Этого снова итальянец не хотел понять и не мог. От него старались избавиться. Он не думал выезжать. Жил у
Монтелупе. На них нападали, чтобы они отказали ему в жилье, чего они сделать не хотели. Много лиц, из страха преследования Боны, избегали его, но доступ к тем, к кому у него были рекомендательные письма: к Бонеру, Мациёвскому, Дециушу, Горки, гетману – был у него свободный. Этим никто не мог запретить его принимать – а милость Боны они вовсе не старались приобрести.
Дудич, который много мог потерять и опасался, избегал с ним открытых отношений, но ночью ходил к нему и помогал ему. Бонер тоже ревностно ему содействовал.
Это всё мало пригодилось, когда ни к кому уже доступа не имел. Особенно Опалинский не спускал с него глаз и через своих выслеживал шаги, и в замок не пропускал.
Тогда Марсупин начал всё более открыто добиваться, как слуга и посланный короля, того, в чём ему отказывали. Он прямо говорил, что король ждёт новых писем, и хоть бы год сидел тут напрасно, прогнать себя не даст.
Боне доносили, что он постоянно повторял, что в Венгрии королеве Изабелле возвратят то, что здесь Елизавета терпела. Он не скрывал, что писал императору, настаивая, чтобы отобрал у Боны итальянские княжества и отдал их кому-нибудь другому.
Хотя на первый взгляд Бона презирала эти угрозы, однако же они вызывали беспокойство. Но уступить им не позволяла гордость.
Итак, Марсупина опутали целой сетью интриг, чтобы понять, имеет ли какую слабость, за которую его можно было бы схватить. К деньгам, к женской красоте, к другим таким приманкам итальянец был вполне равнодушен. Самолюбие и привязанность к царствующей семье давали ему силу и выдержку.
Он неустанно суетился, говорил громко и открыто, а так как любое его слово относили в замок, Бона знала, что распространяются слухи о преследовании ею невестки и отталкивали от неё людей. Не оставалось ничего другого, только какой-либо ценой отделаться от Марсупина! Всё же этого было нелегко добиться.
Казалось, итальянец играет угрозами, всё ревностней заискивая и давая везде себя чувствовать. В замке ему уже даже показываться не годилось. Неустрашимый во всём, итальянец имел одну слабую сторону: как другие современники, он верил в волшебство и боялся его. Он был убеждён, что власть Боны над старым супругом, над сыном и над многими другими, преданными ей, не имела другого источника, кроме волшебства.
Было известно, что она частенько совещалась со своим доктором, астрологом, итальянцем, который постоянно что-то готовил в тиглях, и королева к нему даже поздно ночью с монашкой Мариной ходила. Поэтому её делали волшебницей, которая напитками, кольцами запрягала людей в свою власть.
Марсупин ни за какие сокровища мира ничего бы от неё не принял; он предостерегал других, чтобы избегали отношений с опасной волшебницей.
В городе обычный люд был достаточно склонен в это поверить. Видели, что король поддаётся ей с детским послушанием, что сына ведёт на поводке, как хочет, что Гамрат был ей слепо послушен, даже Кмита, до сих пор позволял собой руководить, наконец Опалинский, который, как последний слуга, делал, что она велела.
Хотя всеми чарами Боны были её сильная воля и очень простые средства, какими себе приобретала людей, было поистине что-то удивительное в этой женщине-чужеземке, одной там, на вид слабой, которой всё должно было подчиняться.
Марсупин даже боялся за свою жизнь, потому что от волшебства до яда был только шаг, а он знал, что итальянским обычаем и так избавлялись от мешающего врага. Ещё больше его охватила тревога за молодую королеву; он также боялся, что её отравят, если не в еде и напитках, то надушенными перчатками, тем, что тогда носили на себе.
Успокаивало его одно то, что Елизавета до сих пор, по причине болезни старого короля, ела одна, отдельно, и хотя муж, который должен был составлять ей компанию, показывался редко, но подчашии и кравчии, подавая еду, пробовали.
Он рекомендовал Холзелиновне бдительно следить за столом и не разрешала принимать никаких подарков от королевы.
Впрочем, сама достойная воспитательница, увидев, что она окружена неприятелями, бдила денно и нощно над своим любимым ребёнком, не в состоянии прийти в себя от той силы духа, с какой мученица всё сносила, даже врагам не давая порадоваться выражению боли, потому что чудесно притворялась весёлой и спокойной.
– Это ангел! – восклицала старая Кэтхен. – Не знаю, сносила ли это когда-нибудь женщина с таким геройством. Нужно вставать на колени перед моей пани!
Среди этой борьбы, которую Марсупин вёл с упорством своего итальянского темперамента, неожиданный оборот ей придали события, казалось бы не имеющие никакой с ней связи.
В деревянном старом доме на Околе уже много веков был бондарский постоялый двор. Этой состоятельной гильдии давно бы следовало выбрать себе более презентабельный дом, потому что здание было наполовину погружено в землю, с тыльной стороны его подпёрли, а высокая и тяжёлая крыша на нём сгорбилась и выгнулась, но общество там удерживал старая привычка. Из-за какого-то почти суеверного страха, из привязанности к старине оно не хотело покидать эти пороги, которые вытоптали ноги многих поколений.
В огромной нижней комнате, низкой и тёмной, размещались: так называемый стол, общественная казна и алкогольные напитки. Там собирались на совещания, на выборы, для приёма челяди, освобождения её. Там останавливались попутчики, чтобы их приняли согласно обычаю.
А кто требовал «обычийно» (то есть согласно обычаям и формам), тому «предоставляли обычай».
Рядом с комнатой совещаний в каморке жила вдова бон-даря, Рачкова, которую называли Матерью, и она выполняла обязанности хозяйки. Уже немолодая, сгорбленная радикулитом, она ходила с палкой, стуча ей и коваными ботинками, но двигалась живо, а ответ на её языке был всегда, и то, что ей принадлежало, держала под ключом и внимательно стерегла.
В первой комнате главное место занимал стол, он стоял у передней стены между окнами, над ним висели крест Христов и большой образ патрона гильдии, но по причине старости на доске, кроме позолоты, мало что можно было различить.
Кроме стола, за котором не всем было разрешено сидеть, в углу были отдельные лавки для трибовных, даклов и юношей. У стен стояли и простые шкафы, в которых хранились разные вещи и знаки, был и окованный сундук с замком для привилеев, книг и денег, а на полках стояли несколько покрытых пылью искусно выполненных мелких поделок – те шедевры, которыми гильдия могла гордиться, хотя бы перед иностранцами.
А на них стоило посмотреть, потому что бочечки и бутыли, хоть и деревянные, были такими хрупкими, точно ювелир делал их из чистого золота, и обручи так на них заплетались, словно были из льняных кос, не из деревянных веточек.
В бондарской гильдии, как в те времена также в других ремёслах, сложился уже товарищеский обычай, некоторые формы, которые, уже освящённые традцией, каждый должен был знать, выучить их и через них проходить.
Новый товарищ там, так же как странствующий, узнавал, кого должен почитать и уважать: сначала Господа Бога со всеми святыми, Богородицу с ангелами Божьими, далее отца этого дома с матерью, детьми и подмастерьями, также приходящих и уходящих гостей. Тут он учился, что приходящих следовало приветствовать полными, а уходящих добрыми словами, что в местах у стола один не должен был занимать место другого (под страхом вины), стен у пана отца не подпирать (под страхом вины), (потому что у отца был хороший плотник, который сделал ему хорошие стены); столов стаканами не заставлять, крестов на подножки не класть (под страхом вины), потому что у пана отца был хороший столяр, который делал ему хорошие столы, также долбить было нельзя, входить за первый порог без шапки, в фартуках с оружием садиться за стол.
Тут учили не разговаривать за столом ни по-латыни, ни по-венгерски; обещали в гильдии лучшее правосудие, потому что дело у войта разбиралось до недели, у бургомистра до двух недель, а у товарищей до захода солнца. Предостерегали, чтобы, возвращаясь домой после весёлого ужина, в ворота не долбили (потому что рука в том), сквозь стены дорожек не делать (потому что горло в этом), по брусчатке ни саблей, ни подковами не бить (потому что за это наказание), венков, которые висят над вином и пивом не срезать, бочкам, которые стоят на месте для городских нужд, ободки не резать и т. п. Для таких, что ходили по ночам, находились ангелы-хранители, которые, отобрав у них оружие, прятали в тёмный рай, и т. п.
Наконец тут припоминали, как нужно было действовать при обвалки углов, шпонтовании, фразовании, беровании, отбивании, бочками…
Наступал вечер, комната советов была довольно полна, а гомон из неё долетал прямо на улицу. Несколько старых отцов, несколько товарищей помоложе и любопытная челядь в углу составляли собрание.
Посередине перед столом недавно прибывший путник как раз проходил официальное испытание, которое предваряло приём в гильдию.
Его фигура, лицо, кожа среди румяных, упитанных, сильных и плечистых стариков, рядом с товарищами, на щеках которых цвели здоровые румянцы, выделялись удивительно грустно.
Высокий, сильно обросший молодой путник, который после освобождения возвращался в Краков, стоял удручённый, как виновник, очень бледный, тяжело дыша, хватаясь за грудь и за голову, и слабым, сломленным, больным голосом отвечал на вопросы.
Эту бледность и изнурение нельзя было приписать этому испытанию, через какое теперь проходил товарищ. По его худобе было видно, что принёс с собой болезнь, с которой боролся всей силой воли и молодости.
Хотя некоторым из старших отцов, может, жаль было бедного товарища, вынужденного проходить обременительный обряд приёма, избавить его от этого не могли.
Силы бедного путника, казалось, всё больше исчерпываются, так что он едва мог держаться на ногах. Значительнейшая часть вопросов и ответом была преодолена, но оставались ещё некоторые.