Анализируя всю эту трагедию в районе «Зубец», я вижу, что операция в целом по захвату вражеского укрепленного пункта не обошлась без серьезного просчета, если учесть к тому же, что разведка, предпринятая Махмудовым 7 марта, тоже закончилась неудачей. Противник навязал разведчикам бой на Ладожском озере, там погибли многие, чудом спаслись только Махмудов и три автоматчика. Да и те вернулись с обмороженными руками и ногами. Махмудов еще может ходить, а те трое лежат в медсанбате.
Откуда вы родом? — спрашиваю я капитана не столько из любопытства, сколько из желания переменить тему разговора, дать ему возможность прийти в себя, немного успокоиться.
Слышали про такой город — Кировабад? Раньше назывался Гянджа? .. Очень древний город Азербайджана!
Не только слышал, — отвечаю я. — Даже бывал в нем! Осенью тридцать девятого года.
У моего собеседника вспыхивают глаза от радости.
Вот чудеса! Встретить в такой глуши человека, который совсем недавно бывал в твоем родном городе! Какие же это дела привели вас в мою Гянджу?
Хотел побывать на могиле Низами, — говорю я. — К тому же написать очерки о Гяндже для газеты.
О, тогда вы, наверное, читали «Хамсе»! —с восхищением произносит он.
Читал! Читал и другие поэмы Низами.
В дверь раздается стук.
Войдите! — говорит Махмудов, сразу же изменившись в лице.
В дверях показывается моряк. Он стоит у порога и молча смотрит на Махмудова. В руках моряка какой- то пакет.
Махмудов отводит глаза, багровеет. Моряк все молчит.
Знаешь что, дорогой... — сдерживая себя, произносит Махмудов.
Я вас понимаю, товарищ капитан, — говорит моряк. — Ведь они были и моими товарищами, вместе ехали сюда из Владивостока...
Я все это знаю! Уходи, не выводи меня из себя. — Махмудов отворачивается, барабанит пальцами по столу.
Вы не обижайтесь, товарищ капитан, — говорит моряк. — Я же приказ выполняю. — Он вертит пакет в руке, не зная, что с ним делать. Поворачивается, уходит, вобрав голову в плечи.
Сволочь, а не интендант бригады! — взрывается Махмудов и, встав из-за стола, приглашает меня в свою комнату. Зажигает свет.
И в этой комнате стены в фотографиях. Стоят две койки, стол.
Махмудов сразу же устремляется к фотографиям.
Зто мой политрук! .. Это его жена Вера! Прекрасная они пара. Если что-нибудь случится с ним. ..
А это, кажется, вы где-то на юге, не в Кировабаде ли? — спрашиваю я, снова переводя разговор на другую тему.
Да, это я. Снимок семилетней давности! — Он с улыбкой смотрит на свою фотографию, о чем-то думает, спрашивает: — Когда вы были в Кировабаде, ходили на озеро Гёк-Гёль?
Ходил. Красивое озеро! — Я сажусь на койку.
Может быть, приляжете? Располагайтесь как у себя дома. Вы мой кунак! — И пока я раздеваюсь, Махмудов спрашивает: —И наш знаменитый кирова- бадский хаш ели?
Ел, — говорю я. — Каждое утро. Ничего вкуснее не знаю из кавказских кушаний!
И вина кировабадские пили?
Пил. И немало!
Не ездили вы к немцам в Еленендорф? По-новому называется Ханлар? Недалеко от города? .. Тоже «достопримечательность»!
Ну как же! Ездил. Даже прожил там три дня,— отвечаю я, забираясь под одеяло. Тут только я чувствую ломоту во всем теле. Пока никакого эффекта ни от принятых лекарств, ни от водки с перцем.
И какое впечатление они произвели на вас? . •
На Кавказе, конечно, они производят странное впечатление. После щедрого кавказского гостеприимства, представь себе, попадаешь в немецкую семью. Я заходил к одним, было как раз обеденное время. Муж и жена сидят и обедают. На столе снеди всякой на десять человек...
Не пригласили к столу? — Махмудов улыбается.
Нет! .. Спокойно пообедали, пока я их ждал, перелистывая «Огонек», потом съели сладкое, потом все убрали, выпили кофе, и потом уже, выйдя из-за стола, хозяин соизволил со мной заговорить. Я тогда писал серию очерков, и о винных подвалах Еленендорфа в частности. Ну, а когда я уходил, хозяин дома мне и говорит: «Когда вы в следующий раз придете ко мне, то предупредите за день, мы и на вас приготовим обед!»
Махмудов звонко смеется, говорит:
Да, узнаю еленендорфских немцев!
Что же сделаешь — у каждого народа свои обычаи!
Это, конечно, правильно, правильно...
А село мне очень понравилось. Своя музыкальная школа, своя художественная школа, — и та и другая имеются еще только в Баку — столице республики.
Спрашиваю: сколько у вас в селе роялей? Отвечают: сколько домов, столько и роялей.
Сожалею, что я не был вашим провожатым в Кировабаде, — говорит Махмудов. — А то бы поводил вас по интересным местам, походили бы по горам.
Это мы сделаем после войны, — отвечаю я. — Может быть, мне еще раз придется побывать в ваших краях.
Придется ли? — Улыбка сразу гаснет на лице Махмудова. — Война будет долгой, к тому же на войне всякое бывает... — Сунув здоровую руку за пояс подняв высоко плечи, как это делают только кавказцы, он начинает мерить комнату нервными шагами. — Представить даже себе не могу, что вдруг наша рота и в самом деле может не вернуться... что не увижу больше своих товарищей! .. Семьдесят девять жен останутся без мужей, семьдесят девять матерей — без сыновей!.. Нет, это невозможно пережить! ..
Повременив, я снова, в третий раз, перевожу раз говор на другое. Спрашиваю:
Скажите, Юсуф Гасанович, как это вы, кавказец, попали на флот? .. И почему на Тихоокеанский, а не на Каспийский? Как это у вас случилось?
Он, кажется, уже разгадал мою тактику, отвечает без особого энтузиазма:
Я учился на третьем курсе педтехникума в Нухе, когда вдруг понял, что преподавателя из меня не получится, хочу стать военным. — Он присаживается ко мне на койку. — Взял свои бумаги и поехал в Баку. Меня охотно приняли в пехотное училище. В тридцать четвертом году я его окончил, вернулся к себе в Кировабад. Тут меня, молодого, новоиспеченного командира, взяли да назначили комендантом города. Служба эта, конечно, не такая уж веселая, по крайней мере для молодого человека. Но мне вскоре удалось снова вырваться на учебу, на этот раз в Москву. Закончил там курсы, получил направление в Тбилиси, некоторое время прожил там, а потом уехал служить в Двенадцатый стрелковый полк в Кусарах. Не пришлось ли вам побывать и в Кусарах?
Нет, — говорю я.
А в тридцать восьмом году я вместе с полком уехал на Дальний Восток. Когда началась Отечествен-
ная, я в первый же день отпросился на фронт. Стал командиром Отдельной роты автоматчиков. Роты в основном офицерской. Ребята у меня все были добровольцами, моряки Тихоокеанского флота и курсанты училища. Вместе с бригадой вот приехал сюда на Свирь защищать Ленинград с фланга...
Стучат в дверь.
Войдите! — говорит Махмудов, вставая.
Снова входит моряк. Сперва мне показалось, что зто тот, что приходил недавно. Но нет, это другой, хотя они очень похожи.
В руках у моряка большая груда писем. Махмудов заметно бледнеет. Моряк рассыпает письма на столе, но одно письмо-пакет, что я видел у первого моряка, держит в руке.
А это кому? — сердито спрашивает Махмудов.
А это... мое... мне письмо, — в замешательстве отвечает моряк, пряча пакет за спину,
Махмудов лениво ворошит письма на столе, ищет себе, но не находит.
А эти письма почему раскрыты? — спрашивает Махмудов, вытаскивая из груды два конверта.
Расклеились, наверное, товарищ капитан. —- Моряк начинает вертеть в руке пакет, что-то хочет сказать, но, чувствую, не решается.
Можешь быть свободен! — говорит Махмудов, присаживаясь с раскрытыми письмами в руке ко мне на койку.
Моряк медленно поворачивается и нехотя выходит из комнаты.
Махмудов со слезами на глазах протягивает мне распечатанное письмо:
Письмо от жены моего политрука..«
Я читаю:
«Дорогой Виктор, целуем тебя крепко, крепко вместе с сыном... Сегодня у меня был комиссар Ч. Спрашивал, как я живу, в чем нуждаюсь, как с питанием, есть ли уголь? дрова? пишешь ли ты?.. Вообще побеседовал со мной. Сегодня для всех нас большая радость — весть об окружении 16-й немецкой армии. Дорогой Виктор! Бейте их! Ни одного фашиста не выпускайте из своих железных лап.
За свою семью не беспокойся. Я обеспечена, К вес-
не думаю огород садить. Приезжай урожай снимать. Приедешь? .,
22 февраля я с Юрочкой первый раз вышла гулять. Надела ему бурки, галоши И он самостоятельно шагал по земле, собирал камушки».
Дальше в письме шли всякие пожелания, сообщения о знакомых. Подпись: «Вера. 27 февраля. Владивосток. Сад-город».
Махмудов протягивает мне второе письмо, говорит:
Пишут одному из моих хороших автоматчиков. ..
Письмо это от А. П. Пономаревой из Москвы. Я читаю:
«Саша, сообщаем вам, что все живы и здоровы и чувствуем себя хорошо. Саша, еще сообщаем вам, что оба твои письма получили, которым были очень рады. Саша, также получили твое фото. Саша, из деревни получили письмо, но о ваших родителях ничего не пишут. Саша, мы очень сожалеем, что вам еще раз не пришлось побывать у нас...»
Снова стучат в дверь.
Да, — говорит Махмудов.
Входит новый морячок. У этого, в отличие от первых двух, решительный шаг, решительное лицо, решительный голос.
Вам пакет, товарищ капитан! Просили передать из рук в руки! Разрешите идти? — спрашивает он, вручив пакет Махмудову.
Нет, подожди, — говорит Махмудов, рассматривая пакет со всех сторон. — Чего вы с этим пакетом морочите мне голову? Опять от интенданта? ..
Да, это тот самый пакет, с которым приходили первые два моряка, но не решились вручить командиру роты.
Не могу знать, товарищ капитан! — рубит моряк.
Какой же ты тогда связной? . . — Махмудов распечатывает пакет, вытаскивает из него бумажку, пробегает первые строчки — и багровеет, ругается по- азербайджански. Снова мечется по комнате.
Я протягиваю руку, он сует мне письмо. Я читаю. Письмо из отдела тыла штаба бригады. (Как там указано, пятое за последние три дня.) В письме капитану