Вечером того дня, когда Август давал аудиенцию Марсупину, было решено, что Бона должна предупредить о нём короля.
Чуть раньше обычного она показалась в спальне, а из глаз её супруг узнал, что что-то принесла с собой, что пришла не с пустыми руками. После нескольких нейтральных слов она села напротив мужа.
– Наверное, тебе уже донесли, – сказала она, – о прибытии того особенного посланца от отца Елизаветы?
– Ни о каком не знаю, – сказал король.
– Из Праги прислали итальянца, – говорила, всё более оживляясь, королева. – У него письма к Августу, к вам и, если не ошибаюсь, ко многим другим. Хотят его посадить здесь как надзирателя, как шпиона. Это для вас унизительно! Значит, не верят нам? Стало быть, есть люди, которые им доносят, что Елизавету обижают? Итальянец хочет каким-либо образом сюда влезть и остаться. Его рекомендуют переводчиком и секретарём Августу, но ни он в нас не нуждается, ни нам никто не нужен, у нас достаточно своих слуг.
– Итальянец? Кто этот итальянец? – спросил король.
– Его тут не знают, но у него слава коварного, опасного, дерзкого человека.
Бона встала со стула.
– Вы не должны допустить, чтобы его вам навязали, – воскликнула она.
Равнодушный Сигизмунд молчал.
– Увидим, – сказал он, – послушаем и посмотрим.
– Вероятно, итальянец вскоре будет добиваться аудиенции, – прибавила итальянка. – Если вы его примите, потому что ксендз Самуэль наверняка его приведёт, не давайте ему надеется, что тут останется.
Королева, поначалу довольно спокойная, по мере того как говорила, всё больше начала возбуждаться.
– Я хорошо знала, – сказала она, – что, взяв сюда вашу внучку, купим себе зависимость и неволю, что император и король не дадут вздохнуть нам без своего позволения, поэтому я сопротивлялась этой связи. Вот тебе результаты! Постоянно бегают тайные письма, жалобы, обвинения и король-отец отваживается нам на наш двор выслать соглядатая, который растянет над нами охрану.
Она повела плечами.
– Это унижает достоинство короля! – прибавила она.
– Успокойся, – отпарировал король, – поговорю об этом с моим советом, а обидеть себя я не дам.
– Если примите этого Марсупина, – доложила Бона, – заклинаю, не купитесь на его сладкие слова, не позволяйте вводить вас в заблуждение. Он шпион… злодей!
Она подняла вверх стиснутый кулак.
Сигизмунд, избегая бури, решил не отвечать, дал Боне излить гнев, выговориться, и отправил её, ничего не обещав. Но он был уже приготовлен.
На следующий день король спросил о посланце прибывшего с утра епископа Мациёвского, который, специально не придавая излишнего значения к его появлению, отвечал королю, что действительно прислали итальянца, но тот особенно был рекомендован молодому королю, а королеве привёз письма, приветствия и подарки от матери.
– Он до сих пор не настаивал на аудиенции у вашего величества, – добавил Мациёвский, – но, наверное, попросит о ней. Её величество королева придаёт этому послу слишком большое значение и вес.
Старый король охотно успокоился, потому что прежде всего он хотел покоя. На самом деле Марсупин очень ловко, вместо того, чтобы напрашиваться к Сигизмунду, торопил Опалинского, чтобы был представлен молодой королеве, потому что имел к ней письма и послание.
Самый верный слуга королевы, Опалинский оказался в очень трудном положении, потому что не хотел выдать, насколько там всё зависело от Боны и было в её руках, не хотел, чтобы итальянец хорошо видел отношения. Между тем без ведома и позволения старой королевы он не мог допустить Марсупина. Поэтому он был вынужден прибегнуть к многочисленным уловкам: молодая королева была немного уставшая, на другой день богослужение и аудиенции должны были её занять, и т. д.
Марсупин кланялся, ждал, но докучал, потому что приходил по несколько раз в день и утомлял маршалка упрямой настойчивостью, будто не понимал, что от него избавлялись.
Опалинский побежал к Боне.
– Ни за что на свете не дам с ней увидиться наедине! – крикнула старуха. – Нужно за ним следить.
После довольно долгого и бурного совещания было решено, что две королевы, старая с молодой, на следующее утро должны встретиться и – о чудо! – пройтись вместе по садику, который был основан Боной на манер итальянских садов.
Он занимал небольшое пространство, но в нём было полно цветов и душистых растений; тропинки и маленькие лабиринты, несколько каменных сосудов для украшения, даже фонтан, устроенный каким-то итальянцем для королевы. Довольно красивый вид манил туда иногда молодую королеву.
Ей было неприятно встречаться с Боной, которая обычно совсем с ней не разговаривала, поэтому выбирали такие часы, когда старая пани была занята. В этот день Опалинский так взялся устраивать прогулку, уговаривать на неё, чтобы две королевы встретились, прежде чем Марсупин явится в замок.
Заранее приготовленному событию Опалинский хотел придать видимость случайности, хотел привести посла и показать ему, что две королевы в самом лучшем на свете согласии общались между собой, почти не разделяясь. Если он думал, что чем-то обманет итальянца, он ошибался. Только Боне могло казаться, что такими неловкими трюками сможет оправдать себя.
Было прекрасное июньское утро, после майских холодов быстро пришло тепло и дни уже были жаркие. Ветер из речных долин приносил на Вавель освежающее дуновение.
Королева Елизавета едва вышла со своей Холзелиновной в садик, когда в другом конце показалась Бона с двумя своими карлами. Молодая пани хотела ретироваться, но присутствующий там Опалинский шепнул, что это было бы нехорошо.
Итак, несмелая молодая женщина медленным шагом вышла на прогулку, не отваживаясь приблизиться к Боне, когда та сама к ней подошла. Приветствие было молчаливым. Вместо того, чтобы заговорить с женой сына, которую только взглядом держала при себе, Бона вступила в беседу с Опалинским.
Елизавета с той обязательной улыбкой, которая не сходила с её уст, с веточкой лаванды в руке стояла молча. Она неосторожно разрешала смотреть на себя и спокойно глядела на Бону, которая вела тем более оживлённый разговор с маршалком, что каждую минуту ожидала Марсупина.
Опалинский заранее так всё устроил, что приехавшего итальянца должен был привести туда придворный. Всё вышло так, как было рассчитано.
Вдалеке показался Марсупин. Бона мастерски сделала вид, что до сих пор о нём вовсе не знала, и даже показала, что рада его прибытию. Это могло сбить с толку сторонних наблюдателей, но не Марсупина, который знал, по какому ступал грунту.
С непередаваемой радостью, которую не могла скрыть, Елизавета его увидела и сразу вспомнила. Он принёс ей живое воспоминание о родителях, о счастливых годах, был доказательством, что там о нём не забыли.
Физиономия хитрого итальянца, который бил челом перед старой королевой и со смирением кланялся ей в колени, Бону больше испугала, чем ввела в заблуждение. Она чувствовала в нём врага.
Она ни на минуту не отошла от снохи и не очень дала посланцу с ней говорить, сама тут же обращаясь к тому, что в интересах дочки Изабеллы рада была дать Марсупину рекомендации.
– Я их исполню, – ответил Марсупин, – хотя бы письменно, потому что сейчас, действуя в соответствии с приказами моего господина, я должен тут задержаться.
Бона закусила губы.
Марсупин не хотел понять, что его выпроваживают. Повернулся к Елизавете, передавая ей новости о братьях и сёстрах, об отце, и вручая письма, какие имел к ней. Молодая королева с радостью их приняла, но, не распечатывая, вложила под платье. Вопросам не было конца, но упрямое присутствие Боны вынуждало Елизавету и итальянца ограничиться общими фразами… говорить открыто было невозможно. Марсупин только глазами, взглядом давал понять, что принёс больше, чем в эти минуты может отдать.
Он не показал ни досады, ни озабоченности – он так же хорошо, как Бона, прикидывался довольным.
После короткого разговора, когда Марсупин убедился, что наедине с Елизаветой остаться не сможет, не желая быть навязчивым, попрощался с обеими королевами.
Чуть вдалеке стояла Холзелиновна, поджидая свою пани. Приблизиться к этой старой знакомой никто запретить не мог. Синьор Джованни очень ловко воспользовался этой возможностью.
Отличный комедиант, он умел издалека физиономией показывать одно, а говорить совсем другое. Приветствие Кэтхен могло показаться Боне невинным, а Марсупин, уверенный, что его не услышат, поспешил, кланяясь, бросить ей:
– Мне не дали даже повидать королеву наедине. Это лучшее доказательство, что в совести они не чувствуют себя чистыми. Ради Бога, Катерина, хоть мы с вами должны где-нибудь встретиться, чтобы я узнал всю правду, кусочки которой я уже уловил.
Холзелиновна так была испугана, что не сразу ему ответила.
– Сам обдумай средства, я ни на что не способна; мы сидим, окружённые стражей, как в неволе.
– Королева улыбается, – добавил Марсупин, делая фальшивые поклоны, – но как же с её лица смотрит мученичество!
– Лицо не лжёт! – вздохнула Холзелиновна. – Ради Бога, – прибавила она, – не покидай нас, останься здесь, если можно, будь свидетелем того, что делается. Супруги совсем не живут друг с другом. У молодого короля есть любовница или любовницы. Эта несчастная презираема.
Марсупин опасался говорить больше, поклонился ещё и исчез за стеной, прежде чем подошли две королевы, которые уже приближались, потому что старуха хотела помешать подозрительному разговору.
Эти первые шаги итальянца среди двора, до сей поры почти чужого ему, были осторожные и внимательные, – может, он льстил себе, что сможет обойтись без открытого выступления против старой королевы. Бона тоже поначалу думала, что легко его оттуда выгонит. Оба расчёта подвели.
Марсупин, лучше узнав о состоянии дел, о жизни супругов, об интригах королевы-матери, убедился, что открытое выступление будет неизбежным. Большая часть фактов бросалась в глаза, все были в курсе их. Война становилась неминуемой.