Очень скоро я уже понимал, что говорят в семье Шандора, и если не все, то хотя бы смысл разговора.
Вернувшаяся из Дебрецена старуха с большой подозрительностью следила за моими успехами. Она вполне серьезно говорила, что я никакой не русский, а чистый венгр, «венгерский шпион», чем немало нас потешала, особенно Эржебет.
Да, мрачная была старуха.
2
Но, невзирая на «университет», на музыкальные и поэтические вечера, мы томились от пребывания нашей «девятки» в резерве Ставки. Мы часто думали, почему бы нашей армии не прийти на помощь 2-му и 3-му Украинским фронтам, которые ведут кровопролитные бои с противником, окруженным в «будайском котле», или же с его пехотными и танковыми дивизиями, пытавшимися деблокировать этот «котел» из районов Комарно и озера Балатон?
Ответа мы не находили потому, что не знали планов и замыслов Ставки — ни ближних, ни дальних.
Но нам, журналистам, все же было легче, мы часто выезжали в действующие части Украинских фронтов, были в курсе происходящих событий.
Труднее приходилось полкам и батальонам, расквартированным в десятках маленьких венгерских городков на левобережье Дуная. Ни учебные занятия с напряженной программой, ни самодеятельность, которыми там хотели занять досуг молодых солдат, не могли спасти положения. Фронт манил, фронт звал, он был рядом, оттуда в тихую погоду можно было слышать артиллерийскую канонаду. Особенно трудно было с новичками первого года службы. Их в резерве обуял страх: а вдруг война закончится без них (а дело шло к этому, все это прекрасно понимали) и им не придется принять участие в походе на Берлин?
Некоторое успокоение в частях наступило после взятия Буды, полного освобождения Будапешта, когда «девятка» наконец-то была передана из резерва Ставки в распоряжение командующего 2-м Украинским фронтом Р. Я. Малиновского. Это случилось 17 февраля. Но, к сожалению, этот перевод ничего не изменил в судьбе армии: она хотя пребывала теперь в резерве фронта, но по-прежнему располагалась в тех же венгерских городках.
Судьба «девятки» всерьез стала тревожить всех у нас в армии. «Девятка» — армия была особая, воздушно-десантная. Народ в ней был золотой, отборный, грамотный, почти все комсомольцы. Тут каждый успел уже проявить себя в боях — в десантах или в наземных на других фронтах — или же мечтал об этом.
Я и мои товарищи Панин и Семанов очень гордились своей «девяткой».
И было чем гордиться, имея на четвертом году войны такую армию, к тому же полного состава, что уже было большой редкостью. Здесь в ротах было по 140—150 человек. Вместе с приданными частями в «девятке» насчитывалось что-то около 80 тысяч человек.
Это была грозная сила. Армия прорыва, штурмовая армия!
Я был свидетелем того, как солдаты 37-го корпуса, приданные летом 1944 года Карельскому фронту, взламывали оборону финнов на Свири. Это была незабываемая картина! ..
И помню, как после прорыва, когда молодые десантники устремились на Олонец и Видлицу, — из Москвы, из Ставки, раздался звонок в штабе 7-й армии. Верховный просил постепенно выводить войска из боя, заменить их обычными войсками. (Просьба Верховного, конечно, никого не обрадовала.) Насчет этих войск у Верховного, оказывается, были свои соображения. Это я понял, когда после выхода Финляндии из войны десантные части стали сводиться в одну армию, а именно в «девятку», а в критическую минуту затянувшейся войны в Венгрии брошены под Будапешт.
Мы часто гадали: какова же будет судьба «девятки»? .. Пошлют ее под Секешфехервар? .. Или на Балатон, где немцы собрали сильный кулак эсэсовских танковых дивизий для прорыва на Дунай? .«
Гадание это продолжалось недолго.
Восьмого марта с утра день выдался по-весеннему теплый. Наши девушки-десантницы воспользовались этим и по случаю Женского дня сбросили с себя надоевшие им за зиму шинели. Крепко взявшись под руки, группами по 6—8 человек, они с удовольствием вышагивали в своих тяжелых кирзовых сапожищах по тихим улицам городка и с каким-то особенным упоением распевали песни. Голоса у них были лихие и звонкие и разносились далеко-далеко, как в темную ноченьку где-нибудь в кубанской станице.
Одна такая стайка девушек прошла и мимо окон нашего дома. Только заслышав песню, Эржебет бросилась к окну. За ней побежали зашедшие проведать ее соседки Марика и Паолина. Подошли к окну и мы с Семановым.
Девушки шли в ряд, заняв всю улицу. Все они были плечистые, крепко сбитые, с ярким румянцем на щеках. Любо было глядеть на них. Ими восхитилась и Эржебет,
Да, русская девушка героиня! И здоровая! — сказала она.
Не то что венгерская девушка, — обернувшись к нам, печально произнесла Марика, видимо, имея в виду прежде всего себя. Она была худенькая и болезненная.
Ну, почему же! .. — вмешался в разговор деликатнейший Володя Семанов. — Венгерские женщины так очаровательны!
О-ча-ро-ва-те ль-ны! — по слогам произнесла Марика. — Но большие трусишки!.. Я от первого выстрела умерла бы на фронте.
Ия тоже! — сказала Паолина. — А русская девушка — сама стреляет! Из автомата! .,
А как Эржебет? — спросил я.
Она обернулась, но, мило улыбнувшись, ничего не ответила.
Я думаю, что Эржебет ничего бы не испугалась. Чувствовалось, что у этого хрупкого создания сильный характер. Я об этом догадался при первой же встрече, когда она, прервав игру, появилась на лестнице и, не обращая внимания на старуху, пригласила нас в дом.
Вскоре мы ушли. Почти весь день мы провели в редакции. Было много срочной работы, к тому же свертывалась типография. Не собираемся ли мы наконец в поход? Я спросил об этом нашего редактора, многоуважаемого Петра Ивановича. Но он ничего не ответил. Точно не расслышал вопроса. Или совсем оглох!.«
Вернулись мы домой поздно, что-то около одиннадцати. Нас ожидал приятный сюрприз. На столе красовались «кремаш-риташ» и «алмаш-риташ»—пироги кремовый и яблочный. Между ними стоял кувшин с вином.
Комнаты были ярко освещены. Эржебет и мама оделись по-праздничному.
Нас поздравил Шандор. Он сказал:
Я поздравляю вас с днем советской женщины! Мама тоже, Эржебет тоже...
Но мы мужчины, Шандор! — рассмеялся Панин и обнял Шандора за плечи.
Тогда к нам подошла Эржебет и сказала:
Русских мужчин мы поздравляем с праздником советской женщины! Так будет правильно?
Хотя это было одно и то же, но мы подтвердили, что да, так будет правильно: наших женщин поздравляют через нас, мужчин. А Володя Семанов сказал:
А мы прямо, непосредственно, с праздником женщин поздравляем маму и Эржебет! — И он галантно поцеловал им ручки. — Восьмое марта — ведь это международный праздник всех женщин, не только советских. . .
Он готов был произнести целую речь по этому поводу, — когда-то наш друг Володя был и агитатором, и пропагандистом, — но мы с Паниным вовремя потянули его за полу кителя.
Когда мы сели за стол, Володя вдруг возьми и скажи:
Ребята, а почему бы нам не пригласить на пироги и Петра Ивановича? Дома он один, наверное скучает.
Мы с Паниным вздрогнули, с изумлением посмотрели на Семанова: с чего это ему взбрело в голову? С Петром Ивановичем у всех у нас были сложные отношения. В особенности же — у меня. Мы друг друга просто не терпели, редко даже здоровались.
Мы с Паниным промолчали. Но Володю поддержал Шандор, он сказал:
Да, да, пригласите и вашего редактора, уж очень сегодня получились хорошие пироги!
Но даже Семанов не изъявил желания добровольно пойти за Петром Ивановичем. Пришлось бросить жребий. Надо же было случиться такому — жребий вытащил я! Мне «посчастливилось» сходить за Петром Ивановичем!
Я накинул на плечи китель и вышел на улицу. Ночь была темная, беззвездная. К тому же во всех домах окна были наглухо закрыты ставнями, нигде — ни огонька.
Шел я по улице ощупью, изредка освещая себе дорогу лучом карманного фонарика. Я берег батарейку, она была на исходе.
Вот, кажется, и домик, в котором живет Петр Иванович. Это почти в конце улицы.
Стучусь кулаком в ворота. Жду. Ни звука в доме.
Тогда я приподнимаюсь на цыпочки, стучусь в окно. Оно, как и во всех здешних домах, наверное тоже
с двойной рамой и законопачено на зиму, прикрыто внутренней ставней. И все же услышать стук не так трудно. Но в доме ни звука! Тогда, вспомнив, что наш редактор глуховат, я постучал в окно кулаком — не в стекло, конечно, а в раму.
Одна половинка ставни открылась. Я зажмурил глаза от яркого света.
Петр Иванович! — крикнул я. — Приходите на пироги!
Воображаю, как он удивился, увидев меня под окном. Но приставил руку к уху, облокотился на подоконник, весь превратившись в слух.
Петр Иванович! — снова крикнул я в темной ночи. — Приходите к нам на пироги.
Будь он даже не глуховат — и тогда бы, наверное, не поверил услышанному. С чего это вдруг его среди ночи приглашают на пироги?
Когда я в третий раз собрался было крикнуть: «Петр Иванович. . .» — я почувствовал что-то холодное у виска. И тут же увидел слева и справа от себя, на границе света и мрака — привидения. Да, да, самые настоящие привидения во всем белом. К виску моему с двух сторон были приставлены дула огромнейших пистолетов.
Первое привидение захихикало, сказало:
Ну что — Петр Иванович, Петр Иванович?
Попробуй, попробуй, скажи! — проговорило второе привидение.
Я снова зажмурил глаза, открыл их. Да, это были настоящие привидения! У меня отнялся язык.
А Петр Иванович, видя, что я молчу, сам стал стучать в стекло, и по движениям его губ я прочитал: «Что тебе надо?»
Но я слова не мог произнести, и стал пятиться назад — подальше от наставленных на меня пистолетов, в надежде, что теперь Петр Иванович заметит привидения. Но он ничего не заметил, махнул рукой и захлопнул ставню. Я оказался в абсолютном мраке, к тому же наедине с двумя привидениями.
Но было так темно, что во мраке привидения точно растворились. Были ли они рядом, или спрятались, или совсем ушли от дома — мне трудно сказать. Будь меня с собой оружие, я бы, наверное, поступил иначе, но тут я, держась ближе к забору, побежал.