8 Георгий Холопов
Махмудов ждет автоматчиков
Конец марта. Третий день бушует буран. Замело все дороги. Грузовичок наш почти ощупью пробирается вперед. То и дело мне и моим спутникам, едущим в Ленинград, приходится выпрыгивать из кузова, брать в руки лопаты и расчищать дорогу. Ноги у меня одеревенели от холода, и я чувствую озноб во всем теле.
«Да, это будет совсем некстати, если заболею»,— с горечью думаю я.
К полудню наш грузовичок все-таки добирается до села Доможирово. Я вылезаю из кузова — мне уже не выпрыгнуть! — а спутники мои из Алеховщины едут дальше. Им надо сделать крюк, вернуться на станцию Оять, мимо которой мы недавно проезжали, чтобы потом уже ехать в сторону Кобоны, где им предстоит переправа через «дорогу жизни» на Ленинград.
Оно широко раскинулось на обоих берегах Ояти — Доможирово. Раньше село было известно тем, что здесь занимались сплавом, гнали барки с дровами в Ленинград. Сейчас в селе редко кого встретишь из местных жителей — одни моряки Дальневосточной морской бригады.
Правда, мне и раньше приходилось бывать в Доможирове. Тогда здесь стояла 3-я морская бригада балтийцев. Сейчас она передвинулась за реку Пашу, занимает оборону от поселка Свирицы и дальше по Свири с выходом на Ладожское озеро, охватывая весь полуостров с мысом Избушечный на севере, а место балтийцев заняли дальневосточники.
Я еле-еле добираюсь до штаба бригады. Захожу к комиссару. Знакомимся. Я говорю ему о своем недомогании и прошу распорядиться положить меня на день или два в бригадный медсанбат.
Конечно, мы вас можем взять в медсанбат, — отвечает комиссар. — Но не полежать ли вам, пока вы не поправитесь, у наших автоматчиков, в Отдельной роте? ., Врача к вам пришлют. И вам будет хорошо — отдельный дом, тишина, домашние условия, — и нам бы вы помогли.
Чем же, интересно? — спрашиваю я.
А вот чем! Своим присутствием вы бы скрасили одиночество капитана Махмудова, командира автоматчиков. Вы знаете, какая трагедия случилась с его ротой в районе «Зубец»?
Краешком уха слыхал, но подробностей не знаю, — говорю я.
Ну, тогда я вам расскажу, — говорит комиссар, — чтобы вы были в курсе дела. . .
Я слушаю его, на время забыв о своем недомогании.
Это случилось в ночь с 15 на 16 марта 1942 года.
Перед Отдельной ротой автоматчиков и 2-м батальоном морской бригады была поставлена задача: напасть на укрепленный пункт противника «Зубец», разгромить его; автоматчикам после этого оседлать дорогу, идущую на деревню Гумбарицы, и ждать подкрепления.
Автоматчики зашли в тыл противника через Ладожское озеро, начали бой за «Зубец», но не были поддержаны 2-м батальоном, который опоздал с выступлением, к тому же роты сбились с пути в лесу. В итоге— не получилось взаимодействия. Автоматчикам пришлось действовать самостоятельно. Но силы у них по сравнению с противником были небольшие, автоматчиков окружили, а когда в этот район наконец-то подошел 2-й батальон, то он был встречен таким сильным артиллерийским огнем, что был вынужден, понеся большие потери, отойти на исходные позиции.
В этой операции Отдельную роту автоматчиков возглавляли помощник командира роты и политрук роты. Командир роты Махмудов в это время лежал в постели. У него была обморожена левая рука в ночной разведке 7 марта, к тому же он был сильно простужен. Как ни просил Махмудов, командир бригады не пустил его с ротой...
Комиссар замолкает и задумчиво смотрит в окно.
А как бы вы поступили, товарищ комиссар? — спрашиваю я.
Возможно, комбриг был прав, принимая такое решение. Но мне кажется, что надо было принять во внимание и настойчивую просьбу командира роты, Я хорошо знаю чувство бойца, когда он идет в бой без командира или когда командир выбывает из строя, В действиях его порою наступает и неуверенность, и нерешительность...
Какова сейчас судьба окруженной роты?
Несколько дней назад в районе «Зубец» еще слышался сильный бой, — говорит комиссар. — Потом, постепенно, все стало стихать. Радио противника передало, что окруженная рота вся уничтожена. Да и наша воздушная разведка донесла. ..
Никак их нельзя было спасти?
Как их спасешь? Противник подтянул в этот район большие силы. Чтобы спасти автоматчиков, нужно было бы затеять серьезную операцию, а это сейчас никак не входит в задачи армии. Наше дело пока сидеть в активной обороне. Недалеко — Ленинград. Рисковать мы не можем.
Я встаю, ссылаюсь на нездоровье и, попрощавшись, выхожу из жарко натопленной комнаты.
На улице по-прежнему сильно метет. По еле угадываемой тропке я иду через Оять на другой берег. Но то и дело тропка пропадает, и я по пояс увязаю в снежном сугробе.
Я иду по улице и ищу дом с вышкой на крыше. Но его не видно сквозь снежный вихрь. Я прохожу мимо занесенных снегом домов и останавливаюсь перед избой, развороченной прямым попаданием бомбы. Мне рассказали, как это случилось. Ночью над селом пролетел вражеский самолет, и летчик сбросил одну-един- ственную бомбу. И она попала в эту избу. А в ней жил лейтенант, командир взвода, со своим связным. От нечего делать они играли в «козла». Жил в избе еще мальчик лет двенадцати Вова Афонин, — родители его увезли малышей и через несколько дней должны вернуться за ним и оставленными вещами. Бомба разнесла избу, убила лейтенанта и его связного. А Вова
остался жив. Он за несколько секунд до этого выбежал во двор по малой нужде.
Потом я прохожу мимо самого большого дома в До- можирове. Здесь раньше, наверное, была школа, а сейчас располагается медсанбат. Из ворот показывается похоронная процессия — выносят гробы, обитые кумачом. Хоронят лейтенанта и его связного.
Пройдя еще некоторое время по улице, я наконец вижу дом с вышкой на крыше. Но тут уже почти окраина села.
На крыше стоит дозорный. У дверей — автоматчик.
Как бы мне увидеть капитана Махмудова? — спрашиваю я у автоматчика.
Вы интендант? — в свою очередь спрашивает он меня.
Нет, не интендант, — говорю я. — С чего вы это взяли?
Ну и хорошо! А то ходят тут, — с недовольным видом произносит автоматчик, — нервы только треплют капитану... Это не о вас ли звонили из политотдела?
Наверное, — говорю я.
Тогда заходите. Подождите капитана. Погрейтесь у печки.
Я захожу в дом. Полупустая комната, кажется канцелярия, хотя вдоль стены стоят топчаны с постелью. На стенах всюду висят фотографии моряков.
Где же может быть капитан? — спрашиваю я.
Автоматчик вздыхает, говорит:
На дорогах! .. Встречает! .. Где он может быть? — Чтобы не разреветься, он отворачивается и быстро выходит из комнаты.
«Да, тяжело, должно быть, в этом доме», — думаю я, разглядывая фотографии на стене. На меня смотрят бравые, .один красивее другого, офицеры военно-морского флота и курсанты училища.
Я подсаживаюсь к печке, но вскоре чувствую себя одиноко без хозяина дома.
Я выхожу на крыльцо. Выкуриваю папиросу.
Может быть, вы поищете капитана на большаке? — советует мне автоматчик. — Не дают ему покоя интенданты!
Я иду по заснеженной улице. Поворачиваю на большак. Слева и справа от меня чистое поле. Метет, все время приходится поворачиваться спиной к ветру.
Большак безлюден, ни живой души.
Я иду по большаку в сторону станции Оять. Теперь это тупичок. Который уж месяц по дороге Ленинград — Петрозаводск не ходят поезда.
Миновав автобат, который находится где-то на полпути между Доможировом и Оятью, я впереди вижу большую толпу людей. Это — эвакуированные ленинградцы. Их здесь можно встретить на всех прифронтовых дорогах!..
Сквозь снежные вихри виднеются все новые и новые толпы еле бредущих людей. Идут, идут ленинградцы, вырвавшиеся через Ладожское озеро из ленинградского ада на «Большую землю». А сколько их не дошло, сколько их погибло в пути от голода, болезней, сколько их окоченело в безмолвных просторах Ладоги! .. Идут старики, старухи, дети. Каждый что-нибудь да тащит на саночках. Некоторые волокут пожитки, свернутые в узлы, по земле. Своим ходом, если не окажется попутных машин, им идти еще далеко, больше ста километров, пока не добредут до станции Бабаево, откуда следуют поезда на Восток...
Но позади толпы, у обочины дороги, я, к счастью, вижу два стоящих грузовика. Идет посадка на первый грузовик. Распоряжается посадкой военный в полушубке. У него левая рука висит на перевязи.
«Наверное, это и есть капитан Махмудов, — думаю я. — У кого еще здесь может быть обморожена левая рука? .. К тому же черные усики, акцент.. .»
У грузовика — столпотворение. Но капитан сажает только больных, стариков и детей.
Ругаются недовольные шоферы. Они всегда недовольны! .. Никому из них неохота везти полуживых людей, когда можно было бы дорогу Доможирово — Алеховщина пробежать порожняком.
Отправив первый, капитан принимается за погрузку второго грузовика. Сам подсаживает людей! .. Я думаю дождаться его, но на большаке показывается еще один грузовик, и капитан бежит ему наперерез, останавливает громким окриков*, грозя шоферу кулаком. .,
Я возвращаюсь в дом Отдельной роты автоматчиков, ложусь на одну из пустующих коек. Меня всего знобит!
Я больше молчу, слушаю капитана Махмудова. Чем можно его утешить? Ничем! Вот случай, когда слова теряют свою силу, становятся бессмысленными. Они могут только раздражать.
Комбриг был неправ, когда не пустил меня с ротой. Подумаешь, не действует левая рука! Правая- то у меня здоровая, могу держать оружие? — Махмудов хватает с гвоздя висящий над постелью автомат и делает с ним различные упражнения.
Можете, — говорю я.
Ничего бы не случилось со мной! .« Хотя я уверен — и без меня ребята не подкачают. Придут! Вырвутся из окружения! Если и не все, то многие!
Я смотрю на стену, на бравых красавцев, глядящих на меня с фотографий, и понимаю Махмудова: да, трудно примириться с гибелью семидесяти девяти курсантов и кадровых офицеров, многие из которых по шесть-восемь лет прослужили на флоте. Невозможно примириться!