и уверенность». Другими словами, Гизы помогут племяннице только в том случае, если это будет в их интересах.
Что касается Екатерины Медичи и французских аристократов, то им «почти безразлично, выйдете ли Вы замуж и за кого, при условии, что это не будет угрожать короне». Такая холодная и резкая реакция отражала настроение Екатерины, которая после смерти Франциска II старалась держать Марию на расстоянии. Брак с доном Карлосом, писал Мейтланд, вызывает такое же яростное сопротивление королевы-матери, как и прежде. Ее собственная дочь Елизавета, теперь королева Испании, оставалась бездетной, и, хотя Екатерине была очень нужна помощь Филиппа II в борьбе с гугенотами, она не собиралась преподносить ему на блюдечке права на английский престол.
В Англии, сообщал Мейтланд Марии, существовали «три фракции»: католики, протестанты и сама королева. Елизавета, оставаясь одинокой, хотела устроить брак Марии таким образом, чтобы «не иметь причин для страха». Католики, рупором которых все чаще выступала леди Маргарита Дуглас, графиня Леннокс, настаивали на браке с католиком, чтобы оказать максимальное давление на Елизавету. Протестанты тоже желали, чтобы Мария вступила в брак по религиозным соображениям, но с тем, кто будет защищать протестантство.
Предвидя реакцию шотландских лордов, Мейтланд считал, что «лучшая часть» поддержит Марию, однако найдутся «всякого рода наглецы», в частности союзники Нокса, которые будут яростно выступать против дона Карлоса.
Кардинал Лотарингский потребовал ответить на его письмо в течение шести недель, что представлялось Мейтланду малоосуществимым. Он выяснил, что семья Гизов не собиралась настраивать против себя Екатерину Медичи, пока они вместе вели жестокую войну против гугенотов. Поэтому под влиянием Екатерины Медичи Гизы изменили свою позицию, решив, что Марии не следует выходить за дона Карлоса. Вместо него они предложили эрцгерцога Карла Австрийского, с которым дядя Марии уже вел тайные переговоры.
Это был не слишком удачный выбор. Эрцгерцог был третьим сыном Фердинанда I, императора Священной Римской империи. В принципе он мог считаться подходящим женихом для шотландской королевы, поскольку слыл умеренным католиком и не фанатиком, но главный его недостаток состоял в том, что он уже числился среди претендентов на руку Елизаветы, а Мария уже отвергла его — как и всех остальных за исключением дона Карлоса.
Кардинал решил, что Мария ведет себя слишком самостоятельно. Его все больше тревожила растущая независимость племянницы, и в мае он отправил в Эдинбург специального посланника Филиберта дю Крока. Посланник прибыл 15 мая, и Мария несколько дней вела с ним переговоры. Их беседы проходили наедине и сопровождались потоком депеш к Мейтланду и Гизам. Рэндольф видел в дю Кроке угрозу: «она не слушает никого, кроме этого человека… и до возвращения Мейтланда она будет делать все возможное, чтобы сохранить тайну».
Тем не менее дю Крок ничего не добился. Мария не захотела ничего решать до возвращения Мейтланда и, несмотря на все усилия посла, просто передала свою благодарность и просьбу сообщить ей сведения о характере эрцгерцога, его доходах и приданом, которое он предлагает.
По большей части это были пустые слова, облеченные в дипломатическую форму, и когда Мейтланд 24 июня приехал в Эдинбург, ему пришлось иметь дело с более серьезными проблемами. Планы Марии выйти замуж не удалось сохранить в тайне, и о них стало известно Ноксу. Как и предсказывал Мейтланд, влиятельный проповедник сделал все возможное, чтобы организовать сопротивление браку Марии с претендентом-католиком.
Воображение Нокса разыгралось вовсю, и он устроил яркий спектакль, выступив в качестве представителя церкви на той же самой сессии парламента, которая признала виновным в измене забальзамированное тело Хантли. Тем не менее он обрушился с критикой на предполагаемый брак Марии.
В тот же день она пригласила его к себе в Холируд. «Я терпела, — сказала она, — ваши грубые речи, направленные против меня и против моих дядей; я добивалась вашего расположения всеми возможными средствами. Я допустила вас к своей особе и выслушала ваши увещевания, и все же не могу избавиться от вас».
Ее голос дрожал от ярости. «Я отомщу», — пригрозила она и расплакалась от жалости. Нокс начал оправдываться, но Мария вернулась к главному: «Что вам за дело до моего брака?»
Он ответил, что поскольку большинство ее приближенных льстецы, то ни Бог, ни страна не «уважаются должным образом». Мария снова спросила: «Что вам за дело до моего брака?» и «Кто вы такой в моем королевстве?».
Нокс вспылил: «Подданный, рожденный в его пределах, мадам. И хотя я не граф, не лорд и не барон, однако Господь сделал меня (каким бы подлым я ни был в собственных глазах) важным членом Вашего королевства».
Затем он повторил все, что заявлял в проповеди, предсказав, что если Мария выйдет замуж за католика, то «предаст» страну, и судьба ее будет печальной. Сомнительно, чтобы кто-то еще из правителей XVI в. получал такой резкий выговор.
Мария лишилась дара речи. Она уже была не в состоянии вести спор с Ноксом на равных. Он пренебрег всеми придворными условностями и правилами вежливости — Мария была помазанной королевой, а он обращался с ней как с равной и даже считал себя вправе читать ей мораль. Мария всегда с трудом сдерживала свои чувства, но в этот раз она так расстроилась, что просто «выла».
Нокс подождал, пока высохнут ее слезы, и нанес еще одно оскорбление. Он заявил, что никогда не любил плача и «едва терпел слезы собственных сыновей», когда порол их. Но поскольку он сказал правду, у Марии «нет причины для обиды». Он обязан вынести ее слезы, но не пойти против совести и не «предать мою страну своим молчанием».
После этих слов Мария приказала ему удалиться. Она оказалась на распутье, когда единственный разумный выход — это тянуть время. Мария прекрасно понимала, насколько высоки ставки в этой игре. Она читала «Первый трубный глас», где Нокс объяснял, что католичка-«идолопоклонница» — это по определению женщина, движимая яростными и необузданными всплесками страсти, а не холодным разумом.
Нокс был фанатиком, женоненавистником и ханжой. Он разработал собственную примитивную теорию, которая объясняла психологию католических правительниц. Поскольку они являются «идолопоклонницами», подобно Иезавели или Аталии, то правят сердцем, а не разумом. Их «идолопоклонничество» определяется полом. Они отбросили разум, поскольку в противном случае уже давно перешли бы в протестантство.
Таким образом, Нокс приравнивал католицизм у женщин к необузданной похоти. Вскоре он уже обвинит Марию в преступлениях, к которым она должна автоматически испытывать склонность просто потому, что является католичкой, а не протестанткой.
Это станет основой расхожего мнения, что Мария руководствовалась велением сердца, в отличие от своей кузины Елизаветы, действиями которой руководил разум. Поскольку Елизавета была протестанткой, Нокс исключил ее из своих яростных атак на женщин-правительниц. В отличие от Марии он считал ее королевой «согласно чудесному промыслу Божьему». Источник подобных идей очевиден, потому что в этом вопросе Нокс соглашался с мнением Кальвина, что монархия, во главе которой стоит женщина, является отклонением от «природного порядка вещей», однако бывают и исключения, особые женщины, которые «возвышены божественной властью», чтобы быть «кормящими матерями» протестантов.
На самом деле беспристрастный наблюдатель, знавший о легкомысленных ночных свиданиях Елизаветы с лордом Робертом Дадли, когда еще была жива его жена, сделал бы выбор в пользу Марии. Ноксом овладели странные сектантские фантазии. Начав с убеждения, что Мария была «идолопоклонницей», посещавшей тайные мессы, он стал обличать ее как femme fatale: склонную манипулировать людьми обольстительницу, нравственные пороки и непригодность в качестве правителя которой проявляются в танцах, банкетах и показной сексуальности.
Вскоре он уже пребывал в убеждении, что обнаружил скандал. Центральной фигурой оказался Пьер де Бокосель, сеньор де Шателяр, один из не слишком известных поэтов Плеяды. Мария пригласила Шателяра к себе на службу, и он сочинил для нее несколько стихотворений, на которые она опрометчиво ответила в традициях куртуазной любви. Это был невинный жест, но поэт безумно влюбился в королеву. Вечером накануне отъезда Мейтланда в Лондон он спрятался под кроватью Марии, с мечом и кинжалом. Его изгнали, однако он последовал за Марией в Файф и два дня спустя снова вошел в ее спальню, когда она раздевалась. На этот раз его судили за измену. На эшафоте он с чувством прочел «Гимн смерти» Ронсара. После чего крикнул: «Прощай, самая прекрасная и самая жестокая принцесса в мире!»
Обвинения Нокса в распутстве были ложью. На самом деле Мария была так напугана появлением поэта в своей спальне, что несколько месяцев отказывалась оставаться ночью одна и не ложилась, пока Мария Флеминг, главная из четырех Марий, не укладывалась спать в той же комнате.
После возвращения Мейтланд пытался нейтрализовать Нокса, отрицая намерение Марии выйти замуж. Формально он не лгал: переговоры шли, а конкретных планов не было. Это была казуистика, достойная самого Нокса, но проповедник продолжал нападать на Марию, используя соперничество между Мореем и Мейтландом и надеясь связать себя с Мореем, который изо всех сил старался заручиться поддержкой народа.
События 1563 г. серьезно осложнили положение Марии. Отчуждение между ней и дядями росло, когда вдруг пришло известие об убийстве герцога де Гиза. 18 февраля во время возвращения из обычной инспекционной поездки по войскам герцог получил три пули в плечо и через несколько дней умер. Его убийцей был гугенот, который под пыткой переложил вину за преступление на протестантов. Смерть дяди потрясла Марию. Несмотря на то что ее наставником был кардинал Лотарингский, герцога она всегда любила больше.
Известие пришло 15 марта, когда она была в Сент-Эндрюсе. Королева «сильно печалилась, а ее дамы проливали потоки слез». Мария утешала себя тем, что дни напролет скакала по полям, охотилась с собаками или соколами, переезжала с места на место. Рэндольф поехал с ней в Фолклендский замок, где на пологих холмах Ломонда раскинулись ее любимые охотничьи угодья. Там она внезапно удостоила его рассказом о «всех бедах и великих приключениях, которые выпали на ее долю после смерти мужа, и о том, что теперь она лишена всякой дружбы».