(«Старик и сухарь»)
Помню, в тот вечер, как только закончилась воздушная тревога, я вышел на улицу, постоял у ворот. Мороз был обжигающий. Ярчайшим лунным светом Сыли залиты пустынный проспект в сугробах, обледенелые дома-скалы, и стояла тишина, душу леденящая.
Из парадной вышли два молоденьких моряка в полушубках, с винтовками на ремне. Их провожали пожилые мужчина и женщина.
Моряки распрощались, и женщина сказала:
Будете в городе — обязательно заходите. Вы теперь для нас самые что ни есть родные...
Обязательно придем! — ответил первый моряк. — Теперь уж с победой!
Тогда напьемся на радостях. Два дня будем пить! — сказал второй моряк.
Три дня, три! Бог троицу любит! — с какой-то безумной бесшабашностью крикнула женщина.
Ты век готова пить, — мрачным голосом проговорил мужчина.
Как ото сказал Маяковский?.. И класс выпить не дурак, и класс горе запивает не квасом, — меланхолично продекламировала женщина.
Придут ли? — задумчиво проговорил мужчина, когда моряки скрылись за углом. — Война еще впереди. ..
Наши Павлик и Коленька не пришли!.. — И после долгой паузы точно стон раздался на гулком и пустынном проспекте: — Ах ты, Невская Дубровка, Невская Дубровка!..
Вот уже прошло тридцать лет, а мне не забыть этого стона!..
(«Неотправленное письмо»)
Это была моя последняя поездка через «дорогу жизни» в Ленинград в дни войны, на этот раз — после прорыва блокады. Вернувшись к себе на Свирь, я напечатал статью «Ленинград сегодня». Вот с чего она начиналась:
«На днях я снова побывал в родном Ленинграде... Автомашины мчались с освещенными фарами, на предельной скорости. Много новых дорог перекрещивалось на озере. Реже теперь попадались регулировщики: исчезла опасность попасть к врагу. Когда наш шофер ошибочно завернул не на ту дорогу и мы очутились в Шлиссельбурге, то вместо немцев нас встретили бойцы-казахи, мы услышали их гортанную речь, и сердце учащенно забилось от радости, от этой символической встречи: Ленинград освобождали и защищают сыны всех народов нашей Родины, Ленинград всем одинаково дорог, Ленинград — гордость наша, счастье наше, слава наша!» («Во славу Родины», 19 февраля, 1943 г.)
* * *
(«Мальчики в военкомате*)
А вот как вели себя самые маленькие.
Третий час ночи. Ночь белая, северная. Тихо и безлюдно на пустынных улицах Петрозаводска.
У ворот покосившегося деревянного дома на скамейке сидят «дружинники». Их пятеро, один другого меньше. Старшему что-то около восьми лет, он вооружен ржавым штыком.
Война еще сюда не дошла и взрослые спят, как в мирное время. А детишки — уже охраняют дом. Тесно прижавшись, малыши таинственным шепотом говорят о войне.
* * *
(«Девочка с цветными карандашами»)
Дары бывают разные...
У госбанка с утра выстраивается очередь. Сдают драгоценности в фонд обороны. Всё — старики и старухи. Но попадаются в очереди и девушки, и парни.
Старики, как правило, сдают нательные кресты, золотые монеты и серебряные рубли. Молодежь — сережки и кольца.
Иногда в банк приносят драгоценности и покрупнее: золотые часы, серебряные портсигары.
Сегодня пришел старик. Ему лет девяносто. Говорят, в далеком прошлом, до революции, он занимался каким-то промыслом. Старик отдал в фонд обороны горсть золотых безделушек с дорогими каменьями и бриллиантовый кулон в изящном футляре.
Когда ему выписывали квитанцию, собрались все служащие банка. Старик был строг, малоразговорчив. Он знал цену драгоценностям и себе.
* * *
(«Девочка с кошелками малины»)
В углу палаты лежит раненый командир батальона. У него пулей раздроблена нога ниже колена. Он говорит:
Надо же такому случиться именно со мною!..
Потом рассказывает:
В лесу нас встретили «кукушки». Найти их было не так просто. Стреляют они разрывными пулями. А пули эти, сами знаете, создают двойной звук. Не сразу и угадаешь, откуда стреляют!.. Мы не раз прочесывали лес, но все без толку. И лишь потом, когда меня ранило, уже лежа на земле, я вдруг заметил, откуда ведется огонь... Прицелившись, мой связной сшиб «кукушку». Что-то зашумело в чаще, все мы ждали, что вот-вот «кукушка» плюхнется на землю, но этого не произошло... Туда побежали бойцы... И что же они увидели?.. «Кукушечку» вместо «кукушки» — девочку лет двенадцати, привязанную к дереву!.. Бойцы сняли ее, принесли ко мне, мы пытались спасти девочку, но она умерла у нас на руках.
Комбат долго молчит, потом говорит:
Это уже который мне известный случай, когда с деревьев снимают детей-«кукушек». Привязывают и заставляют их стрелять родители, ярые шюцкоровцы. У девочки на сосне нашли несколько дисков к автомату, радиопередатчик, флягу с водой и большой запас галет. Вы видели когда-нибудь эти галеты? — Комбат протягивает руку к тумбочке, достает круглую, как граммофонная пластинка, лепешку с дыркой посредине, вертит ее на пальце, печально говорит: —Да, разлуку на ней не сыграешь...
***
Чик-озеро»)
Недели через две, уже после окончания боевых действий в этом районе, мы с Сашей Огарковым плетемся обратно к себе в Алеховщину. Дорога наша дальняя. Но уже припекает солнце. Распускаются почки на деревьях.
Из болотного края мы с радостью выходим на берег Ояти.
Идем берегом Ояти. Ни одного клочка свободной земли. Все под посевом. В одном колхозе нам говорят: «Народу у нас теперь втрое меньше, чем до войны, а посеяли вдвое больше».
Сеют все, что попадется под руку. Лишь бы земля не пустовала.
Замечаю и другое. Прошлой осенью жители деревень далеко не шли за дровами. Каждый что-нибудь да и ломал у своего дома. И в первую очередь, конечно, изгородь. Жил народ неуверенной жизнью: а может, придется тронуться с места, фронт, говорят, проходит по прямой совсем близко?
И вот — весна 1942 года! Всюду ставят изгороди, чинят заборы. Делают это крепко, со старанием, на многие годы. Идешь деревнями и всюду видишь новенькие изгороди и заборы. Огорожены и поля, и огороды. Началась какая-то изгородомания!
Хорошая примета. Теперь и до победы должно быть близко.
Старшина, бывалый солдат, говорит мне:
Ничего. В первом же бою отшумятся.
Шумно на поляне, когда алтайцы обедают. Шум нарастает, когда приносят обмундирование и каждый начинает выбирать себе сапоги и шинель. Еще шумнее становится, когда за алтайцами закрепляют оружие — новенькие винтовки на чистеньких белых ремнях.
Потом приносят махорку. Пачку на троих. И тут вдруг все замолкают. На поляне становится тихо-тихо.
Делят махорку по-разному. Одни виртуозно разрезают пачку на три части. Другие высыпают махорку в носовой платок, каждый берет щепотку. Третьи делят махорку наперстком.
Тишина такая, что слышно журчание лесного ручейка.
Ну, теперь я знаю, чем их успокоить! — смеется старшина. — Надо запастись махоркой! А то ведь их с месяц учить военному делу. Потом только пойдут на передовую.
* * *
(«На озере Пелдо»)
Я уже не помню, почему тогда, осенью 1941 года, мне не удалось написать о храброй медсестре в нашей армейской газете. Наверное, были более важные задания, — наши войска отходили по всему Карельскому фронту, оставили Петрозаводск, Кондопогу, Медвежьегорск. ..
Но забыть медсестру, ее бесстрашие, я не мог. Через четверть века, по памяти и по скупым записям во фронтовом блокноте, я написал рассказ «На озере Пелдо».
А совсем недавно, весной 1971 года, перелистывая подшивку армейской газеты «Во славу Родины» за 1941 год, в номере от 7 декабря я обнаружил заметку о медсестре. Автор ее — секретарь нашей редакции, старший политрук А. Польяк, позже погибший при трагических обстоятельствах. Он был моим напарником в этой поездке на озеро Пелдо, где наши части вели ожесточенные бои с наступающим противником.
Из этой заметки я прежде всего установил, что медсестра. . • была фельдшером. Вот что пишет А. Польяк:
«.. .Настенька Минина училась в 32-й средней школе Московского района Ленинграда, но с 8 класса покинула школу и поступила на 3-х годичные курсы фельдшеров.
30 июня, через 8 дней после нападения фашистов на нашу Родину, она сдала на курсах последний экзамен. Стала военфельдшером».
Дальше в заметке рассказывается о ее поездке на фронт, о ее подвигах.
«Под минометным обстрелом она быстро появлялась там, где была нужна, немедленно отдавала необходимые распоряжения. К разрывам мин и жужжанию пуль она привыкла давно».
Автор приводит и текст письма, с которым командир полка Литвинов и комиссар Карху обратились к Мининой, посылая ей коробку с мылом, пудрой и духами:
♦Здравствуй, наша радость! Радуемся твоим героическим делам и от всего сердца благодарим за умелую помощь, оказываемую доблестным бойцам и командирам, защитникам нашей славной Родины...
Посылаем тебе персональную посылку и сообщаем, что возбуждаем ходатайство о представлении тебя к высокой правительственной награде».
Как уже знает читатель, «персональной посылкой» был набор «Красная Москва».
отдать свою кровь. Но врачи ему не разрешили — комиссар сам недавно вернулся в часть после ранения.
Хорошо, — сказал комиссар, — тогда я поговорю с народом.
Утром на дворе собрали солдат из ближайших подразделений.
Комиссар в своей речи сказал, что сохранить жизнь капралу надо во имя Родины, что командование ждет от него важных сведений, что от этих сведений будет зависеть успех нашего наступления. И все же двор молчал! ..
Комиссара выручил солдат из минометной роты.
Раз кровь свою надо отдать во имя Родины, я отдам, товарищ комиссар, — сказал солдат. — Но отдам с одним условием: как только получите у «языка» нужные сведения, выпустите из него мою кровь.
Условия находчивого солдата оказались приемлемыми для всех. Капрала спасли.