Теперь, когда она наконец повстречалась с этим несказанным счастьем быть им любимым, – остальной мир, всё исчезло с её глаз. Она видела только одного его и себя… ничего её не интересовало. Готова была страдать, быть преследуемой, лишь бы он один не изменился для неё.
Бона, может, не верила в эту страсть, потому что вовсе её не боялась, а можно было испугаться, спустившись в это сердце, которое смотрело в будущее, в смерть, в пытку, муки, неустрашимое ничем.
Сигизмунд Август, преждевременно изношенный любовными романами, которые стали для него повседневными, в этой новой привязанности ожил и помолодел. Эти отношения не были похожи ни на какие предыдущиее, так как Дземма не была похожа ни на кого из забытых девушек.
Среди них с той диадемой героической любви на челе она выступала как королева. Не скрывалась, не стыдилась, ничего не рассчитывала.
Также и Август, хоть и был холоден, временами рядом с ней чувствовал возвращающуюся молодость, и любовь его росла вместе с испытанным нежданным счастьем.
В начале апреля чрезвычайное движение этих приготовлений запрудило весь город; не говорили ни о чём другом, не видно было ничего другого, чем эта горячка порисоваться, с какой Краков хотел выступить. Хорошо знали, что на императорском дворе о приёме королевы будут осведомлены с малейшими подробностями – речь шла о том, чтобы столица Польши и монарх, который так высоко стоял во всеобщем уважении, не были обижены.
Тогда Вавельский грод не мог идти в сравнение с Веной и даже с Прагой, но здешнее мещанство не было беднее других и варварским показать себя не хотело.
Магнаты и духовные лица, почти все без исключения, образованные и знакомые с заграничными традициями, с Италией, Германией, Францией, менее цивилизованным, чем другие, народом в обычаи быть не хотели. Может, даже слишком старались придать въезду заморской окраски и менее всего хотели сделать его польским. Из панских отрядов едва несколько сохраняли тот местный характер.
В ратуше обсуждали и рассматривали подарки для молодой королевы, потому что город не мог без них обойтись, а бедно показать себя было стыдно. Драгоценности подарить не мог, согласились на дорогую позолоченную посуду и миски, работа которых стоила больше, чем камни.
Вся это такая живая заинтересованность разбивалась, как морские волны о скалу – о рассчётливую холодность Боны. Не хотела ничего знать, хотя обо всём была осведомлена – делала вид равнодушной, глухой и слепой.
Когда она приходила к королю и попадала на разговор о приготовлениях, потому что старый Сигизмунд так ими занимался, что даже одежду сына, какую тот собирался надеть для приветствия жены, сам хотел поглядеть и приказал, чтобы была сделана немецким кроем, хотя Август хотел итальянскую, – когда попадала на такой разговор, Бона заводила речь о чём-то другом, а если спрашивали её мнение, она отделывалась, качая головой, молчанием.
Чтобы получить расположение матери, которая теперь проявляла к нему особенную милость, а может, сильно занятый Дземмой, Сигизмунд Август вёл себя холодно и равнодушно.
В этом расположении его поддерживал находящийся у его бока Опалинский, который служил интересам Боны. Когда он оставался наедине с королём, тот начинал жаловаться на свою судьбу, на навязанную ему женитьбу на болезненной и очень молоденькой принцессе, совместная жизнь с которой не могла быть счастливой.
Август слушал, чаще всего не отвечая, но эти повторные жалобы постепенно производили на него впечатление.
Чем меньше времени оставалось до назначенного прибытия королевы, тем незаметнее Бона старалась укрепить любовь к Дземме и сделать страстной.
Она не выступала активно, использовала для этого самых разных союзников, чаще всего таких, которые сами, может, не знали, что были для неё инструментами. Жилище итальянки для девушек двора, для обеих охмистрин почти стало недоступным; Август в любое время мог туда прийти, не опасаясь ни с кем встретиться. Дземма часто вечерами выскальзывала в покои молодого пана. Опалинский следил, чтобы она там ни с кем не встречалась.
Неудивительного, что в молодой паре эта любовь, для Дземмы первая в жизни, для короля самая горячая из тех, какие пережил, достигла какого-то блаженного безумия и забвения.
Кто же с таким чувством в сердце думает о будущем? Кто помнит о завтрашнем дне?
Когда Август приходил к матери более грустным, Бона тут же объясняла эту грусть женитьбой и утешала его заверениями, что сумеет держать вдалеке навязанную супругу.
– Польские паны в силу каких-то своих расчётов могли навязать тебе неприятную супругу… пускай ею называется, но жить с ней ты не обязан; а привязаться к больной, постоянно нуждающейся в лекарствах, невозможно. Счастье можешь найти где-нибудь в другом месте.
Между Краковом и Веной практически постоянно шла переписка о браке, с обеих сторон полная самых торжественных заверений дружбы, искренняя со стороны Сигизмунда Старого, который действительно отцовским сердцем любил Елизавету, внучку по брату. В Вене, однако, через тех, которые явно и тайно приезжали в Краков, через Эрберштейна и других посланников отлично знали, как обстоят дела на польском дворе. Император и король-отец только не представляли себе, чтобы Сигизмунд в отношении жены мог быть таким слабым, и чересчур рассчитывали на его опеку. Кроме того, отец Елизаветы ради Изабеллы в Венгрии мог многое, Бона должна была его щадить, и жалеть императора по причине неаполитанской собственности.
Однако обоих хитрая пани надеялась обмануть видимостью и настоять на своём.
Вот почему она избегала всего, на первый взгляд ничего не делала, а пользовалась инструментами… чтобы от того, что случится, могла отказаться.
Когда это происходило в Кракове, несчастный Дудич, о котором совсем забыли, сидел на покаянии в Висничи и, может, он оставался бы там неизвестно сколько, если бы в конце концов не отважился составить печатными буквами пространное письмо к Бонеру, прося его о милости.
Подскарбий наполовину шуткой шепнул об этом старому королю и просил его, чтобы он спросил Бону о своём придворном и напомнил о его возвращении. Бонер добавил, смеясь, что Дудича послали для того, чтобы не стоял препятствием романам Августа.
Сигизмунд, хоть внешность Дудича никому не казалась опасной, при первой встрече с королевой спросил о придворном и добавил:
– Он мне нужен.
Бона только теперь о нём вспомнила, а так как уже навязчивости с его стороны совсем не опасалась, послала курьера к Кмите, чтобы её гонца с письмом отправил обратно.
Петрку в этом изгнании уже угрожали, что на маршальском пиве он мог спиться, потому что от нечего делать от злоупотреблял холодным и гретым, когда, к счастью, Белый пришёл к нему с радостной новостью, что сегодня получил письмо и он должен возвращаться в Краков.
Через неполный час Дудич был готов, и в дорожной одежде пошёл к Кмите с прощанием и благодарностью за хлебосольный приём. Вскоре, пожав руку Белому, который, хоть над ним насмехался, но опекал, Петрек был уже на коне и в дороге. Кому-нибудь другому, может быть, это удержание в Висниче и долгая разлука с любимой выбили бы её из головы, потому что он догадался, что его от неё хотят отдалить. Дудич имел упрямую натуру, а его любовь вся жила в голове. Итальянка была ему нужна для рисования перед светом, а что, по его мнению, никакой другой под этим взглядом она уступить не могла, он продолжал упорствовать в намерении взять её в наследство после молодого короля.
Очень может быть, что в тесной голове Дудича воспоминание о Косцелецком, женившемся на силезке, любовнице Сигизмунда Старого, побуждало его подражать старому пану.
Не имел он никого, кто бы, как братья Косцелецкого, мог его преследовать за это. Мечтал, наверное, что Сигизмунд
Август будет опекать его и жену, а может, даже сделает его жупником. Всё это усиливало его упорство и сильнейшее желание стараться, чтобы кто-нибудь не похитил у него итальянку. Как теперь ему поступить, с кем держаться: с Бонером и королём, или или со старой королевой? Этого он не мог ещё решить.
Едва возвратившись в Краков, где чувствовал себя таким счастливым, точно занового родился на свет, он сначала побежал искать кого-нибудь из придворных, чтобы узнать, что там делалось. Почти никто разговаривать с ним не хотел, так все были заняты и разгорячены этим въездом, в котором хотели принять участие.
Поэтому он хотел прийти к Боне с письмом. Старая королева даже не допустила его к своему облику, письмо велела отдать в руки своему канцлеру, а Дудича отправила ни с чем.
От него он поспешил к Замехской, которая при виде его заломила руки.
– Стало быть, ты живым вернулся! – воскликнула она.
– Слава Богу! – сказал Дудич.
– Смотри же, оставь в покое итальянку, а то тебя в другой раз ещё дальше отправят.
Петрек покрутил худой ус.
– Выбили её у тебя из головы? – спросила Замехская.
– Нет, – решительно ответил Дудич.
Охмистрина перекрестилась.
– Настаиваешь на своём? – воскликнула она удивлённо.
Петрек кивнул головой.
– Что ты думаешь?
– Что придётся, – сказал после размышления старик, делая загадочное лицо. – Об одном прошу вас: соблаговолите сохранить для меня свою милость.
– Я больше в этой твоей непутёвой затее рук не мочу, – отозвалась Замехская. – Ничего тут не сделаешь, а свою пани подвергать опасности я не думаю.
Она подошла к Петреку ближе и шепнула:
– Молодой король ужасно влюблён в неё, она – в него, где тут для тебя какая надежда?
– Он женится, – сказал Дудич.
Охмистрина пожала плечами.
– И что? – спросила она.
Некрасноречивый Петрек не хотел больше объяснять, поцеловал ей руку и ушёл.
Этого дня дали ему в замке занятие, потому что теперь нужно было много людей, и даже Дудич мог на что-нибудь пригодиться. Разумеется, что его ни в какой лагерь не тянули, но под его команду поверили слуг в покоях и прислуживающих подростков, часть кухни и серебра для надзора.