– Если ты верно поможешь молодой пани, – сказал Бонер, – можешь надеятся на то, что мы поможем тебе с твоей итальянкой, которая нам уже костью в горле сидит.
Петрек улыбнулся и поклонился. Положил руку на грудь. – Вы можете на меня положиться, ваша милость, – сказал он, – я никогда никого не предал. Возьмусь за это добровольно. Я знаю что делаю. Но, милостивый пане, милостивый пане, за эту услугу помните обо мне. Я должен жениться на итальянке!
Бонер смеялся.
– Несчастный человек, – сказал он, – я тебе, верно, не помешаю. Бери её! И увози как можно дальше, чтобы молодой король не сходил по ней с ума.
Так был заключён договор и на Дудича указали Холзелиновне.
Уже второй месяц проходил с прибытия королевы Елизаветы в Краков, заканчивался июнь.
Оживление и жизнь, какие там царили в течение нескольких дней, прекратились, возвращался обычный режим и порядок, тишина, под плащём которой плелись интриги, происходила лихорадочная борьба, но осторожно управляемая королевой Боной.
Итальянка ни минуты в ней не отдыхала, но ей казалось, что сумеет обмануть всех, выдавая себя спокойной, на первый взгляд почти бездеятельной.
Тем временем очевидные плоды её интриг показывали, что не бездельничала. Она явно стояла в стороне, но молодая королева, всё больше изолированная, покинутая, зажатая, контролируемая, часто по целым неделям не видящая мужа, терпеливо сносящая преследование, во всех пробуждала жалость.
Из её уст никогда не вырывалась жалоба, а слёзы приходили ночью, когда была одна с Холзелиновной, и никто их ни увидеть, ни услышать не мог. Кэтхен добавляла своей пани силы и мужества, но и в самой королеве выработалась энергия, какую от молоденькой и не приготовленной к такой судьбе женщины нельзя было ожидать. Однажды решив не сетовать и переносить молча судьбу, которая должна была измениться, королева, сколько бы раз не показывалась публично, выходила с улыбающимся личиком, только бледность которого выдавала внутреннее страдание.
Бона, которой было известно о болезне Елизаветы, рассчитывала на притеснение, раздражение, которые, согласно мнению докторов, с которыми она консультировалась, неминуемо должны вызвать приступ болезни среди какого-нибудь публичного торжества. Эти расчёты не оправдались.
Самым болезненным ударом, какой она могла нанести молодой королеве, было оттащить от неё мужа. Сигизмунд Август позволял Дземме держать себя рядом с ней, а Бона способствовала этому роману. Но и это, казалось, не вызвало слёз у молодой королевы, не разочаровало и не довело до отчаяния.
Няня ей повторяла:
– Только терпеливо выдержи – и победишь. Август обратится к тебе. В конце концов найдутся те, которые донесут старому королю об интриге, и он сумеет удалить со двора итальянку.
С помощью Дудича Холзелиновна постоянно писала к отцу и матери, открыто донося, что там происходило, жалуясь на Бону, освещая её дела.
Сигизмунд Старый мог не знать всего. Больной и слабый, он не выносил новостей, которые раздражали, должны были его щадить. Мациёвский и другие приятели полагали, что даже резкое вмешательство старого короля не много могло бы помочь против интриг Боны, и поэтому они предпочитали уговаривать отца и императора, чтобы он использовал единственное средство, какое обещало быть эффективным – пригрозить Боне местью королеве Изабелле и потерей неаполитанских владений.
Но решительное выступление со стороны отца должно быть на чём-то основано, и нужно было действовать обдуманно, чтобы не ухудшить положения Елизаветы.
В Вене и Праге говорили, что король стар и недолговечен, а с его царствованием всё должно измениться. Поэтому тянули.
Это ободряло Бону, хотя она не искала до сих пор насильственных средств. Она шла не спеша и таким образом, чтобы можно было отступить.
Сигизмунд Август этим пользовался, чтобы, как и она, не оглядываясь на завтрашний день, проводить с влюблённой итальянкой дни в беседах и мечтах. Оба опьянялись друг другом. Дземма не смотрела в будущее или представляла его ложно в самых ярких красках. Август также избегал мыслей о последствиях.
Несмотря на его любовь к итальянке, которая умела эту любовь разогревать и поддерживать, внимательные глаза, возможно, разглядели бы иногда жалость к Елизавете, рождающуюся заинтересованность её судьбой.
Даже самый равнодушный человек не мог бы устоять перед состраданием, какое вызывала эта жертва, так терпеливо выносящая своё мученичество. У Сигизмунда Августа было доброе сердце, но он был пылкий, а пылкость делает самолюбивым и ослепляет.
Официальная любовь супруги не имела для него того очарования запретной, краденной и облачённой некоторой поэтичной прелестью. Ничто так не вызывает страсти, как привязанность, самопожертвование, одним словом, любовь. Дземма была до безумия воюблена. Она повторяла сто раз на дню, что когда Август её оставит, покончит с собой.
Хотя молодой король не проявлял ни малейшего чувства к супруге так, чтобы оно могло вызвать ревность итальянки, Дземма была безумно ревнива за каждый час его жизни, проведённый без него, подозревала, забрасывала упрёками, плакала. Эти неприятные сцены всегда оканчивались ещё большей страстью с обеих сторон.
Бона, Опалинский, все женщины двора старой королевы старались поддерживать отношения короля с Дземмой, охранять и скрывать. Даже те, кто симпатизировали молодой королеве, не были с ней в более близких отношениях, опасались открыто ей помогать, потому что Бона за всем внимательно смотрела.
Один Дудич очень ревностно служил Холзелиновне, но никто его не подозревал, только начали подозревать его в брачных намерениях, хотя некрасивой Кэтхен было больше сорока лет.
Он носил письма, ходил с новостями и жалобами к Бонеру, с советами от него возвращался.
Однажды июньским днём с тайным письмом под одеждой шёл к дому Бонера необычно одетый псевдо-итальянец; он заглянул на рынок по каким-то делам, когда из дома Монтелупе, возле которого он проходил, услышал шикание. Он огляделся, потому что поблизости никого не было, и догадался, что оно могло относиться к нему. В окне дома стоял тот уже забытый венецианский купец, с которым он познакомился во время свадьбы, давая ему знаки.
Дудич, вспомнив его, подошёл. У итальянца было слишком выразительное лицо, чтобы его можно было забыть или ошибиться. Он поспешил в каменицу и знакомую квартиру, в которой был в гостях у венецианца. Он стоял там на пороге, вежливо и любезно здороваясь со старым знакомым.
Петреку он показался каким-то другим. В нём что-то изменилось, не только в фигуре и лице, на котором было очень важное и уверенное в себе выражение, но также одежда, цепочка на шее, чёрный парадный костюм, меч с боку делали его больше похожим на какого-нибудь придворного, на урядника, чем на простого, хоть и богатого, купца.
Эта маленькая метаморфоза, однако, не очень удивила Дудича – к этому костюму могли привести обстоятельства. – Я могу назвать это счастьем, – сказал купец, беря за руку Петрка и ведя его к стулу, – что мне случилось с вами встретиться. Мне нужно было увидеться с вами.
– Я к вашим услугам, – ответил Петрек.
– Между тем, – говорил дальше итальянец, – мне ничего от вас больше не нужно, за исключением того, чтобы вы забыли о том, что видели меня в Кракове.
Дудич слегка изумился.
– Да, – прибавил купец, – нужно, чтобы и вы меня не знали, и я вас. На этот раз я прибыл сюда в Краков не как купец, но как посланец императора и отца королевы Елизаветы, в надежде, что мне тут позволят остаться при молодом короле.
Дудич молчал, плохо понимая, а купец улыбался и говорил дальше:
– Я знаю, что вы служили Холзелиновне, а, стало быть, держитесь с нами. Наша молодая госпожа тут без опеки, окружена чужаками, нужно, чтобы какой-нибудь её друг был рядом с её супругом. У меня имеются рекомендательные письма. Я мог бы служить королю Августу переводчиком, секретарём. Владею несколькими языками.
Дудич постепенно стал догадываться о цели посольства. – Я понимаю, – сказал он, – и желаю удачи. Вы бы очень здесь пригодились. Но к кому у вас рекомендательные письма?
Глаза итальянца весело улыбались.
– Ко всем, – ответил он, – к старому королю, к молодому, к епископу Самуэлю, к гетману, к господину Бонеру. Ко всем, – повторил он, – за исключением королевы Боны, потому что к этой было напрасно писать.
Петрек сильно задумался.
– Желаю вам успеха, – проговорил он, – но совсем не знаю, как вы справитесь с тяжёлым делом.
– Буду стараться, – сказал итальянец с некоторой уверенностью. – Старая королева – итальянка, я тоже итальянец, смогу сражаться с ней одним оружием.
Дудич молчал.
– Значит, вы знаете, – прибавил купец, – что теперь я вовсе не купец, а посол короля-отца, и зовут меня Джованни Марсупин, к вашим услугам.
Сказав это, он низко поклонился.
– Я приехал сегодня утром, – говорил он дальше через минуту, – у меня до сих мало было времени послушать и посмотреть. Что тут у вас происходит?
Дудич оказался в трудном положении; на конкретный вопрос он без труда нашёл бы ответ; чтобы обрисовать такое общее положение, он не чувствовал в себе сил. Он не был красноречив, а мысли обычно блуждали хаотично по его голове.
Он ответил пожатием плеч и кислой миной.
– Бона, очевидно, решила замучить молодую королеву, – сказал Марсупин. – Что она сделала из этого брака! Правда ли, что король Август даже не ест с супругой, по несколько дней не видится с ней… не навещает? Мне говорят, что ей не хватает даже удобств для жизни. Из неё сделали рабыню! Но что они думают? Что король, мой господин и император, это вынесет, не стараясь отомстить?
Петрек молча слушал; у него в голове было только одно – что его собственное дело могло приобрести в Марсупине сильного союзника.
– У молодого короля есть любовница, – сказал он. – Вы её видели! Вспомните! Всё дело в том, чтобы её от него отдалить.
– Я знаю, – сказал, смеясь, сеньор Марсупин, – и даже то, что вы бы охотно взялись избавить нас от неё.