Вскоре в нашу комнату набивается человек тридцать, чуть ли не все обитатели дома. Народ молодой, задорный, бывалый. Находится чайник, кипятим чай. Находятся припасы и для скромного солдатского ужина.
Удивительных историй наслушиваемся мы с Письменским.
Незаметно наступает вечер.
Гаснет печь. Но саперы снова быстро разжигают огонь, несут с этажей ящики, всякую рухлядь, кипы конторской бумаги. Один волочит мешок с чем-то тяжелым.
Посмотрите, товарищ капитан, что это за деньги.
Я вытаскиваю из мешка пачку. Рейхсмарки! Судя
по всему, настоящие. Банкноты зеленые, достоинством в 10 марок. На них изображен Альбрехт Даниэль Тэр. Кто такой?,, А бог его знает, я не силен в немецкой истории. Наверное, какой-нибудь министр, или другой государственный деятель. Я вытаскиваю еще несколько пачек. Банкноты в 20, 50, 100 марок. А вот пачка с банкнотами в 1000 марок. Много это или мало? Наверное, много. Но все проявляют к ним поразительное равнодушие. Деньги-то фашистские, выпущенные при Гитлере. Чего они стоят, если самому Гитлеру скоро придет конец.
Разорванные пачки ходят по рукам и снова возвращаются ко мне.
— Можно их пустить в расход, товарищ капитан?
Можно, — говорю я. — На кой черт они нужны.
Рейхсмарки летят в печку, вспыхивают как порох.
В это время начинается артиллерийский обстрел.
Сперва мы на него не очень-то обращаем внимание, — в Вене стреляют круглосуточно, бои где-нибудь да обязательно идут, — но когда снаряды начинают разрываться совсем рядом, с «домом Геринга», мы все настораживаемся. Бьют из дальнобойных.
Один из снарядов с такой силой ударяется в стену дома, что долго на этажах стоит грохот от падающих предметов.
В подвал, в подвал! — кричат в коридоре.
Вместе со всеми и мы с Письменским спускаемся по
лестнице, подгоняемые новыми грохочущими разрывами. Но на площадке первого этажа никого в подвал не пускают, всем предлагают немедленно покинуть дом. Почему? .. Оказывается, в подвале находится немецкий корректировщик. Об этом узнали только сейчас. Чтобы у нас не было никаких сомнений, меня и Пись- менского подводят к подвальной двери, чуть ее приоткрывают. Да, слышно, как где-то в глубине подвала неутомимо стучит телеграфный ключ.
Опасно, конечно, оказаться в доме, из которого враг корректирует огонь своей тяжелой артиллерии, видимо, кто-то сидит и на крыше, — но еще опаснее в эти минуты выйти на улицу. Мы с Письменским высказываем свои доводы покрикивающему тут на всех сержанту с невеселой фамилией — Замогильный. Сержант нам выкладывает свои доводы:
А если подвал минирован? А если немец, какой-нибудь там смертник, не пожелает сдаться живым, рванет дом ко всем чертям, тогда что?.. Мне приказано блокировать дом, и я выполняю приказ командира роты.
Доводы Замогильного сильнее!.. Поодиночке, по двое все покидают «дом Геринга». Выходим и мы на улицу. Но куда направиться в этом мраке?
— Рискнем? — спрашивает Письменский. -- Только бегом!..
Мы бежим серединой улицы. Где-то впереди и позади нас с воем обрушиваются тяжелые мины и снаряды. Со звоном и скрежетом крошатся в витринах стекла, что-то с грохотом валится с крыш.
В паузах слышно, как снаряды разрываются и на соседних улицах. Немцы бьют по квадрату.
Мы пытаемся укрыться в воротах одного, другого третьего дома, но всюду они наглухо закрыты. Дома стоят неприступные, как крепости.
Наконец добегаем до парадного подъезда какого-то дома, откуда доносятся крики и стоны раненых. Слышим повелительный женский голос.
Сестра, не нужна вам помощь? — спрашивает Письменский.
Медики? — с надеждой спрашивает сестра.
Журналисты, — отвечает Письменский.
Не мешайте работать!..
Когда двух раненых вносят в дом, я спрашиваю:
Сестра, что у вас здесь — КП роты, батальона?
Медчасть.
Можно побыть у вас?
И без вас тошно. Валяйте наверх!..
А там что?
Понятия не имею! Дом заняли недавно, успели проверить первый этаж, — и сестра растворяется во мраке.
Делать нечего — входим в подъезд. Приваливаемся к стене, выкуриваем по сигарете. Потом поднимаемся на второй этаж.
Но здесь никто не отзывается на наш яростный стук.
Поднимаемся на третий, на четвертый этаж. То же самое!
Но на пятом этаже дверь распахнута. Идем по длинному коридору, освещая себе путь моим фонариком. Дергаем за ручку одну, другую, третью дверь — все закрыты. Мертвый дом!.. И только дойдя до конца коридора, замечаем узкую полоску света, пробивающуюся из-под двери справа. Рвем дверь на себя.
Посреди большой и пустынной комнаты, без всяких признаков какой-нибудь мебели, расстелены газеты. В центре горит свеча. Вокруг нее сидят трое мужчин и женщина. По виду — южане. Перед ними несколько галет, мелко нарезанный кусок сыра, бутылка коньяка и одна-единственная кружка, заменяющая рюмки.
Миша Письменский спрашивает по-русски, потом по-немецки:
Кто вы такие?
Черные люди переглядываются, пожимают плечами. Не понимают вопроса. Тогда Миша тычет себя в грудь и говорит, что он, «совьет официр». Черные люди понимающе кивают головой, и каждый называет свое имя.
Так, значит, вы греки? — радостно спрашивает Письменский.
Ему отвечают:
Грек-партизан, грек-партизан!
Мы входим в комнату, прикрываем за собою дверь.
Нас жестом приглашают садиться на газеты. Нам плескают из бутылки коньяк в кружку, просят выпить. Делаю глоток я, глоток — Миша.
Миша снова пытается говорить с греками по-немецки. Нет, немецкого они не знают. Русского — тем более. Они, видимо, впервые вообще слышат русскую речь.
Перед нами кладут по галете и по кусочку сыра.
Мы в свою очередь лезем по карманам своих шинелей, достаем сигареты и по круглой коробочке баденского шоколада.
По глотку коньяка делают греки.
Теперь мы спрашиваем, каким образом они очутились в этом доме.
Проходит немало времени, наконец наш вопрос понят. Греки на пальцах показывают решетку. Чертят на газете цифру семь. Я понимаю, в чем дело. Они освобождены из венской тюрьмы 7 апреля.
Начало разговора положено. Теперь нам не терпится узнать, откуда они родом, какими судьбами попали в венскую тюрьму. Точно это так важно сейчас!.. Партизаны долго нас не понимают, хотя Письменский отчаянно жестикулирует. Миша парень дотошный, уж раз взялся что выяснить — выяснит обязательно.
Грек произносит знакомые нам с детства громкие названия греческих городов и островов. И вдруг четвертый, самый старший среди них, говорит, что он родился в Турции, турецкий грек.
И тут я решаюсь задать ему вопрос на полузабытом мною азербайджанском, который, в общем-то, имеет одни и те же корни с турецким. Очень родственные языки!
Грек, широко улыбаясь, пересаживается ко мне. Говорит, что он из Измира. Сам задает вопрос: «А вы откуда родом?» Я отвечаю: «Из Шемахи, из городка в ста километрах от Баку». Грек кивает головой, говорит, что слышал про такой город Баку, это где-то на Кавказе.
О, Капказ, Капказ! — восклицают остальные партизаны.
Все мы сердечно улыбаемся друг другу, теснее садимся вокруг слабо мерцающей и оплывшей свечи, а женщина берет бутылку и до последней капельки выцеживает из нее коньяк. Кружка переходит из рук в руки, и каждый делает свой заветный маленький глоточек.
А за окном все грохочут разрывы снарядов. Ну и пусть их! Мы среди партизан, и нам ничего не страшно.
Я потом даже отваживаюсь и спрашиваю у турецкого грека, что это за дом, в котором мы находимся. Он отвечает, что это довольно известная гостиница в Вене, называется «Карл Граф».
Правда, удивительно? Русский офицер в австрийской столице говорит с греческим партизаном на азербайджанско-турецком? Я не нарадуюсь этому.
Что же произошло ночью?
Штурмовые группы захватили три из подорванных мостов, правда не те, что связывают центральные магистрали города по обеим сторонам Дунайского канала, а окраинные. Но это не меняет положения, — наши десантники все равно просочились на восточный берег канала, завязали там бои. Это тоже большой успех.
Целый заминированный мост через канал и на 11 апреля остается решающим звеном в боях за Вену. По нему должны двинуться танки, самоходки, пушки.
Вся надежда на Степана Кузакова!..
.. .В полдень саперы штурмовой группы во главе с Кузаковым поодиночке подползли к заминированному мосту. На подходе к нему находился усиленный проволочный забор, за забором — баррикада. Ночью в заборе был сделан достаточно широкий проход, хотя проволока по-прежнему висела на кольях. Небольшой проход был пробит и в баррикаде у самых перил, баррикада же вся — разминирована.
Лежали саперы долго, наблюдая за тем берегом. До него было близко и далеко. Удивительно похож канал в этом месте на Фонтанку в Ленинграде, в особенности на участок от Невского до цирка. Те же четырех- и пятиэтажные дома, и стоят они впритык, стена к стене.; Но только здесь каждое окно превращено в амбразуру за ними — снайперы, бронебойщики, пулеметчики
И все несут бдительную охрану как заминированного, так и подорванных мостов, находящихся в сотне метров справа и слева от него. В воротах — танки, орудия, готовые в любую минуту открыть огонь прямой наводкой. Разумеется, и мост и подходы к нему пристреляны и с закрытых позиций.
Прошло немало времени, пока Кузаков не подал товарищам знак рукой. Внимание!.. И пополз к проволочному забору. Снял порезанную проволоку. Отбросил в сторону. И так же по-пластунски пополз на мост, прячась за баррикадой. Дождался, когда товарищи последуют за ним. А там — пружинисто приподнялся на руках. Подогнул под себя правую ногу. Как спринтер на старте, опустился на колено. Вытащил из-за спины отточенные саперные ножницы. Вскочил, бросился к перилам.
За ним гуськом, затылок в затылок, вдоль перил побежали саперы его штурмовой группы — Широков, Шевченко, Захаров и Михалевич. У Широкова тоже были ножницы, у остальных — топоры.