Я сел и прочел рассказ.
Маландин спросил:
Как будто бы ничего рассказец, а? Как ты думаешь? Но длинный, правда? Не дать ли нам из него отрывок?
Он немало озадачил меня.
Как же дашь отрывок, Маландин? .. Это же не роман и не повесть! Дать начало — а как быть с концом? .. Или напечатать конец — как же тогда начало? .. Здесь всего восемь страниц, не так уж много, разверстается на два подвала.
Маландин долго смотрел в окно.
Ладно! — решился он. — Давай напечатаем целиком! Только не взгреют за рассказ? — Он уже имел неприятность за перепечатку рассказа из какой-то газеты и потому был насторожен к художественному слову.
За что же нас могут взгреть, Маландин? — взмолился я. — Пустяшный рассказ, ничего особенного в нем не происходит.
Ну, ну, смотри, будешь отвечать вместе со мной! Время ответственное! Найдутся умники — найдут где хошь особенное! — И тут, плотно прикрыв дверь, он под строжайшей тайной мне сообщил, что на днях должно начаться наступление на Свири, и рассказ этот нужен. .. для отвлечения внимания «любопытных» от намечаемой подготовки.
Я чуть не рассмеялся. Об этой «тайне» знал не только я, но и каждый обозник в армии. В район Лодейного Поля в огромном количестве стягивалась наша могучая техника, и гул от моторов танков и самоходок вот уже целый месяц круглосуточно разносился
на десятки километров окрест. И противник, надо думать, был не глухой, все слышал: ведь он стоял тут же за рекой.
Маландин подписал рассказ к набору, и я отнес его корректорам.
Вот начало того рассказа: «Корольков хандрил, тосковал в тот майский день, ему не работалось, он то и дело оставлял рацию, подходил к окну, смотрел на реку и вместе с плотами, плывущими по ней, мысленно уносился из своей радиостанции неведомо куда.
К пяти часам он закончил прием сводок с лесопунктов. Надо было теперь сделать подсчет и передать в трест, и после этого он мог идти куда ему угодно и делать что ему угодно. Но за этот пятиминутный подсчет и передачу он никак не мог себя заставить сесть: однообразная работа ему так надоела за три года пребывания в Онежской губе, что он готов был схватить шапку, выбежать на улицу и больше никогда не возвращаться в сплавную контору.
Он вновь подошел к окну и долго глядел на реку. Плоты плыли один за другим. На одном сидели два мужика. Распахнув полушубки, они мечтательно глядели на берег, чувствуя на себе взгляды людей, и, хотя ничего необычного не было в этом их путешествии, они несказанно были счастливы. Тут Фее у них горел костер, и над костром висел котел — они, видимо, варили уху.
«Счастливцы! — подумалось Королькову. — У всех веселая и интересная жизнь, только меня дьявол загнал в эту глушь, где так и подохнешь, ничего не увидев на свете, ничем не проявив себя!» Он решительно подошел к рации, подвел итог дня по скатке леса и сплаву, передал сведения в трест и, немного успокоившись, снова сел за рацию, теперь уже для себя.
Он послал в эфир позывной, желая связаться с Мурманском. Ему хотелось узнать, каковы сейчас требования на радистов в торговом флоте и есть ли возможность туда устроиться, чтобы, черт побери, предпринять какое-нибудь далекое путешествие, поплавать по морям и океанам...
Королькову никто не отвечал. Он вновь нетерпеливо заработал ключом.
Эфир вдруг ожил. Королькову отозвались. Позывной казался писком цыпленка.
С кем говорю? — спрашивал корреспондент. Перехожу на прием.
Я — Корольков, радист с Онежской губы. Перехожу на прием.
Я — Шура Симонова, радистка экспедиции Академии наук. Почему вы шумите в эфире? ..
Я вызываю Мурманск, а там, видимо, оглохли! Мне скучно!
Мне тоже не очень весело. Чтобы не скучать, давайте каждый день встречаться от семи до восьми вечера.
Давайте.
Что вы сейчас делаете?
Смотрю в окно и хочу вас себе представить.
Ну, и как вам это удается? Что вы видите в окне?
Вы мне представляетесь ангелом. А в окне видна Онега, по ней плывут плоты, на одном сидит крохотная смирная собачка.
Это, должно быть, очень забавно — собачка на плоту!
А вот пйывет еще один плот. На нем горит костер, вокруг сидит куча ребятишек.,,
Вот у меня действительно скука: кругом горы, я одна во всем лагере.
Жаль, что меня нет рядом с вами, — застучал ключом Корольков...»
Так начинался этот нехитрый рассказ под названием «На короткой волне».
Дальше в нем говорилось о том, как вскоре разразилась война, как на фронт добровольцами ушли из своей сплавной конторы Корольков и из экспедиции Академии наук — Шура Симонова.
Они оказались в одной армии, сражающейся с врагом в карельских лесах, хотя и не догадывались об этом.
Но им снова суждено было встретиться! И снова в эфире!
Батальон, в котором служила Симонова, попал в окружение, и его из беды выручил другой батальон, совсем другой дивизии, в котором радистом был... Корольков! Он Симонову узнал по «почерку», по характерной работе ключа, напоминающей писк цыпленка.
Во многих боях потом участвовали Корольков и Симонова, проявляя находчивость и храбрость.
Они были умелыми радистами, в особенности Корольков. Связисты называли его «королем эфира», «снайпером эфира». Принять в минуту 140—160 букв в том хаосе звуков, какими полон эфир, дело нелегкое, требующее от радиста кроме мастерства, опыта, слуха еще и терпения. Корольков обладал этим бесценным качеством. Корреспондентов своих он узнавал по работе ключа, как друзей узнают по голосу или по походке* От него не ускользал ни один позывной, как бы станция ни была слабо слышима, как бы плохо она ни работала. Эфир был его стихией., *
Когда зимой фронт в этих местах стабилизовался, Корольков и Симонова стали мужем и женой. Их перевели радистами в штаб армии. Многие их товарищи перешли в полк связи.
Утром газета вышла с напечатанным рассказом «На короткой волне».
Первыми читателями армейской газеты бывали солдаты тыловых частей, стоящих недалеко от редакции.
Наиболее расторопные из почтарей приходили в редакцию чуть свет, брали газету прямо из-под машины, еще тепленькую, и сами вязали пачки.
На этот раз среди почтарей оказался и представитель полка связи, хотя обычно он приходил позже всех: связисты, известное дело, аристократы, их никакими новостями не удивить! Но тут, развернув газету, он очумело завопил:
— Ребята! Да тут напечатан рассказ про нашего брата связиста!
Схватив газеты, он побежал в полк.
В десять утра из части приехал редактор и тут же был вызван в политотдел
Вернулся он в редакцию через час — хмурый, неразговорчивый, и по тому, как он поздоровался кивком головы, неприязненно посмотрев на меня, я почему-то сразу решил, что он имел неприятный разговор. .. по поводу моего рассказа. Но почему? По какой причине?
Войдя в свою крохотную комнатку, где он работал и спал, редактор вызвал к себе Маландина. За плотно прикрытой дверью слышался громкий разговор.
Я спустился во двор и направился к черной баньке, у которой в последнее время на вольном воздухе проходили редакционные летучки. Там уже находились все наши сотрудники в ожидании редактора.
Но вместо редактора во дворе вскоре показался Маландин. Подойдя к нам, он сообщил, что сегодня летучка не состоится.
Когда все разошлись, Маландин посмотрел на меня долгим взглядом:
Подвел ты меня!
Чем же?
Чем, чем! .. Не надо было подсовывать мне рассказ про связистов! Дал бы лучше что-нибудь такое. .. — И он пошевелил в воздухе пальцами.
Но этот рассказ именно таким и был!
Был! .. Вот иди теперь и расхлебай кашу в полку связи!
Что же случилось в полку связи?
А случилось там ЧП!
Прочтя «На короткой волне», связисты так обрадовались рассказу про Корольковых, что побежали к своим аппаратам — передать его содержание друзьям, раскиданным по полкам и дивизиям от Ладожского до Онежского озера. Заработала вся связь — телеграф, телефон, радио, — когда ей было положено молчать, «выключиться», в ожидании приказа о наступлении.
Через каких-нибудь пять минут в штабе армии подняли тревогу: что передают из полка связи? ..
В штаб был вызван командир полка связи, а в политотдел — редактор газеты.
И тот и другой получили нагоняй, соответствующий их званию и положению.
Если, в свою очередь, наш редактор ограничился только внушением своему заместителю «за несвоевременное напечатание рассказа», то командир полка связи поступил более круто: он нашел радиста, который первый застучал ключом, разжаловал его из младших сержантов в рядовые и отчислил из полка. С каким-то резервным батальоном тот уже через несколько часов ушел к Лодейному Полю.
В тот же день вечером в Лодейное Поле выехал и я — утром должно было начаться наступление наших войск на Свири. У меня, кроме всяких газетных дел, было желание найти пострадавшего из-за меня радиста, высказать ему свое сочувствие и, возможно, чем- нибудь помочь.
Но всю эту историю с рассказом «На короткой волне» я тотчас же забыл, как только залп из тысячи пушек на рассвете возвестил начало форсирования Свири, освобождения Карелии от оккупантов.
Вспомнить и рассказ, и пострадавшего радиста мне пришлось в другое время, в других обстоятельствах.
Случилось это 16 марта 1945 года северо-восточнее Секешфехервара, в Венгрии, когда войска 3-го Украинского фронта начали наступление с двоякой задачей: взять в кольцо немецко-фашистскую группировку в районе озера Балатон и совершить прорыв на северо- запад, в сторону Австрии.
Оборону противника на участке Ловашберени взламывала 9-я гвардейская армия, состоявшая из воздушно-десантных дивизий, действовавших здесь как наземные войска. Этой армии при формировании были приданы и некоторые специальные части из 7-й Отдельной армии, в которой я имел честь служить на севера нашей Родины.
Хотя наша артиллерия в тот день, 16 марта, нанесла сокрушительный удар по противнику, — редко мне приходилось видеть на войне «перемолотый» передний край с десятками убитых чуть ли не в каждой землянке,— но, вклинившись в оборону врага, наши войска встретили упорное сопротивление на ее второй и третьей линиях. А когда стемнело, навесив сотню