Иногда я заходил в Парламент, он уже частично ремонтировался. При более внимательном осмотре Парламент выглядел не таким уж «восточным», каким он казался раньше. Здесь были элементы и других эпох, и других стилей. Сами будапештцы считали его классическим примером эклектики. Наверное, так оно и есть.
В своих походах по городу, делая многокилометровые концы, я уставал страшно. К вечеру ноги у меня начинали гудеть в сапогах. Изнывал я и в своем кителе, подбитом ватой: лето выдалось жаркое, в иные дни температура доходила до сорока градусов.
Вернувшись домой, & в первую очередь принимал душ. Если вскоре приходил Иштван, мы садились на галерее пить чай с вареньем.
Часто наши беседы за чаем затягивались допоздна. В такие вечера, конечно, Иштван уже не работал и его удивительные руки покойно лежали на столе.
Я был счастлив, что у меня такой сосед. Если в «университете» Эржебет я познакомился с историей, искусством и литературой Венгрии, то у Иштвана моими «университетами» стала история революционного движения Венгрии.
У Иштвана была исключительно интересная биография, впрочем, как и у многих старых венгерских коммунистов и ветеранов революционного движения, с которыми как в этот, так и в последующие годы мне посчастливилось близко познакомиться.
Посудите сами. В первую мировую войну Иштван, тогда молодой солдат, воевал на итальянском фронте, был ранен, после выздоровления — брошен на русский фронт. Во время Брусиловского прорыва вместе с дивизией попал в плен. Работал на шахтах Донбасса. Здесь он примкнул к большевикам, участвовал в деятельности подпольной организации военнопленных- интериационалистов.
После Октябрьской революции он в составе Интернационального батальона воевал с белыми под Царицыном, участвовал в подавлении эсеровского мятежа в Ярославле, боролся с различными бандами в степях Украины.
Когда назрела революционная ситуация в Венгрии, Иштван с группой товарищей пробрался через границу к себе на родину. Был пойман, судим как «предатель» и брошен в тюрьму. Вышел на волю в марте 1919 года, когда в стране была провозглашена Венгерская Советская Республика. Первые два месяца он был телохранителем Самуэла Тибора, одного из пламенных комиссаров и ораторов молодой республики. Помните — на известной фотографии он стоит рядом с В. И. Лениным на первомайском параде 1919 года на Красной площади? ..
Потом Иштван возглавлял отряд по борьбе с контр-
революцией в различных городах Венгрии. После падения Республики, при хортистском режиме — был судим, несколько лет просидел в тюрьмах. По выходе на волю эмигрировал в Австрию, оттуда — в Чехословакию. В конце тридцатых годов вернулся на родину, долго был безработным, вел подпольную работу на севере страны. После очередного провала поселился в глухой деревне, где и встретил первых советских солдат, вступивших на венгерскую землю.
Наши солдаты называли его просто — дядя Ваня. Он многим-многим чинил сапоги, со многими подружился, относился к этим молодым парням как к собственным сыновьям. И те отвечали ему любовью и уважением, а оставляя деревню, что-нибудь дарили на память: кто портсигар из плексигласа, кто самодельную зажигалку, кто кисет, кто фотографию.
Когда у меня будет отдельная квартира, я устрою «музей подарков», — смеется Иштван. — Жаль только, что я не записывал адреса. Интересно было бы со многими встретиться через несколько лет.
Ну, мой адрес не забудьте записать! Милости прошу ко мне в гости в Ленинград, — говорю я ему.
Иногда мы с Паниным и Самановым, если у нас заводились денежки, шли посидеть в какой-нибудь из вновь открывшихся ресторанов. Порою дом еще лежал в развалинах, а первый этаж уже был на скорую руку отремонтирован, сверкал огнями, оттуда неслись зазывающие звуки скрипок. Все пока стоило очень дорого. Мы могли себе позволить заказать только предельно скромный ужин с пивом, но зато вдоволь послушать музыку.
Оркестранты обычно появлялись где-то между шестью и семью вечера. Я их всегда ждал с каким-то трепетом. Вот они идут по залу, чаще всего молодые и ладные ребята-цыгане, тут же на виду у всех переодеваются в свои красные курточки-венгерки, премьер облачается в синюю или зеленую безрукавку, чтобы выделиться в оркестре, и вскоре проводит смычком по струнам...
Каждый раз я ждал чуда, настоящего «вербункоша». Но чуда не было, хотя исполнение у цыган всегда виртуозное, и не только у первой скрипки. У меня портилось настроение, и в такие минуты я с грустью вспоминал Эржебет, ее исполнение этих же венгерских песен и танцев.
Надо как-нибудь собраться, проведать семью Шандора, — сказал я однажды своим приятелям.
Соскучился по Эржебет? — спросил, но тут же осекся Семанов.
Нет, соскучился по маме! — съязвил в свою очередь Панин.
Разговора не получилось, и мы надолго замолкли. И никогда больше не касались этой темы.
Но невзирая на эту «запретность» в разговоре, у меня не раз появлялся соблазн: на правах старого квартиранта запросто завалиться домой к Шандору «на чаек», посидеть, поговорить, послушать игру Эржебет.
Решиться на такую поездку я почему-то не мог. Чтобы как-то развеять свою тоску, я в такие дни уезжал в полки армии, находящиеся в противоположной части Венгрии — западной, так называемой Трансданубии.
Однажды я выбрал маршрут, который приблизительно повторял боевой путь «девятки» в дни мартовского наступления. И сделал для себя много открытий.
Вот, например, Ловашберень — село, в котором стоял полк Соколова. Ищу Господский Двор на перекрестке дорог — и не нахожу его. На помощь мне приходят местные крестьяне. Они ведут меня на другой конец деревни. Оказывается, усадьба с большим парком, обозначенная на карте как «Господский Двор», на самом деле является дворцом графа Цираки. Вход стерегут два каменных льва. Хотя я десятки раз входил в эти ворота, но только сегодня замечаю этих львов. Плохо узнаю и парк. Он мне казался более обширным. Знакомой мне кажется только поляна за обочиной дороги. Да, здесь стояла палатка полевого медицинского пункта, вокруг нее, помнится, лежали тяжелораненые. Сейчас позади поляны, на отхваченной у парка территории, находится кладбище советских воинов. Здесь хоронили тех, кто умирал на поляне. Жаль только, что на обелисках нет фамилий, все остались «неизвестными».
Вместо того чтобы после Ловашберени ехать на Шаркерестеш, я еду в сторону Ганта, где стояло правое крыло войск «девятки» перед мартовским наступлением. Делаю крюк в двадцать километров. Перед Гантом еще издали я вижу большие насыпи красноватого цвета. Что же это может быть? Подъезжаем ближе, спрашиваем у рабочих. Оказывается, здесь идут разработки бокситов. Добывают открытым способом. Странно, что эти насыпи и скалистые холмы такого же бурого цвета позади них я вижу впервые, хотя и бывал здесь! Впервые вижу и большой, очень заметный бронированный колпак на макушке господствующей за холмами высоты.
Машина поворачивает на Шаркерестеш. Эту деревню я с трудом узнаю по маленькой церквушке, стиснутой между домами. Никаких разрушений, все отремонтировано, покрашено. По улице бегают детишки, куда- то спешат нарядно одетые девушки. Удивительно, что здесь еще совсем недавно артиллеристы Ткаченко били прямой наводкой по немецким танкам и самоходкам из дивизии «Мертвая голова», а «пэтээровцы» Поруби лки- на поражали их из своих бронебоек. Никаких свидетельств и об этом!,,
Наша машина идет потом среди убранных полей, пока мы не выезжаем на дорогу, ведущую на Секеш- фехервар. Мы пролетаем через этот город, знаменитый при битве за Венгрию, чтобы остановиться в нем на обратном пути.
Шахтерский городок Варпалоту я легко узнаю по подвесной дороге, по которой бегут вагонетки с углем, а вот Берхиду, находящуюся от нее в девяти километрах, с трудом.
Я ищу костел с фисгармонией, — их тут два: один восемнадцатого века - реформатский, другой двенадцатого века — католический. С фисгармонией католический. Почему-то он мне казался разрушенным. Но он абсолютно цел. Поврежден, оказывается, был третий костел, он находится на другом конце города, но там нет фисгармонии. Тогда откуда же неслись звуки «Кирпичиков», которые я так явственно слышал при въезде в Берхиду в марте? Мы спрашиваем об этом у местных жителей; они пожимают плечами, говорят: я что-то путаю. Но загадка эта выясняется в очереди у магазина. Первый же человек, к которому мы обращаемся по этому поводу, улыбаясь, отвечает:
— Ни в каком костеле ваши солдаты, слава богу, не играли. Они играли в моем доме! Вторая фисгармония в нашем городе имеется только у меня! Живу я тут недалеко, — и он начинает объяснять, где живет, как к нему пройти, приглашает к себе.
Мы благодарим его и едем дальше, на станцию Папкеси.
С этой станцией у меня связано много воспоминаний. Находится она в трех километрах от Берхиды. Но станция кажется игрушечной по сравнению с той, запечатлевшейся в моей памяти. Станция — крохотная. Рядом — такое же крохотное багажное отделение. Позади — пруд. Никакого леса вокруг, одно чистое поле. Только вдали виднеется невысокая цепь холмов.
Видимо, объемистость или масштабность и самой местности, и самой станции придавали наши воинские части, стоявшие поблизости, длинные товарные составы на трех железнодорожных ветках, танки и машины, укрытые в ложбиночке. А без всего этого станция оказалась «голенькой», а потому выглядела игрушечной.
В этой поездке, круто повернув на север, я побывал и на Рабе, в районе которой погиб героический Порубилкин, да и многие другие офицеры и солдаты-десантники нашей армии. Раба — небольшая река, поросшая по берегу камышом и осокой. На ее берегах еще сохранились мощные укрепления, за которыми думали отсидеться гитлеровцы.
Посреди реки на своих лодочках стоят рыбаки- любители, не думая, наверно, о том, какие здесь шли бои еще так недавно.
А рыбка и в Рабе плохо ловится, как и в наших реках и речушках.