Под разными предлогами, как купцы, как монахи, собирающие подаяния на монастырской лестнице, появлялись тут посланцы из Константинополя, шпионы и люди с письмами.
Из многочисленных владений, которые королева держала в разных частях Польши, из её итальянских княжеств, со всех краёв света пересекались тут её слуги и помощники.
Самый пристальный надзор не мог открыть всех тех таинственных нитей, какими она опутывала старого короля, обманывала самых внимательных сторожей, часто в ничто обращала все старания своих противников.
Скупая и жадная, там, где нужно было, она сыпала деньгами и рассчитывала прежде всего на них, редко ошибаясь в расчёте.
Едва прошла ночь и начинало светать, в части замка, занимаемой Боной, тоже стало очень заметно оживление и начали сновать люди.
Чуть проснувшись, королева принимала одних в кровати, других – встав с неё, не теряя ни одной минуты. С утра и вечерами улаживались те дела, на которых день и свет не должны были глядеть.
Неотступной фавориткой, никогда не отдыхающей, как и она, по призыву всегда рядом с ней, появляющейся по кивку, была воспитанная ею для этой службы, для молчания, для невольничьего прислужничества, девушка-итальянка, которую звали Монашкой Мариной. Прозвищу Монашки она обязана была чёрному, невзрачному одеянию почти монашеского покроя и вуали, которую носила, никогда не меняя этой одежды, и покорному и скромному, ничего не говорящему личику.
Монашка Марина не покидала её ни днём, ни ночью. Равнодушная ко всему, для всех она была уже не служанкой, но как бы мёртвым инструментом. На её пожелтевшем лице неправильных черт, которые её преждевременно делали старой, никто ничего прочитать не мог. Были они, как камень, неизменно одинаковые, без выражения. В глаза никому не глядела и себе в них заглянуть не давала. Говорила редко и только полуфразами. Опасались её все, она никому к себе приблизиться не давала.
Когда и где спала Монашка Марина, никто не знал. В полночь, так же как утром, приходила она на знак всегда одинаково одетая, всегда готовая к службе. Боне не нужно было много с ней говорить, Марина понимала её взгляда.
Под приказами этой служанки, хоть и незаметно, оставался весь фрауцимер королевы. Одно слово Марины часто решало немилость и изгнание, а просить её о снисходительности было напрасно.
Она никогда не гневалась, то есть не показывала никому гнева, но мстительной была без милосердия и неумолимой к тем, кто попал у неё немилость. Для мелких услуг у дверей всегда стояло несколько девушек, а в комнате в углу – пара карлов. Ночью и днём всегда кто-нибудь должен был бодрствовать в приемной, кто-то готовый на посылки, потому что в самые необычные часы королева выдавала приказы, которые незамедлительно должны были выполняться.
И на следующее утро, прежде чем около комнат старого короля постепенно закипела жизнь, а стража, тихо подметающая коридоры, отворила дверь на внутренние галереи, у королевы горел свет, и Бона в кресле, обставленном подушками, оперев ноги на подножку, читала за столом бумаги, которые ждали с вечера, и те, которые Марина принесла ей утром.
Уже тихо проскальзывали в темноте люди, принадлежащие к этому двору.
Первый, который, не спрашивая, отворил дверь и вошёл в комнату, был постоянный лекарь Боны, Ян Антонио из Мацерати, итальянец и её купленный слуга.
Бона имела при себе нескольких астрологов и докторов, Ян Антонио был если не самым удивительным, то тем, который знал её лучше всех и ловчее умел с ней обходиться.
Бона в него верила, хотя и он, когда должен был дать лекарство королеве, подлежал тому же закону, что и другие: сперва сам вынужден был его отпить, чтобы не было яда.
В страхе за свою жизнь она подозревала неприятелей в том, что будут покушаться на её жизнь. Не снимала также с пальца и груди камней и амулетов, которые, согласно тогдашним убеждениям, были противоядиями.
Ян Антонио был мужчиной в самом рассвете сил и итальянцем чистой крови, с той подвижной физиономией, полной выражения и жизни, с теми чёткими жестами рук, головы и всего тела, от которых итальянцам так трудно сдержаться. Звали его при дворе обычно Мацератой, а славился он невозмутимым хорошим юмором, хотя имел его не часто, и ловко пытался им порисоваться. Обычно он привык обращать в шутки самые грозные вещи, настолько, насколько позволял взгляд Боны. Он знал свою госпожу так хорошо, что почти по складкам платья мог угадать, в каком расположении она была.
Прежде чем, склонившись у порога, он подошёл к столу, за которым сидела пани, Мацерата уже знал, что Бона была раздражена и неспокойна.
Она держала в руке разложенный поларкуш бумаги, смятые листы которого велели строить догадки. Она поглядела на Мацерату, не бросая его. Ничего не говоря, он взял поданную ему руку и мгновение подержал. Он молча посмотрел на почерк и поклонился.
Слово, которое он ей прошептал, должно было означать, что всё нашёл в самом лучшем порядке. Бона молчала. Он ждал приказов. Она бросила на стол бумагу.
– Джовантонио, – произнесла она, – срочно следи за Дземмой, я за неё беспокоюсь.
Мацерата наклонил голову.
– Она здорова, как рыбка, – сказал он, показывая белые зубы.
– А строит из себя больную? – прервала Бона.
– Капризы избалованного ребёнка, – сказал лекарь.
– Которым до поры до времени нужно угождать, – быстро добавила Бона.
Мацерата выражением лица дал понять, что отлично знал, о чём была речь. Королева приложила палец к губам. Итальянец наклонился к ней и начал что-то шептать.
Затем ухо старой пани ухватило едва слышный шорох в приёмной; она выпрямилась и указала Мацерату, чтобы ушёл в другую дверь, в которой за куртиной показалось бледное лицо бдительной Марины. Тихими шагами на цыпочках Джовантонио вышел.
Марина подбежала к второму входу, приоткрыла дверь и за ней показался монах высокого роста, в чёрном облачении ордена св. Франциска. Чёрные, непослушные волосы, венцом окружающие немного лысую голову, большие выпуклые глаза, лицо красивых черт, но слишком грубо вытесанных, широкие уста с мясистыми губами объявляли умного, но несдержанного человека. Той покорности и униженности, какими отличались монахи этого ордена, вовсе в нём видно не было. Он вошёл смело и уверенно.
Королева не двинулась даже для того, чтобы поздороваться, и не показала ему обычного для священников, бывшее долгом, уважение. Он несколько раз поклонился, приближаясь к ней, на что она ответила едва кивком головы.
Марина уже исчезла за портьерой второй двери, когда он приблизился к столу.
– Падре Франческо, – обратилась к нему Бона, – почему вас так давно не было в замке?
И, не давая ему объясниться, нетерпеливо продолжала дальше:
– Вы знаете, я просила вас развлечь мне молодого короля. Вы знаете, как его занимают эти ваши церковные вопросы, с какой радостью читает, слушает о них. Вы должны снабдить его книгами, стараться его развлечь вашей умной речью.
– Милостивая пани, – отвечал отец Францишек Лисманин, – польское духовенство при дворе не очень хорошо на меня смотрит, сетуют на меня, подозревают даже в ереси.
– Почему это вас волнует? – воскликнула Бона. – Вы не должны ни бояться их, ни обращать внимание. Архиепископ Гамрат всегда вас защитит.
Лисманин покрутил головой.
– Уважаю его преподобие, – сказал он, – но в тех делах, когда идёт речь о ереси, опасаюсь её… Кто же тут в Польше ввёл такую суровую инквизицию? Кто дал сжечь старушку Малхерову, которая сама не знала, что плела?
Бона пожала плечами.
– Гамрат сделает то, что я ему прикажу, – произнесла она, – как раз молодой король следит за этими щекотливыми делами и ими занимается… он всё-таки вас не выдаст…
– Да, но стены имеют уши, – сказал Лисманин.
– Боитесь, как бы и вас не сожгли? Прошу вас, отряхнитесь от этих детских страхов. Будьте сегодня у молодого короля, он нуждается в развлечении. Принесите ему каких-нибудь новых книг. Он любит читать.
Лисманин слушал, не отвечая.
– За книгами, – добавил он через мгновение, – следовало бы ехать за границу. Здесь их не достать, потому что польское духовенство строго следит и за тем, что идёт из Германии и за тем, что привозят издатели.
– Пошлите кого-нибудь! – шепнула Бона.
Лисманин сложил руки.
– Никому, никому в этом деле доверять нельзя, – сказал он поспешно, – речь идёт о жизни. Я сам должен, пожалуй, решиться, и то не иначе, как имея королевское поручение, потому что охрана на границе забрала бы у меня всё, что только печатью пахнет.
Монах пожал плечами.
– Поеду, если ваше королевское величество прикажете, – прибавил он.
– Не сейчас, – быстро и кисло прервала королева.
И, бросив на него взгляд, закончила:
– Иди сегодня к молодому королю!
Монах поклонился. Аудиенция была окончена. Францисканец потихоньку вышел. Едва за ним упала портьера, когда дородный мужчина с красивой фигурой, тип настоящей польской крови и большого рода, показался на пороге.
Поглядев на это ясное, светлое лицо, аж глаза радовалсь, на весь облик, заклеймённый отвагой и рыцарским выражением, можно было удивиться, найдя его здесь во мраке комнаты старой королевы. Только всмотревшись лучше в эти обманчивые черты, в них можно было разглядеть какую-то скрытую хитрость и деланную открытость, покрытую шляхетской гордостью.
Королева с удовольствием всматривалась в это красивое мужское лицо. Новый гость был охмистром молодого короля, Опалинским.
Его привлекли туда к Боне отчасти большие амбиции, которые с её помощью надеялся удовлетворить, отчасти отталкивающая нериязнь к Мациевскому и Тарновскому.
Опалинский явно и тайно служил Боне, он ей доносил о каждом шаге сына, о каждой мысли, намерении, желании его. Подкупленная более мелкая служба помогала ей контролировать то, что приносил Опалинский.
Бона благодарно ему улыбнулась, давая знак рукой, чтобы приблизился. Как знак милости, она вытянула белые, пухлые пальцы, покрытые кольцами, для поцелуя.