– Да, – сказал незнакомец, – но если вы меня выдадите, помните, что тот, на чьём дворе вы видели… кого-то похожего на меня, будет знать и не простит.
– Будьте спокойны, signor, – прибавил певец, – но простите, кем вы хотите тут быть?
– Я купец из Венеции, – сказал прибывший, – а может, посланец государства… это мне всё равно.
Разговор с Бьянкой Дудичу совсем не удался. Тем временем два итальянца прошли в дальний угол комнаты, оставив Петрка охранять женщин.
Незнакомец, который хотел походить на купца, теперь сам начал живо, настойчиво, назойливо расспрашивать Монти, который послушно и с некоторой униженностью ему отвечал.
– Вы видели старую королеву?
– Каждый день пою у неё, – сказал Монти. – Не жалеет для меня аплодисментов, но подарками не щедра. В этом, наверно, повинно плохое настроение, какое на неё давит.
Купец блеснул глазами.
– Она проиграла дело! – шепнул он, усмехаясь.
– Сомневаюсь, чтобы она считала его проигранным, она тут пани, – говорил Монти.
– Кто эти две синьорины? – спросил незнакомец, указывая на Дземму, которая, отвернув свою вуаль, показалась во всём блеске красоты.
Монти нагнулся к его уху.
– Bellissima есть нынешней любовницей молодого короля, а другая – прошлой.
Сказав это, он усмехнулся.
Купец хмурил лоб, а его любопытные глаза, казалось, выскочат; так пожирал ими Дземму.
– Значит, та! – шепнул он.
Поскольку места было немного, а две девушки королевы манили личиками прохожих, начали стучать в дверь. Монти немедленно бросил купца, а Дудич пошёл защищать нанятую комнату. Но это оказалось слишком трудным, и Петрек должен был выйти в прихожую, чтобы там вести борьбу, защищая порог и доступ к Дземме.
Паны, бывающие при дворе, чужеземцы, которые имели протекцию Бонера, Дециуша и других знакомых Дудича, лезли силой. Петрек не знал, как отпереться. Хотя ему это много стоило, нескольких старших господ он должен был впустить.
Прекрасная итальянка ни на кого из входящих даже глаза не обратила. Зато весёлая, кокетливая Бьянка радовалась, когда её кто-нибудь вызывал, смеялась и с большой отвагой парировала зацепки по-итальянски и по-польски. Несколько раз она закрыла рот Монти, который надулся и замолчал, потому что пел лучше и демонстрировал себя великолепней, чем говорил остроты, а униженным быть не любил.
Среди этого шума прошло достаточно времени; волнение на улицах внезапно увеличилось; толпа, стоявшая в порядке, начала прижиматься к домам.
– Едут! Едут! – кричали со всех сторон.
То был кортеж молодого короля, часть которого женщины видели в замке; он как раз выезжал навстречу Елизавете.
Дземма встала, подошла к окну, высунулась, опёрлась на него и уставила глаза на улицу. Но не скоро показался тот, кого она искала, взгляд которого, как ей казалось, должен был почувствовать и найти её.
Наконец в товариществе князей Прусского и Цешинского показался Сигизмунд, в белой, серебристой одежде, немецким кроем, на гнедой лошади с перламутровой попоной.
Он ехал красивый, задумчивый, важный, благородным королевским обликом так отличаясь от всех, кто его окружал, что выразительные, гордые, но обычных черт лица двух князей, следующих у его бока, выдавались дивно варварскими. Фигура, взгляд, всё в нём объявляло короля.
Дземма побледнела, а Бьянка могла заметить дрожь, которая двигала каждый мускул её личика. Взгляд приближающего Августа, который до сих пор смотрел перед собой холодно, ничего, казалось, не видя, точно привлечённый какой-то таинственной силой, вдруг обратился к угловому дому и, как предчувствовала Дземма, упал на неё.
Эти два взгляда встретились и на мгновение утонули друг в друге; гнедой иноходец короля как бы почувствовал дрожь руки, остановился на мгновение и поскакал быстрей. Дземма тут же упала на свой стул. Больше уже ничего видеть не хотела. Бьянка, Монти и другие зрители указывали на проезжающих в группе, называя их по именам. Дудич о некоторых рассказывал интересные вещи, итальянка ничего не слышала.
После проезда короля на улице снова всё рассыпалось, разлилось, распустилось, потому что знали, что Август вернётся только через несколько часов, сопровождая свою наречённую, с которой должен был встретиться в разбитых за городом шатрах. Поскольку оставалось ожидать ещё много времени, Дудич приготовился к приёму своих гостей. Он хотел выступить перед итальянкой, но не было необходимости угощать незнакомцев и дармедов. Поэтому он вышел и сам лично принёс на подносе вино и сладости.
Дземма рукой оттолкнула поднос, Бьянка всем завладела.
Между удивительно там собравшимися особами, мало или совсем незнакомыми, завязалась оживлённая беседа. Монти говорил много, хотя у него было не так много тем для рассказа, венецианский купец также внимательно и усердно слушал. Казалось, что боялся потерять слово, и везде был ушами. Наклонялся, влезал, подхватывал летающие слова, бросал вопросы; а сам так умел подстраховаться, чтобы их ему не задавали.
Монти, который следил за ним глазами, мог убедиться, что из присутствующих там, кроме Дземмы, не было такого, которого бы венецианский купец не расспросил и что-нибудь из него не вытянул. Это любопытство было таким невинным и наивным, что никого поразить не могло. Иностранцы, будучи первый раз в чужой стране, часто так обо всём должны расспрашивать, не в состоянии к ней привыкнуть. В купце только то поражало, что его лицо было отмечено необыкновенной смекалкой.
Певец, который вначале так агрессивно его зацепил, теперь, казалось, специально его избегает и не обращает на него внимания. Другие также не имели повода примечать чужака, который среди очень многочисленных в то время в Польше итальянцев, почти каждый день прибывающих, не был каким-нибудь особенным явлением.
Ожидая обещанного зрелища, обе итальянки остались на своих местах. Бьянка – всё ещё очень оживлённая, зацепляющая мужчин взглядом и словом, кокетливая, весёлая, Дземма – погружённая в себя и молчаливая.
Тот, кто её знал, легко объяснял себе её грусть, которую она не скрывала. Шутливые, непрекращающиеся щебетания спутницы порой Дземме были явно неприятны, она строила гримасы, отворачивалась, но своего места оставить не хотела.
Монти, пару раз тщетно попробовав вступить с ней в разговор, не получив ответа, остался молча на месте, пожирая её глазами. Она была в этот день чудесно красива в своём чёрном платье, с той трагичностью на лице, которая среди общего веселья тем выразительней отражались.
Прошло довольно много времени, а за окном ничего не изменилось; проплывал народ, разговаривая, некоторые останавливались, чтобы посмотреть на итальянку, знакомые подходили поздороваться. Время от времени на дороге от замка появлялся всадник, громко рассказывая что слышал: где был молодой король, где кортеж, везущий невесту, а так как в давке и толпе не обходилось без случайностей, то покалеченных коней приводили обратно в замок, то люди, которые плохо себя вели и были вынуждены уйти из отрядов.
Уже хорошо за полдень любимый слуга молодого Сигизмунда, знакомый с Дземмой и Бьянкой, придворный Мерло, который к свите короля не принадлежал, но был предназначен для посылок в замок, галопом мчался к Вавелю.
Он был в этот день так же наряжен, как и все, с большой элегантностью, но без тяжёлых доспехов, потому что постоянно крутился. Это был живой, смелый, весёлый парень и молодой пан его любил, потому что для него был готов на всё. Когда речь шла о службе королю, для Мерло не было невозможного и трудного. Он не раз ради него натыкался на опасности и проливал кровь, старому королю стал неприятен, но всё это вытерпел и служил ему верно, как привык с детства.
Увидев Мерло, Бьянка смело вытянулась, платком давая ему знаки, поскольку догадывалась, что, должно быть, у него есть новости о встрече. Может, он не выслушал бы её, спеша в замок к старой королеве, но в то же время он увидел Дземму, и коня повернул к окну. Едва он тут остановился, вокруг него столпилась кучка любопытных.
– Говори, – крикнула Бьянка, – ты видел молодую пани?
Мерло с коня вытянулся к окну.
– Я возвращаюсь оттуда, – сказал он, – еду от шатров. Королева уже прибыла, но эта бедняжка так хрупка и бледна, что не знаю, как выдержит сегодняшний день. Когда её вели от кареты к шатрам маркграф Ежи с князем Лигницким, в любую минуту казалось, что ноги её закачаются и она упадёт. Вся убранная в парчу, покрытая драгоценностями, она сгибалась под их тяжестью. Не королевой казалась, а несчастной жертвой, прямо жалко становилось.
Дземма бросила на Мерло гневный взгляд, а тот продолжал дальше:
– Август, наш пан, встретил наречённую на полдороги и они тут же поклонились друг другу, взявшись за руки. Только тогда начались речи и неизвестно, когда этому конец будет, потому что с обеих сторон ораторов достаточно, а кто приготовил речь, тот её не простит.
– А молодой король? А король? – спросила Бьянка.
– Ну, и этот стоит, как осуждённый, – сказал Мерло, – бледный и измученный. Золотая наречённая и серебряный пан! – прибавил он, смеясь. – Если бы у нас знали, что пани целиком оправят в золото, мы могли бы тоже нашего пана хоть в пурпур нарядить, а так он бедно им показался. – А скоро ли начнётся въезд? – спросила Бьянка.
– Видите, как там на западе заволакивает тучами? – сказал он. – Не нужно пророка, чтобы угадать, что пока они медленно доползут от шатров до города, обязательно начнёт капать дождь и нашим парадным уфцам атласы и бархат намочит.
Мерло начал весело смеяться.
– Если речи закончились, – прибавил он, отпуская поводья коню, – они должны уже выехать из города, но если бы даже дождь висел над ними, не поспешат, потому что такой торжественной кавалькаде не подобает двигаться иначе как шагом.
Сказав это, он приложил руку к берету, поклонился женщинам и, крикнув толпе, чтобы расступилась, поскакал дальше к замку.
Потом снова прошло много времени, прежде чем от Флорианских ворот через тесные толпы прошёл ропот, объявляющий, что торжественная процессия приближалась. И, как заранее предсказывал Мерло, весенняя туча на самом деле медленно подошла, небо стало серым, начал капать дождик, а оттого что дело было к вечеру, старые люди предсказывали, что дождь будет золотым.