Но, слава богу, наши военврачи были оптимистами и веселыми людьми и на все невзгоды и превратности судьбы обращали мало внимания. Мне, конечно, было лестно ехать с ними.
Оказавшись без вещей, я почувствовал себя вольным казаком и теперь смело решил навестить семью Шандора.
Встречен я был с большой радостью и Эржебет, и Шандором, и, что самое удивительное, — мамой. Это несколько меня озадачило, и у меня мелькнула мысль, что, может быть, я зря до сих пор плохо думал о маме, может она совсем и не такая злодейка, какой кажется, может быть и не «кулак». Ведь порою старуху и раньше было трудно понять — добрая она или злая. Она, например, могла положить мне лучший кусок. Не потому, конечно, что я был «богатым» (казначеем), а Панин и Семанов — моими «иждивенцами», а просто так, по доброте душевной.
Когда я сказал, что пришел проститься, что завтра уезжаю в Ленинград, Эржебет сразу же заинтересовалась, что я взял из продуктов в дорогу.
У меня три килограмма сахару, три литра рому, — сказал я. — И три буханки хлеба.
А кушать, кушать что, капитан? — нетерпеливо спросила она.
Я пожал плечами, сказал, что у меня есть еще четыре тысячи пенге.
Но деньгами не будете сыты, капитан. Купили бы чего-нибудь покушать, — вмешалась в разговор мама. — Четыре тысячи!.. Деньги немалые!
Что купить, например?
Если поехать в Кечкемет, там сегодня базар, на эти деньги можно купить десяток цыплят. Там всегда все дешевле, чем в других местах.
Это, конечно, так, в этом я убеждался не раз, будучи «казначеем». Но ехать сейчас в Кечкемет у меня не было никакого желания.
Тут подал голос Василий:
А давайте, капитан, я слетаю с мамой. До вечера успеем вернуться.
Хорошо, езжайте, если мама согласится.
Мама охотно согласилась! Она сказала, что и ей самой кое-что надо купить в Кечкемете.
«Нет, я совсем был неправ, когда плохо думал о старухе», — снова мелькнула у меня мысль.
Я с удовольствием вручил маме свои четыре тысячи, она быстро собралась и укатила с Василием в Кечке- мет.
Почему-то вся эта мамина затея не понравилась только Эржебет. Она хотя и ничего не сказала, но помрачнела. И не вышла маму провожать.
А мы с Шандором, вернувшись в столовую, снова сели за стол. Шандор принес палинки, сам заварил кофе. Эржебет ушла к себе, сославшись на головную боль.
В шестом часу вечера Василий вернулся, но без старухи.
А куда ты дел маму? Сбросил с машины? — шутливо спросил Шандор.
Мама осталась там до утра. Будет ждать утреннего базара.
Вышедшая из спальни Эржебет при этих словах побледнела. Лихорадочно загорелись у нее глаза.
Да, но капитан завтра в полдень уезжает, — сказала она мужу по-венгерски.
Ничего, ничего не было на базаре? — обратился Шандор к Василию.
Добра всякого там хватало, — ответил Василий. — Особенно много было кур и гусей. Но маме не захотелось их купить. Она сказала, что походит по знакомым в Кечкемете, поищет капитану цыплят, попробует купить подешевле. Если не найдет, тогда утром купит на базаре. А приедет какой-нибудь попутной машиной.
— Где она найдет попутную машину? .. Какой завтра базар? .. Сегодня воскресный базар! — гневно прошептала по-венгерски мужу Эржебет. Я и это понял.
Все будет хорошо! — бодро по-русски ответил ей ..Шандор, улыбаясь своей обворожительной улыбкой. Но
за улыбкой и у него скрывалась тревога.
Мы выпили за здоровье Василия, пожелали ему
тоже скоро вернуться домой, на родину, потом проводили его до машины.
Василий уехал в Будапешт. А мы еще некоторое время простояли у парадной.
Почему бы нам немного не погулять? Не дойти хотя бы до собора Кошута? — предложил Шандор.
В доме раздались звуки фортепьяно. Я прислушался и, с радостью для себя, по первым тревожным аккордам, узнал Двенадцатую венгерскую рапсодию Листа.
Может быть, вернемся домой? .. Послушаем Эр- жебет? .. — спросил Шандор, не дождавшись ответа на свое первое предложение.
Не будем ей мешать, — сказал я. — Послушаем здесь, под форточкой. Хорошо слышно.
И я прислонился к стене.
Но и утром мама не вернулась из Кечкемета.
Шандор некоторое время проявлял беспокойство, но когда Эржебет подала завтрак, он, смеясь, сказал, что мать, наверное, вернется прямо с жареными цыплятами, потому что времени для их приготовления теперь уже остается совсем мало. Эржебет было не до смеха. Она то и дело поглядывала на часы, прислушивалась к шуму каждой проходящей мимо машины. Нет, мамы не было.
После завтрака я проводил Шандора до Управы и, договорившись, что еще вернусь попрощаться, ушел на станцию. Военврачи уже закончили оборудование вагона, у них топилась печь и готовился завтрак. Они что-то стряпали в своих солдатских котелках, кипятили чай. Снова им предстояла походная жизнь на колесах.
Я побродил по вокзалу. На перроне и в зале было многолюдно. А демобилизованные все шли и шли со своими пожитками. Смех, веселые возгласы раздавались отовсюду. Товарные вагоны уже порядком были набиты. В некоторых уже заливались аккордеоны. Да, это ни с чем не сравнимое чувство — возвращение на родину, домой.
Походив еще по городу, я к часу дня зашел к моим хозяевам, чтобы попрощаться и поблагодарить их за гостеприимство. О старухе я как-то уже позабыл. Ну,
не вернулась и не вернулась. Бог знает, что с ней могло приключиться в Кечкемете.
Мне открыла Эржебет. Она была заплакана, но, смеясь каким-то нервическим смехом, схватила за руку, затащила меня на кухню. Там, за плитой, которая гудела от огня, орудовали ножами и вилками Паолина и Марика. На трех раскаленных сковородах жарились разрубленные пополам громадные куры. Еще три куры варились в большом котле, пар из которого вырывался с такой силой, что, казалось, вот-вот разорвет его на части.
Ну вот, видите, все и обошлось благополучно, — сказал я. — И мама вернулась, и куры у меня есть на дорогу.
Эржебет отвернулась, а Марика и Паолина так посмотрели на меня, что меня всего передернуло.
Я выбежал во двор. Он весь был в перьях. Посреди стоял какой-то чурбан в крови. Рядом валялся окровавленный топор, валялись отрубленные куриные головы, и среди них — петушиная, с громадным гребнем.
Я рванул на себя двери курятника. Там было пусто.
Что вы натворили, Эржебет! — крикнул я, одним рывком перемахнув через все пять ступеней, отделяющих дворик от кухни.
Так надо, капитан! — холодно и строго ответила Эржебет, отвернувшись. Она взяла с подоконника мундштук с погасшей сигаретой, чиркнула спичкой, глубоко затянулась. — Я ведь догадывалась, что все так и произойдет. Я очень хорошо знаю свою «маму».
Когда надо — венгерка тоже может быть героиней, капитан, — сказала Марика, вызывающе тряхнув своими золотистыми кудрями.
А вы, капитан, можете представить себе Эржебет с топором в руке, рубящую курам головы? — Паолина, как всегда, несколько загадочно зыркнула на меня сквозь стекла своих очков.
Нет, это невозможно представить! — Я был потрясен.
Но минут через двадцать я уже смирился со всем случившимся и, окруженный тремя прелестными венгерками, с тяжелыми корзинами, набитыми жареными и пареными курами и другой снедью, которые мы несли
взявшись по двое за ручки, появился перед нашим пульмановским вагоном.
Все наши военврачи высыпали на перрон. Запах жареных кур мог любого свести с ума.
Но почему-то эти куры мне не доставляли никакой радости. Настроение у меня было явно минорное.
Вскоре наш поезд, поскрипывая тормозами, медленно отходит от перрона. Эржебет впереди, Паолина и Марика— несколько отступя от нее, идут в толпе провожающих, почти что вровень с вагоном и энергично машут платками. Так же энергично отвечают им наши военврачи. Машу и я платком.
Но вот, рассекая толпу, отшвыривая кого налево, кого направо, бежит по перрону... кто бы вы думали?.. Ма-ма!.. Я ее сразу узнал среди провожающих! Таки доторговалась в своем Кечкемете!.. Когда она вырвалась вперед, к ней бросились Паолина и Марика, выхватили из рук оплетенную соломой бутыль с вином и рюкзак с продуктами и побежали за нашим вагоном. Но поезд уже набрал скорость. Бутыль кто-то успел схватить в одном из задних вагонов, а рюкзак остался в руках расстроенной Марики.
Эржебет всего этого не видела. Или не хотела видеть. Она продолжала махать платком.
Тут поезд вдруг повернул за депо, исчез вокзал с провожающими.
Началась длинная-длинная двухнедельная дорога в Ленинград.
Ленинград, 1968—1969 гг.
Добавления
Замечания
Письма
Это была моя первая поездка в осажденный Ленинград по недавно открывшейся «дороге жизни», в ночь с 23 на 24 декабря 1941 года. Потом — я часто ездил. Рассказы из цикла «Ленинград в блокаде» навеяны именно этими поездками.
Впечатление от первой поездки, конечно, было самым сильным. В особенности от «дороги жизни». Еще была ночь, когда мы въехали на лед Ладожского озера. И впереди, и позади нас светились белым, красным, синим светом фары сотен грузовых машин. В Ленинград везли продукты, из Ленинграда эвакуированных — женщин, стариков и детей. Чернели в снегах расстрелянные и сожженные немецкими воздушными пиратами машины с грузами, машины, ушедшие передними колесами под лед... Грохотали в морозной ночи тракторы, подвозя доски и бревна к образовавшейся трещине, через которую саперы сооружали настил...
.. .Я приехал в Ленинград в исторический для города день. Постановлением Военного Совета фронта с 25 декабря устанавливалась следующая норма отпуска хлеба: рабочим и ИТР — 350 граммов, служащим и иждивенцам и детям — 200 граммов.
Город — ликовал! Люди плакали от радости, безмолвно пожимали друг другу руки. Дело было не только в прибавке нормы хлеба на карточку служащего и иждивенца на 75 граммов, хотя и это было большим подспорьем для голодающих людей, а в укрепившейся у всех надежде, что скоро будет прорвана блокада Ленинграда.