Медленные шаги, казалось, поворачивают к порогу её комнаты, остановились, ухо уловило шелест у дверной ручки – дверь медленно открылась. Перед ней стоял Август.
Вытянув к нему обе руки, итальянка хотела встать с пола, но, прежде чем она поднялась, он уже сел при ней, наполовину обнял её и поцеловал.
Среди объятия она вдруг отпихнула его от себя.
– Нет! Ты не будешь её любить! – крикнула она. – Говори! Ты не изменишь мне ради неё? Я не завидую её короне… будет королевой, я останусь любовницей.
Август отвечал объятием.
– Успокойся, Дземма, – добавил он, поглаживая её по лицу, – ты должна мне верить и быть терпеливой. Я должен исполнить волю отца.
– Но за полог вашей кровати, до секретов вашей жизни она достать не сможет, – пылко воскликнула Дземма. – Покажи ей заранее, что на сердце и навязанную любовь она рассчитывать не должна.
– О, я бы раздавила её, задушила этого немецкого цыплёнка, если бы мои руки до неё достали. Ненавижу её. С какой сладкой улыбкой она на тебя смотрела, бесстыжая.
Дземма закрыла глаза.
После минуты молчания она открыла их, лицо горело.
– Королева-мать на нашей стороне, – сказала она, – та не допустит, чтобы она тут царствовала, та разделит вас, потому что её ненавидит! Королева здесь всемогуща… в конце концов король должен сдаться. Лишь бы прошли эти свадебные торжества, лишь бы это однажды закончилось, лишь бы мы остались одни.
Август встал. Час был поздний. Напрасно Дземма, повиснув у него на шее, задерживала его; его ждали слуги с Опалинским, а вскоре надо было думать о приготовлениях к свадьбе и коронации.
Эти дни были очень тяжёлыми, ужасными для королевы Боны, за которые она обещала себе хорошо отомстить. Не способная сдерживать себя и притворяться, она чувствовала, что на её лице чужие и свои читают, что она проиграла, что она должна быть послушной, она, которая хотела и была действительно пани.
Король Сигизмунд, не допуская споров, давал приказы – нужно было к ним приспосабливаться; но королева на каждом шагу, в каждом движении давала публично почувствовать, что только временно поддалась необходимости.
Её лицо выражало холодность, презрение, едва подавленный гнев и гордость.
Следующий день был назначен для свадьбы и коронации молодой госпожи, и со вчерашнего дня в кафедральном соборе готовили троны, повесили гобелены и шпалеры, постелили ковры. Из коронной сокровищницы достали корону на бархатном подголовнике, покрытую дорогим покрывалом; на большом алтаре она ждала эту нежную головку, которая под её тяжестью должна была склонится.
Старый король с утра торопил с лихорадочной спешкой, чтобы обряд начался раньше; он очень заботился о Елизавете, бледность и нежное лицо которой пробуждали в нём беспокойство.
На рассвете он послал узнать, как она спала. А когда подошло время отправиться в костёл, хотел, чтобы его как можно скорее вынесли на встречу с Елизаветой. В большой зале, в которую его на кресле внесли на плечах пажи, Елизаветы ещё не было. Вместо неё стояла с дочками Бона, с пылающим лицом, и тут же подошла, не обращая внимания на присутствие двора и урядников.
– Наияснейший пане, – сказала она возмущённым голосом, с ироничным уважением, – я тут слышала, что ваша молодая невестка должна предшествовать мне в процессии и занять место передо мной. Это не может быть!
Сигизмунд обратился к маршалкам.
– Таковы законы и обычай, – сказал один из них.
– Закон и обычай, меня, старшую, меня, мать, хотели бы отделить от бока мужа и запихнуть куда-нибудь…
– Успокойся, – шепнул король тихо по-итальянски. – Ты изменить этого не можешь, а дашь людям в насмешку… Tace!
Глаза королевы засветились кровавым блеском, она гордо ретировалась.
Спустя мгновение все построились в таком порядке, какой назначил придворный церемониал.
Молодая королева вышла бледная, с опущенными глазами, но улыбкой на губах, а Сигизмунд Старый позвал её к себе.
Во главе процессии шествовал молодой король, рядом с которым шёл князь Прусский; за ним несли на кресле, так как пешком идти не мог, Сигизмунда Старого. Тут же за ним шла молодая королева Елизавета с распущенными на плечи волосами, с девственным, грустным, чистым выражением, как говорили итальянцы: Мадонна старого мастера из Фьезоле. Она действительно напоминала его взглядом, добродушием, чем-то ангельски-детским и девственным.
За ней заняла предназначенное ей место Бона, грудь которой поднималась от порывистого дыхания, а губы спазматически сжались. Три дочки и целый ряд дам и девушек-фрейлин тянулся за Боной. Впереди, специально за пани Салм, охмистриной, поставили Дземму, поражающую своей красотой, прелестью, завораживающую глаза; она была предназначена для того, чтобы затмить бедную, слабую Елизавету и сделать достойной только сожаления.
В переполненном костёле, в котором, несмотря на то, что окна были открыты, от толпы, от свечей царила невыносимая духота, на установленном в хоре троне сидел Август в короне на голове. Наречённая сперва стояла у его бока. Свадебная церемония началась. Прусский и Лигницкий князья вели Елизавету к алтарю.
Все глаза были обращены на неё, она боялась, может, упасть в обморок – но лицо её сейчас приобрело выражение энергии и силы, которые приводили в недоумение сидевшую вдалеке воспитательницу. Елизавета казалась изменившейся, взгляд её смело поднялся и движения стали более живыми. Она выпрямилась и, казалось, выросла у алтаря.
Старый отец смотрел на неё со слезами на глазах, а когда на её головке оказалась тяжёлая корона, он стал шептать стоявшему рядом Герберштейну:
– Когда она сядет на трон, пойдёшь скажешь ей от меня, что может снять корону. Я знаю, что эта тяжесть ей не по силам. Её положат на подушку под руку.
Действительно, когда Елизавета после коронации, в этой короне, объявляющей мученичество, с державой в одной руке, со скипетром в другой села на трон рядом с мужем, Герберштейн пролез сквозь толпу и прошептал совет, а скорее приказ старого короля. Елизавета взглянула на мужа, не хотела показаться слабой в его глазах и отвечала:
– Нет, корона меня не обременяет, выдержу так до конца!
Во время богослужения Герберштейн три раза возвращался с этой миссией к Елизавете; тщетно. Напрасно воспитательница умоляла её издалека глазами, молодая королева не согнулась под этим бременем.
Наконец прозвучали последние песни, молодой король встал с трона и первым пошёл к замку, за ним молодая королева, старый король, Бона и нарядные дочки в конце. Обряд и богослужение протянулись так долго, а Сигизмунд Старый сам уже так устал и хотел пожалеть свою хрупкую невестку, что, кроме пиршества в замке для наиболее достойных гостей, ничего на этот день не планировалось.
За столом, помимо Сигизмунда, который старался пробудить веселье и хотел оживить беседу, давая знаки своим, чтобы молчания не допускали, ни на чьём лице беззаботного выражения видно не было. Вопросительно, тревожно поглядывали друг на друга, Бона не промолвила ни слова, Август сидел неподвижно рядом со своей женой. Иногда более громкий голос ксендза Самуэля, вынужденная улыбка гетмановой Тарновской прерывали упрямое молчание, которое тут же возвращалось свинцовым бременем. На лице молодой королевы ни грусти, ни озабоченности заметно не было, хотя, возможно, она глотала слёзы, заставляла себя улыбаться, обращала глаза к мужу.
Она повторяла себе:
– О! Он должен меня любить!
Для всех, не исключая Сигизмунда, это время, проведённое за столом, показалось невыносимо долгим, а когда наконец дали знак вставать, казалось, великое бремя упало с груди каждого. Взмахом руки отец позвал к себе молодую королеву и сказал ей по-немецки:
– Дорогое моё дитя, ты устала, я, старик, тоже… сегодня тебе нужен отдых, иди, отдохни одна, свободно, чтобы набраться сил на следующие дни, на турниры, на застолья, на танцы.
Она наклонилась, он поцеловал её в голову.
Молодая пани послушно тут же направилась к выходу, тщетно пытаясь попрощаться с королевой-матерью, которая чуть кивнула издалека головой в ответ на её поклон.
Август стоял в какой-то неопределённости, сделал пару шагов, но дамы, которые должны сопровождать молодую королеву, уже обступили её. Она только поглядела на мужа, прощаясь с ним взглядом, хотя она не была уверена, встретились ли их глаза.
Сразу же весь двор начал рассыпаться и комнаты опустели. Завтра было достаточно дел и готовились к последующим дням.
Дудич, который со своим отрядом придворных и слуг с утра был занят и едва издалека имел возможность поглядеть на своё божество, когда оно шло в костёл и возвращалось из него, наконец вечером, когда ему выдалась свободная минутка, выбрался из замковых стен подышать весенним воздухом.
До сих пор май был довольно ласков, не был ни слишком влажным, ни таким холодным, как спустя несколько дней.
Постоянно думая о Дземме, потому что сильнее, чем когда-либо решил добиваться её, Дудич сам не знал, как оказался у замковых ворот. Как-то машинально он отправился к городу. В тот момент, когда собирался войти в ворота, он услышал приветствие, и с чересчур любезной улыбкой с ним настойчиво поздоровался вчерашний венецианский купец.
– Как же это удачно случилось, – сказал он, – что я вас встретил. Знакомых у меня нет, я целый день брожу, ни с кем не перемолвившись. Никуда попасть было нельзя.
– А что вы хотели? – ответил Дубич. – Сегодня был самый тяжёлый день из всех; слава Богу, что после стола старый король дал нам и себе отдых.
– А молодые? – спросил с любопытством купец. – Пошли, небось, вместе?
Дудич усмехнулся и покачал головой.
– Молодая пани, должно быть, очень устала, – произнёс он, – а король, видимо, не спешит к жене.
Лицо итальянца выразило сильное недоумение.
– Возможно ли это? – спросил он. – Такая красивая и мила дама, молоденькая, воспитанная.
– Вы видели её? – прервал Дудич, которого в свою очередь эта похвала удивила.