Что «комендант»? — спросил я, так и похолодев от ужаса: «Неужели приехал? Ищет меня?»
А старички, переведя дыхание, уже выкрикивали:
Когда приедет ваш комендант, что мы ему скажем? .. Где, скажет, немецкий склад? ..
Я облегченно вздохнул:
Не скажет, не спросит! Нужен ему ваш склад!
Практичные старички схватились за дверцу:
Нет, пан капитан! Спросит! Спросит! Мы знаем!
Так что вы хотите от меня?
Еще один до-ку-мент! — И мне протянули полуметровую белую фанерку. — До-ку-мент вашему ко-менданту!
Делать было нечего. Я взял фанерку, положил ее на колени и, махнув на все на свете рукой, написал: «Будущему коменданту Йиндржихува-градца! Продовольственный немецкий склад роздан по моему распоряжению семьям, пострадавшим при фашистской оккупации. Списки находятся в ратуше». Поставил подпись, на этот раз не очень-то разборчивую, точно это могло меня спасти от ярости будущего коменданта.
Мои старички, взяв фанерку, стали низко кланяться, благодарить, желать мне... скорого возвращения!
Мы приколотим эту фанерку на ворота склада, пан капитан. На самое видное место! Вернетесь — сами увидите!
Приколотите куда хотите! «— И я захлопнул дверцу. — Всего доброго!
Машина тронулась с места, вырулила на шоссе.
Позади раздалось:
Насчет жеребца не забудьте, пан капитан! Насчет жеребца!.. Мы ждем! ..
Машина стремительно понеслась по прекрасной чешской дороге.
Я подумал: «Если здесь век будут помнить меткие выстрелы советского генерала, то вовеки не забудут и угнанного жеребца».
Вот так, уже после окончания войны, великое, трагическое могло оказаться рядом со смешным.
Хотя и Вена красива, и Прага прекрасна, но сердце мое осталось в Будапеште. Может быть, это произошло потому, что Будапешт чем-то неуловимым, не только Дунаем, разделяющим город на две части, похож на Ленинград и я его видел в тяжелые дни, напоминающие блокадный Ленинград? И здесь и там — не было хлеба, воды, света, все жили в бомбоубежищах и подвалах? Этого не знали ни Вена, ни Прага.
Я очень обрадовался, когда в июле наша «девятка» из Чехословакии вернулась обратно в Венгрию и дислоцировалась в ближайших от Будапешта селах и городках. Штаб разместился в Буде.
Вскоре началась демобилизация наших войск. На первых порах уезжали небольшие группы солдат старших возрастов, в основном из тыловых частей, хотя в это же время другие армии 2-го Украинского фронта вместе со штабом направлялись в долгую дорогу — на Дальний Восток. Им предстояло еще принять участие в разгроме Квантунской армии.
Я некоторое время прожил на частной квартире в Пештхидекуте, потом переехал поближе к военной академии Людовика, — здесь помещалась редакция нашей армейской газеты. Поселился я в доме, где жил разный люд, перебравшийся сюда из разрушенных кварталов Буды.
Ах, эти кварталы Буды!.. Как тяжело было по ним идти!..
Мостовая выворочена. Дома справа и слева — расстреляны в упор, многие скошены наполовину. Лишь в некоторых кое-как залатаны фасады первых этажей, и там приютились парикмахерские, портняжные, слесарные.
Вот трамвайное кольцо. Здесь еще недавно стояли какие-то павильоны. От них остались только стальные каркасы. Вокруг — горы булыжника, шпал, змейкой изогнутых рельсов.
У скверика, где сворачивают трамваи, стоит шестиэтажный дом. Середина рухнула, крыша вся разворочена. Над улицей повис хвост грузового немецкого планера, врезавшегося в чердак. Отчетливо вижу номер планера: «Н4 + 2—6»
. Вот выдержки из некоторых писем — они дорисовывают образ Кирилла Дороша, этого замечательного героя войны.
* * *
«Мое письмо вызвано впечатлениями от прочитанного о Дороше и других героях свирских боев.
Я в конце января 1942 года вместе с группой выпускников курсов младших лейтенантов 7-й Отдельной армии прибыл в деревню Доможирово в распоряжение командира 2-го батальона 3-й морской бригады Шумейко Петра Ивановича.
Он принимал нас в деревянном доме на втором этаже по одному. Когда беседовал со мной, то рассказал о Кирилле Дороше и его товарищах-героях: Баканове, Сучкове. Говорил, чтобы я тоже был храбрым, как До- рош. В конце разговора Шумейко заплакал и сказал, что Кирилл Дорош тяжело ранен, эвакуируется в тыл и вряд ли выживет. В беседе участвовал комиссар батальона Николаев, начальник штаба Стибель Петр Александрович и уполномоченный контрразведки капитан Бойцов.
Впоследствии мне довелось служить в этом батальоне до 1944 года и командовать им непродолжительное время.
Ваш рассказ воскресил в памяти давние события и моих боевых товарищей по 3-й балтийской морской бригаде».
П. Царев (г. Абакан4
Красноярского края, у л.
Щетинкина, 26, кв. 9К
И этот дом, и этот планер запечатлен камерами сотен фотокорреспондентов. И я не удержался от соблазна снять их в разных ракурсах. Но снимать разрушения всегда тяжело. Вот почему так беден будапештский раздел моего военного фотоальбома, в нем не больше десятка снимков.
Почти все улицы Буды завалены немецкой техникой. Чего только здесь нет!.. Бронетранспортеры и зенитные орудия, танки и автомашины. Вся эта техника, превращенная в железный лом, свозится и сваливается у подбитых «тигров» — их-то не так легко сдвинуть с места. Отсюда уж все увезут на переплавку.
Соседом моим по галерее, обращенной во двор, был старый венгерский коммунист. При знакомстве он шутливо назвался «Иван Иванычем»: это, видимо, должно было значить, что он Иштваи сын Иштвана. Венгры не употребляют отчества. Но увидев некоторое смущение на моем лице, сосед мой сказал:
Так меня звали у вас в России. Так и вы зовите. Если надо будет починить сапоги, вы не стесняйтесь. Я сапожник.
Я с удивлением посмотрел на него: тонкие черты лица, седая прядь волос, большие роговые очки — лицо ученого, художника, государственного деятеля.
Точно прочтя мои мысли, он протянул мне свои руки: большие, мускулистые, изрезанные дратвой и ножом.
В разных ситуациях мое лицо и мои руки то спасали, то предавали. Во время облав я надевал очки и перчатки, — они всегда были при мне, — и это иногда мне помогало. Но когда я попадался, мне доставалось больше всех: тюремщики всегда указывали на мои руки. Руки рабочего человека! Улика приметная, тут уж не отвертеться.
Сосед мой был человек занятой. Уходил он рано, приходил поздно. И сразу же у него без умолку начинал стучать молоток. Так он зарабатывал себе на жизнь. Дневная работа ему ничего не давала, она была партийной и общественной. Иштван состоял в районной комиссии, которая занималась и восстановительными работами, и снабжением населения, и транспортом, и другими проблемами послевоенного времени.
Работы в редакции теперь, в мирное время, у меня стало меньше, и я все свободные часы посвящал изучению города, его достопримечательностей. Будапешт — город старый, с поразительной историей, и здесь есть что посмотреть, хотя война оставила на всем свой страшный след.
Седой стариной веет прежде всего от самой Буды.
По берегу Дуная и сейчас можно встретить полуразвалившиеся сторожевые башни времен римского владычества, в северной части Буды, называемой Аквин- кум, — обозреть амфитеатры, обнаруженные при раскопках. По преданию, в этом районе потом стояла крепость короля гуннов Аттилы, и именно здесь разыгрался последний бой нибелунгов.
Через много веков на протяжении полутораста лет здесь хозяйничали турки, и от них осталось бесчисленное количество турецких бань.
Не день и не два нужно, чтобы обойти Крепостную гору, на которой возвышается королевский дворец, правда, сильно побитый артиллерийским огнем; осмотреть уникальный Рыбачий бастион, церковь короля Матиаша, пройтись по узким, мощенным булыжником: улицам, застроенным небольшими домами со сводчатыми воротами, с нишами для сидения; подняться на гору Геллерт, полазать по казематам Цитадели, удивиться толщине ее трехметровых стен и храбрости наших солдат, выкуривших отсюда гитлеровских пулеметчиков и артиллеристов.
С горы Геллерт открывается великолепная панорама Пешта и Дуная, видно далеко-далеко.
(Потом на ее вершине благодарная Венгрия воздвигнет монумент Свободы — в память освобождения страны Советской Армией от фашизма.)
Часто я любил бродить по берегам Дуная, вспоминая, как они выглядели в дни войны. Набережная в Пеште уже была относительно чистой, прибранной от всего того мусора и хлама, что остался здесь после
боев. Заделаны были пробоины в фасадах большинства зданий, — ведь они почти все брались штурмом, по ним вели огонь и немцы из Буды. Более тяжелое впечатление производила набережная самой Буды, где многие дома были снесены до основания.
Но без содрогания нельзя было смотреть на погруженные в реку пролеты взорванных гитлеровцами мостов Франца-Иосифа, Цепного, Маргит, Эржебет. Особенно “ Эржебет. Это был однопролетный мост. Он почти весь ушел в воду. Разобрать его — и то, видимо, представляет чудовищный труд. (Потом — разберут! Над Дунаем на месте старого моста взметнется новый красавец мост, чудо современной техники. Он станет и шире, и длиннее старого моста, и будет держаться на одних только стальных канатах. Но, увы, это произойдет только через двадцать лет! ..)
А пока что в помощь переправе наши саперы кое- как залатали средний пролет моста Франца-Иосифа, подведя под настил опоры, которые держались на пяти или шести баржах, прикованных друг к другу. По мосту открылось движение, пошел людской поток, транспорт. Правда, на середине моста машины резко замедляли ход, здесь настил заметно качался.
Часто я поворачивал к Парламенту. Здесь интересно было наблюдать за строительством нового моста Кошу- га. Строился он как временный. Работали наши саперы и венгерские рабочие.
У моста всегда толпился народ. Еще бы!.. Только мост Кошута мог ликвидировать очереди, разгрузить переправу и мост Франца-Иосифа, надежно соединить воедино Буду и Пешт; от него зависело благополучие 200—300 тысяч будайских жителей.