Оба они на какое-то время становятся нашими гидами, к счастью пожилой совсем даже неплохо говорит по-немецки, так что Панин может свободно с ним объясняться.
Сперва мы идем по проспекту Терезы, потом — проспекту Эржебет, потом сворачиваем на улицу Ки- рай.
Вдоль тротуаров — сугробы снега, на мостовой — убитые лошади, разбитые грузовики, немецкие и наши пушки и танкетки, гильзы от снарядов, мотки провода, сваленные столбы и газетные киоски.
Уличные бои здесь на всем оставили след. Каждый дом брался приступом. Всюду видны проломленные снарядами стены, развороченные витрины магазинов, снесенные балконы, а то и сожженные дома. Уму непостижимо, как все это потом будет восстановлено!..
Мы спускаемся в один из бункеров. Топится «буржуйка». Вокруг сидят и стоят детишки и старухи. У всех почерневшие от копоти, холода и голода лица* Цо этим бункерам можно ходить долго, они чуть ли не все соединены в сплошное подземелье Будапешта. Но в них душно, неприглядно, долго не походишь. К тому же нечем помочь всем этим несчастным людям.
Да, нам жаль, конечно, что в Будапешт мы попали только через несколько дней после окончания боев в Пеште. Бои теперь перекинулись в западную часть города — Буду, отделенную от Пешта Дунаем. Там окружена большая группировка противника, которую немецкое командование пытается спасти. Бои в Буде идут круглосуточно. Вот и сейчас оттуда доносятся пулеметные очереди, дробь автоматов, разрывы снарядов.
Но по Буде стреляют где-то рядом и из Пешта. Мы идем на звуки выстрелов, попрощавшись с нашими гидами.
Мы пытаемся пройти к артиллеристам в районе моста Эржебет. Отсюда огонь по Буде ведут прямой наводкой. Но саперы преграждают нам путь: набережная в районе моста сильно обстреливается из королевского дворца, оттуда охотятся и немецкие снайперы. Саперы рекомендуют пройти соседними с набережной улицами к Парламенту, а то и к острову Маргит, где тоже стоят наши артиллеристы, но там как будто безопасней.
Мы старым путем направляемся к Западному вокзалу, минуем улицу Ваци, сворачиваем то на одну, то на другую улицу, пока не оказываемся на площади Кошута, перед зданием Парламента. Посреди площади стоит полная динамики скульптурная фигура полководца Ференца Ракоци. Да и Парламент производит сильное впечатление. Он громаден, весь утыкан шпилями, большими и малыми башенками, во всем его облике чувствуются неповторимые черты восточного стиля, он по-своему красив, хотя война и его не пощадила: то здесь, то там на фасаде виднеются следы от снарядов и мин, двери распахнуты, на ступенях лестницы валяются мотки провода, стреляные гильзы, ящики из-под снарядов, какое-то тряпье, а вдоль фасада лежат разбитые машины, танкетки, орудия, трупы лошадей.
Где-то за Парламентом раздается оглушающий залп орудий, и мы с Мишей Паниным направляемся на огневые позиции наших артиллеристов. Выходим на берег Дуная. В скверике стоит целый дивизион стодвадцатидвухмиллиметровых орудий. Их стволы направлены на Цитадель на горе Геллерт и на королевский дворец.
Дунай выглядит печально — с низко нависшей над рекой дымкой тумана, с ледяными заторами у погруженных в воду взорванных пролетов когда-то знаменитых будапештских мостов. Самый крупный из них — мост Маргит — находится в сотне метров справа от нас. Его немцы взорвали еще 4 ноября, среди бела дня, за два месяца до подхода наших войск к Дунаю, — вместе с часовыми, пешеходами, стайками школьников, возвращавшихся в Буду после занятий, вместе с курсировавшими в обе стороны трамваями, автобусами и автомобилями. Погибло тогда много народу.
Остальные мосты немцы разрушили, когда наши войска 18 января овладели Пештом. Мосты были подорваны в одну минуту. Строили же их, как нам рассказывали Эржебет и Шандор, многие годы.
Миша Панин, о чем-то размышляя, смотрит на часы.
— Общее впечатление мы как будто о Будапеште уже имеем, — говорю я, догадываясь, что пора приняться и за работу — день короток.
Оказаться одними из первых в Будапеште и вернуться с пустыми руками?.. Нет, это не в традициях сотрудников нашей редакции. Народ у нас был разный, но трудолюбивый, каждый все интересное и ценное тащил в газету. А того и другого здесь-то, в Будапеште, должно быть много.
Для начала мы с Мишей Паниным расходимся в разные концы набережной. Он идет к саперам, я — к артиллеристам.
Жизнь в доме Шандора была не из легких. Семью раздирали противоречия.
Тяжелее всех приходилось Шандору. Он любил Эржебет, но почитал и мать. К тому же в какой-то мере был от нее зависим. На старухе, женщине сильной, властной, оборотистой, держался весь дом. У нее были связи, она за продуктами ездила далеко, пропадая из дома на несколько дней. Ехала на крыше вагона, в кузове переполненной машины, шагала десятки километров от деревни к деревне по грязи, в непогоду, что-то меняла, что-то продавала.
Эржебет — полная ее противоположность — была беспомощна в житейских делах. Если Шандор с матерью в далеком прошлом были выходцами из деревни, — у матери и сейчас сохранялись там еще какие- то связи, — то Эржебет происходила из интеллигентной семьи, прожившей всю жизнь в столице. Она была хорошо воспитана, думала продолжать свое музыкальное образование, прерванное войной. Ежедневно по нескольку часов она просиживала за роялем. Обычно Эржебет делала это в середине дня, когда квартира была уже прибрана и обед готов. Приодевшись, как в праздник, покуривая сигарету, она закрывалась в кабинете и самозабвенно играла.
Старуха ненавидела рояль за то, что он занимает чуть ли не половину кабинета сына, ненавидела не- весткину игру, от которой у нее болела голова. Если б она могла, то давно бы раскрошила рояль топором. Им она владела играючи. Сама рубила дрова. Этим же топором рубила курам головы, когда привозила их из Кечкемета. Эржебет при этом всегда убегала к соседкам Паолине и Марике. Она не могла видеть кровь, ей становилось плохо.
Да, это было хрупкое, нежное, славное создание — Эржебет!
Была ли она красавицей?.. Нет, красавицей ее не назовешь. Но в ней было столько женственности, столько обаяния, что никакая красота не могла бы их заменить. А если к этому еще прибавить ее доброту, ее участливое отношение к людям, ее доверчивость!..
Ненавидя Гитлера за все те беды, которые он причинил венграм, она все свои симпатии к нашей стране, к нашей армии перенесла на своих квартирантов — советских офицеров, окружив их таким вниманием и заботой, какие не всегда встретишь и в собственном доме. Она была уверена, что только наш народ может сокрушить гитлеризм.
Если в первое время, вечерами, придя из редакции и поужинав, мы занимались чем хотели — кто читал, кто играл в шахматы, кто слушал музыку — и кабинет со столовой превращались в своеобразный клуб, то вскоре эти вечера мы стали использовать более целесообразно, по инициативе Эржебет превратив «клуб» в «университет».
Как настоящая патриотка, Эржебет хотела, чтобы и мы поближе узнали ее страну, ее народ. Знакомство наше с Венгрией она, конечно, начала с музыки, и в первую очередь с Ференца Листа, зная, как его любят у нас в стране. Творчество Листа многообразно. Он писал во многих жанрах. Эржебет знакомила нас с его произведениями для фортепьяно. Она исполняла его сонаты, этюды, почти весь музыкальный цикл «Годы странствий». Особенно же вдохновенно она играла венгерские рапсодии Листа, и с исключительным мастерством — Вторую, Шестую, Двенадцатую, которые мне приходилось слышать в исполнении многих известных советских пианистов, — тут я мог сравнивать...
По достоинству оценили мы и вечер, посвященный Ференцу Эркелю, современнику Листа, его сподвижнику. Эркель — создатель венгерской национальной оперы, автор «Ласло Хуняди», «Банк-бан» и других крупных музыкальных полотен. Он тоже показался мне знакомым, но уже по «цыганской» музыке и напевам.
Когда Миша Панин сказал об этом Эржебет, она возмутилась.
— Нет, дорогой капитан, — ответила Эржебет, — это венгерская музыка в стиле «вербункош», народная музыка. Цыгане-музыканты своим бешеным ритмом исполнения разве могут передать всю красоту венгерской музыки? Они играют как «разбойнички». Нет, вы не знаете настоящего «вербункоша», вы путаете его с цыганской ресторанной музыкой.
И тут она стала исполнять нам венгерские народные песни, народные танцы в стиле настоящего «вербункоша».
Мы сидели затаив дыхание. Для нас, не специали- стов-музыкантов, это было открытием.
Сегодня Эржебет расплакалась, не вышла к обеду и целый день была грустна.
Вечером, за чаем, я спросил у нее:
Эржебет, может быть, вы скажете, что случилось? Может быть, мы сумеем вам помочь?
Нет, капитан, это трудно сделать.
Выведать у нее тайну мне удалось лишь на следующий день. Оказывается, Эржебет каким-то невероятным путем получила письмо от сестры, живущей в Вуде. У сестры Юлии трое детей, про судьбу ее мужа Эржебет ничего не известно: может, он убит, может, попал в плен, — но сестра с детьми голодает, и она не знает, как их выручить из беды. Когда еще восстановят хоть один из взорванных немцами мостов через Дунай, наладится связь с Будой! К тому же там еще идут бои.
Панин в этот день дежурил в редакции, и мы с Се- мановым предложили Эржебет свои услуги.
Мне все равно надо было завтра снова ехать в Будапешт. На этот раз моим напарником мог быть Володя. Ехать вдвоем — всегда надежнее. Заодно мы попытаемся пробраться в Буду, отнести голодающим детям продукты. Хоть так отблагодарим Эржебет за ее заботу о нас.
Эржебет собрала посылку, вложила туда письмо* Чтобы удобнее было ее нести, я сунул посылку в вещевой мешок. Она еле-еле уместилась в нем.
Утром за нами заехал Василий.
Когда после завтрака мы уже собрались в дорогу, нас на лестнице догнала старуха. В руках у нее был небольшой сверток.
А вот это передайте от меня лично, — попросила она. — Тут сладости детям.
Никому из нас не хотелось развязывать мешок, и Семанов запихал сверток в карман шинели.