На стороне молодой королевы в Польше, кроме короля, были достойнейшие мужи. Мать должна была заменить ей охмистрина, женщина, на которую больше других рассчитывали, энергичная, умная, храбрая Кэтхен Холзелиновна. Эта охмистрина, на руках которой воспитывалась Елизавета, происходила из семьи, уже несколько поколений которой служило при дворе, а привязанность её к воспитаннице была материнской.
Незамужняя, одна на свете, Холзелиновна не имела на нём никого, кроме своей Елизаветы, готова была пожертвовать для неё жизнью.
Сильного телосложения, закалённая годами, деятельная, работящая, Кэтхен имела то спокойствие силы и тот холодный такт, которые особенно незаменимы в бою. Она хорошо знала, что ждало её в Кракове, и заранее вооружилась. Она загодя клялась королеве-матери, что ни в коем случае, ни страхом, ни интригой не даст оттащить себя от Елизаветы и ни на шаг от неё не отступит. Все остальные слуги, которые должны были сопровождать молодую пани в Польшу, были подобраны с равным тщанием. Мать могла рассчитывать на их верность и самоотверженность.
Император Карл V с гордостью повторял встревоженной невестке, что всё-таки с его племянницей ничего плохого случиться не может.
И однако в минуту разлуки, отъезда, когда нужно было отправиться в этот путь предназначения, полились горькие слёзы. Король-отец, помимо тех, кто окружал дочку, принадлежа к её свите, тайно выслал людей, дабы собрать информацию, как там приготовились её принимать. Всё звучало весьма благоприятно.
Со стороны короля Сигизмунда не пренебрегли ничем, чтобы молодой даме на первых шагах дать по возможности лучшее представление о стране, которая должна была стать для неё новой родиной.
Даже выбор времени года, казалось, имеет смысл, чтобы в майской зелени, в весенних покровах молодой королеве Польша показалась красивой.
Заинтересованность прибытием Елизаветы, к досаде Боны, так повсеместно охватила умы, стала такой лихорадочной, вызвала столько сторонников, что она, которая хотела её игнорировать, остаться холодной, пассивной, среди этого волнения оказалась обособленной и чувствовала, что как бы утратила значение и авторитет.
Кмита, Гамрат, Опалинский, другие явные и тайные союзники королевы в это время вместе с её неприятелями работали только на то, чтобы при торжественном въезде не дать себя затмить.
Почти каждый день приезжали посланцы, объявляющие об отъезде Елизаветы, о приближении её к границам.
На приём, помимо высоких сановников, король Сигизмунд Старый упросил двух достойнейших женщин, которые не относились к любимицам Боны. Ехала с многочисленным двором жена гетмана Тарновского, из дома Шидловецких, и её сестра, княгиня на Олеснице.
Об этом всём говорили каждый день везде, и в окружении Боны, которая слушала холодно и выразительно старалась показать, что её это ничуть не интересовало. Это дорого ей стоило, потому что приближалась борьба, к которой итальянка готовилась с тем большим рвением, что она должна была быть тайной.
Двор будущей молодой королевы и короля, в выбор которого Бона вмешиваться не хотела, был назначен самим королём.
Дземма, которая решила втиснуться в свиту молодой пани, с упорством старалась воплотить в реальность странную мысль, но встречала к этому трудные препятствия.
Август не мог вступиться за неё, Опалинский не решался. Обе охмистрины боялись о том намекать Боне, раздражённой и насупленной, не выносящей малейшего напоминания о Елизавете и того, что её касалось.
Дземма напрасно бросалась во все стороны, и в конце концов должна была упасть к ногам Боны и решиться просить её, чтобы рекомендовала её в свиту молодой королевы.
Сперва пани вспылила и не скоро успокоилась, давая себя умолять. Дземма могла быть ей помощью, но в то же время опасностью. Не желая даже говорить о том дольше, она отправила её, заплаканную, ни с чем.
Последняя новость объявила о прибытии Елизаветы в Оломунцу, послем расставании с матерью в Корнеберге.
Там её ждали польские послы. Дамы, приготовленный кортеж должен был встретить в Освенциме. Северин Бонер в прекрасной своей усадьбе в Балицах готовился первым поклониться молодой госпоже, делом которой он рьяно интересовался.
Четвёртого мая она была уже почти в Кракове, только в
Балицах задержалась, чтобы на следующий день устроить и приготовить этот въезд, что стоил столько трудов и беготни.
За исключением покоев Боны, в которых было пусто и тихо, во всём замке вечером, всю ночь движение не прекращалось. Молодой король так был постоянно занят этими приготовлениями, что не мог забежать к матери, а заплаканная Дземма ждала его до поздней ночи.
Вскакивая при каждом шелесте в коридоре и подбегая напрасно к дверям, потом возвращаясь, разочарованная итальянка плакала и проклинала по очереди.
Было уже недалеко до полуночи, когда к ней вошла сострадательная Бьянка. Та была уже раздета, чтобы лечь в постель, и набросила на себя только лёгкий банный халат, а чёрные длинные волосы, которых завязать не имела времени, стекали ей на белые плечи.
Дземма до сих пор даже платья не сняла.
Увидев её с платком на глазах, в шнуровке, в поясе и полном костюме, разгневанная Бьянка, подойдя к ней, ударила в ладоши.
– Дземма! – воскликнула она с материнской заботой. – Что с тобой происходит! Дитя несчастное, глаза выплакиваешь напрасно, когда тебе как раз самой красивой нужно быть. Но брось эти слёзы Ариадны, потому что ты не покинута! Ты теперь будешь очень нужна старой королеве, на руках тебя прикажет носить.
– Он целый день у меня не был! – выкрикнула Дземма, ломая руки. – В последний день, когда мы могли ещё быть одни!
Бьянка слушала с улыбкой.
– Будь уверена, что зато увидишь его завтра, потому что соскучится по тебе… но сегодня он не распоряжался собой. Сбрось же это платье, ложись, отдохни, чтобы быть красивой; мы где-нибудь должны найти себе место, из которого всё бы, всех как можно лучше могли увидеть. Не правда ли? Старая королева шагу из замка не сделает, а мы легко получим позволение.
– Я ничего видеть не хочу! – воскликнула Дземма. – Ничего, ничего!
– Как! Даже своего короля, когда будет такой красивый красоваться на коне.
– При её карете, – воскликнула итальянка.
– Да. Тебе, должно быть, будет любопытно увидеть, как, бледная и встревоженная, она будет ехать на этот королевский праздник, который станет для неё королевской пыткой!
Дземма поднялась.
– Остынь и подумай, – добавила Бьянка. – Чем тебе поможет сидеть тут в углу, когда можешь показать лицо и торжествовать, потому что нет сомнений, что ты красивее её.
Томек, придворный короля, как раз возвращается из Балиц; он видел, как она дрожа высаживалась из кареты во дворе, что её должны были держать под руки, потому что она качалась, бедняжка. А была бледная, как стена. И казалась больной, встревоженной, уставшей. Это ребёнок, а ты…
Дземма слушала с заинтересованностью.
– Ты знаешь, – сказала Бьянка, начиная её раздевать, – мы должны выпроситься в город. Найдём придворных, которые нас заранее выведут и найдут помещение в городе, из которого был бы хорошо виден весь кортеж. Монти, красивый певец, который в тебя влюблён.
Дземма белой рукой закрыла ей рот. Бьянка смеялась.
– Не понимаю тебя, – сказала она, – не хочешь даже позволить то, чтобы в тебя влюбились. Но чем тебе это вредит? Платить за это не нужно. Я же всегда рада, когда их как можно больше вокруг меня бегает и глазами умоляет. Это пробуждает ревность и укрепляет единственную любовь.
Дземма машинально раздевалась, задумчивая и грустная.
– Мы едем завтра смотреть на въезд, или нет? – спросила Бьянка. – Говори, а то я не выдержу. Я всё должна видеть. В замке смешаются эти отряды, ничего будет нельзя увидеть. Королева нам разрешит. Я говорила с охмистриной. Мы тут завтра не будем нужны.
Бьянка напрасно ждала ответа; погружённая в мысли
Дземма, может, не слышала её щебетания. Внезапно она, вздрогнув, повернулась к ней.
– Ты права! – сказала она живо. – Нужно не только видеть завтра, а показать себя. Пусть Август видит меня весёлой, чтобы у него заболело сердце. Весь день он ни на минуту не забежал ко мне!
– Значит, завтра утром в город? Не правда ли? – сказала обрадованная Бьянка. – Я всё приготовлю, устрою и у нас будет наилучшее окно.
Начали шептаться. Дземма с гневом и страстью готовилась к мести.
– Насмешливо улыбнусь, когда он посмотрит на меня, – шепнула она, постоянно занятая своей любовью. – Потому что посмотрит, хоть бы не хотел; в этом я уверена. Я чувствую издалека его взгляд и мысль, он должен почувствовать мой взгляд и гнев.
Бьянка пожала плечами.
Она была вынуждена взять в опеку подругу, которую ей было жаль. Заперла дверь от коридора, в котором постоянно было слышно движение, погасила свет, проводила Дземму в кровать, уложила её, накрыла, поцеловала в лоб и весело побежала сама ложиться спать.
Но этой ночью в замке мало кто заснул. Бьянке пришлось встать рано, чтобы обеспечить себе и Дземме помещение в каком-нибудь доме на рынке, чтобы видеть кортеж. Она не сомневалась, что старая королева по просьбе своей нынешней фаворитки разрешит это. Но нужно было использовать кого-нибудь, чтобы связями или деньгами выхлоптал окошко на улицу, и такое, каким бы девушки королевы не постыдилась.
Бьянка искала в голове, кого бы использовать для этого запоздавшего посольства, когда ей в голову пришёл достойный Дудич, о страсти которого к Дземме знали все.
Под рукой у неё никого не было, кому бы с большей уверенностью в результате могла бы это доверить. На Петреке был надзор за частью буфетов и слуг, но разве это волновало наглую итальянку. Он должен был служить всё-таки.
Чуть свет, одевшись, она побежала туда, где надеялась найти Дудича. Он ещё спал на горсти соломы в каморке, в которой была сложена часть серебра, но поскольку его будили даже ночью, он спал наполовину одетый.
– Вставай, соня! – крикнула, растворяя двери, Бьянка. – Я пришла с приказом, не от короля, не от королевы, не от маршалка, а от сеньоры Дземмы. Её Красота и моё Уродство мы хотим отлично посмотреть на въезд, а ваша Услужливость должны для нас на рынке выпросить или купить окно, из которого мы и смотреть бы могли, и быть виденными. А ты должен знать, что лишь бы в каком обществе и у маленького окошка паннам королевы показываться не подобает! Пане Дудич, в дорогу. И через час ты должен появиться с ответом, что окно украшено венками, а лавки для нас застелены коврами.