истребительного батальона. — И сказал своему связному: — Погреемся, отдохнем, а там будет видно, что делать.
Они только сели за стол, как снова начался артиллерийский обстрел. Снаряды разрывались недалеко от нашего домика. Мы выбежали на улицу.
По настоянию капитана Львова мы вернулись в домик. В это время снаряд ударил под ближнюю сосну, и несколько осколков просвистело по комнате.
Затаив дыхание, мы прижались к русской печке в ожидании того единственного снаряда, который покончит и с домиком, и с нами. Но артиллерийская буря прошла дальше.
Капитан Львов подбежал к самовару, прикрыл рукой пробоину, из которой тонкой струей фонтанировала вода, сказал:
А вода тепленькая, други, мы еще будем чаевничать в этом доме. Сколько дней, Николай, чаю не пили?
Десять! — ответил связной. — Но я, товарищ капитан, готов еще и год не пить, не есть, лишь бы живым уйти из этого проклятого поселка.
Но куда идти? — заделывая тряпочкой пробоину, спросил капитан. — Со мной не пропадете! Раз я среди вас, будьте уверены, что с вами ничего не случится. Пусть их стреляют! Пусть изводят снаряды! Видимо, впустую ведут огонь, раз молчат наши батареи. Мы знаем вас, фашистов! Нас не запугаешь! — погрозив в окно кулаком, крикнул он и, рассмеявшись, сказал: — Со мной не пропадете. Я человек счастливый!
Счастье счастьем, но неплохо бы укрыться куда-нибудь. Должны же быть здесь какие-нибудь землянки? — сказал Огарков.
А если снаряд попадет в землянку — он бьет из тяжелой, — так думаете, живы останетесь?.. Такая дура легко разворотит и шесть накатов, а вы — землянка! ..
Капитан поднял с полу белый самовар, осмотрел, цел ли он, перелил в него воду из пробитого осколком самовара, набрал углей в печи, и вскоре мы уже сидели за столом и пили чай, угощаясь скромным ужином, предложенным связным Львова.
Капитан был человек веселый и жизнерадостный и смешил нас всякими забавными историями.
Вот, — сказал он, вытащив из кармана портмоне. — Видите дырку? Под Петрозаводском в бою шальная пуля пробила брюки, пробила первую половину портмоне, продырявила все документы, деньги и осталась здесь лежать! — Он бережно вынул пулю и показал ее нам. — Ведь как порой бывает в жизни! — Он спрятал пулю и из второй половины портмоне вытащил несколько фотографий. — А это дочка моя. Шалунья
же, мурзилка. Шестой годик ей пошел, а видел раза три, не больше...
А почему так? — спросил Огарков.
А все так! Все с места на место колесишь! Я, други, все границы изъездил. Везде служил. Девятнадцать лет в погранвойсках, не шутка сказать. Всего повидал, а вот живой сижу среди вас. За операцию против хунхузов был награжден золотыми часами. Жалко было носить, да носил. Часы — штука нежная, но нужная И вот уже в Таджикистане как-то ловили басмачей. Главный их, какой-то «святой», пошел на меня с саблей. Я тоже выхватил свою, но, прежде чем успел ее занести, басмач ударил саблей, я парировал удар, он снова ударил, я вновь парировал, тогда он ударил в третий раз, полоснул меня по руке. И мог же ведь кисть отсечь, а нет, удар пришелся по часам, он их разрубил пополам, только вот шрам остался. — Капитан расстегнул рукав и показал шрам.
Да, вы счастливый человек, — сказал я. — Как мне пришлось наблюдать на войне, «счастливыми» всегда оказываются умелые, храбрые люди, «несчастными» — трусы и лентяи. Что, не так разве?
Я же говорю, что со мной не пропадете! — хитро подмигнул мне Львов.
А вы, товарищ капитан, про мину расскажите, — улыбаясь, попросил связной.
Не поверят, — махнул рукой Львов и налил себе третью чашку чаю.
Расскажите! Если поверили двум случаям, то поверим и третьему, — сказал я.
Ну что ж — раз просите, тогда расскажу... Значит, был такой случай. Попали под минометный обстрел. Кричу ребятам: «Ложись!» Поблизости как раз были вырыты какие-то ямы на скорую руку. Народ быстро попрятался в них, и я полез в одну яму. Сижу пригнувшись и переговариваюсь с комиссаром. Он сидит в соседней яме, шагах в пяти от меня. А фашисты все стреляют и стреляют! Мин у них, видимо, пропасть. Ну, вскоре все это надоело. Три дня не спал, и стало меня клонить ко сну. Задремал. Как долго дремал, не знаю, но вдруг у самого уха услышал дьявольский свист, открыл глаза и снова зажмурил: у моих ног в землю врезалась мина!..
Интересный случай! — сказал Огарков, заерзав на стуле, и неизвестно чему рассмеялся. Это иногда бывало с ним.
А мне не до смеху было, товарищ лейтенант, — сказал Львов. — И не до раздумий! — Он сердито посмотрел на Огаркова.
Что же вы сделали? Как же остались живы? — на этот раз участливо спросил Огарков.
Львов широко улыбнулся:
А я схватил проклятую мину за хвост и выбросил из ямы!
И она не разорвалась? — затаив дыхание, спросил Огарков.
Разорваться-то она разорвалась, да только шагах в двадцати от меня. Счастлив я после этого или нет?
Ну при чем здесь «счастье»? — развел я руками. — Вы обязаны своей находчивости и сметке...
Дверь приоткрылась, нас обдало морозным воздухом, и в комнату ввалился незнакомец, весь облепленный снегом.
Нашел все-таки нас! — радостно воскликнул капитан Львов и встал из-за стола.
Как, дьяволы, стреляют, а? — кряхтя от холода, проговорил вошедший.
Ну, ну, раздевайся, садись. Выпей чайку! Небось замерз? И снег идет?
Первый снежок!..
Незнакомец был в ватной куртке, в шапке-ушанке, с трофейным бельгийским карабином за плечом. Под мышкой он держал скрипичный футляр. Был ли это пустой футляр, или в нем была скрипка, — это меня заинтересовало сразу же...
Капитан представил нам незнакомца:
Гольдберг! Прошу любить и жаловать. Москвич. Скрипач. И довольно-таки известный скрипач! Под эту канонаду не одну вещь нам сыграет. Не так ли, Миша?
Я же никогда не отказывался, товарищ капитан, — усталым голосом сказал скрипач. Распахнув ватную куртку, он сел за стол, положив скрипку на колени.
Львов налил ему чаю, достал из кармана сухарь, 138
Скрипач занимал все мое внимание. Ему было лет двадцать пять, но выглядел он намного старше. Сутуловатый, обросший щетиной, с комками прилипшей земли на ватнике, он был похож на каменщика, на кого угодно, но только не на скрипача.
Львов, видя мое любопытство, сказал:
Вот вам, товарищи журналисты, интересная судьба человека. В августе Гольдберг приехал на концерт в Ленинград, там узнал, что брат его тяжело ранен и лежит в госпитале в Петрозаводске, приехал к нему, здесь вступил в мой батальон и вот вместе с нами воюет! Правда, интересно?
Очень даже. Так вместе со скрипкой и воюете? — обратился я к Гольдбергу.
Окунув сухарь в чашку, Гольдберг сказал:
Положишь скрипку на землю, постреляешь, снова возьмешь ее в руки. Немного неудобно, но что же делать, надо воевать!
Он так бережно держал скрипку на коленях, что я спросил:
Страдивариус?
Страдивариус не Страдивариус, но тысяч десять стоит. Но дело не в цене, конечно. Это правительственный подарок, потому и бесценно. Карьеру свою я с ним начинал.
Дверь вновь распахнулась, и на этот раз в комнату вместе со связным ввалился майор Тимин. Майор в руках держал полупудовый осколок снаряда.
Тимина мы все хорошо знали и были рады ему. Он был строен, молод, горяч и среди артиллеристов славился как замечательный командир. Говорили, что в недавнем прошлом он был актером. Что-то актерское и вправду было в его манерах. Левая бровь у него была седая, и он как-то особенно умел поднимать ее и шевелить ею. Если в разговоре кто упоминал майора Тимина, то обязательно вспоминалась и его стрельчатая серебристая бровь.
Вот и сейчас он вскинул седую бровь, спросил:
Есть ли у кого циркуль? В артиллерии кто-нибудь из вас что-нибудь смыслит? Вот осколок! Попробуйте определить калибр снаряда!
Он торжественно положил осколок на стол и сложил руки на груди.
Если на Шуе стоят немецкие артиллеристы, то это 210-миллиметровка. У финнов здесь нет таких пушек! — сказал капитан Львов.