Наверное, она думала, что я не посмею больше надоедать, но на следующий день я вернулся. Охмистр снова пришёл объявить мне, что королева принимает лекарство, я во второй раз ушёл ни с чем. На третий день, когда я настаивал, и видели, что от меня не отделаются, назначили мне на двенадцать часов. Задолго до этого я уже ждал в приёмной. Секретарь вышел, королева увидела меня в окно и объявили, что на двенадцать часов занято и чтобы я приходил после обеда.
Боясь прозевать, я остался в замке. Секретарь очень любезно составил мне компанию, пытаясь узнать, с чем я пришёл и о чём должен говорить с королевой. Я шуткой от него отделался. Обед закончился, я видел, как старуха отправила молодого короля, как приказали уйти всеми двору. При ней остались только две немолодые женщины из её свиты. Она и Елизавета показались на галерее и старуха дала мне знак, чтобы я шёл за ними. Когда мы пришли в королевские покои, молодая королева ушла, наверное, по приказу Боны, вглубь; так я остался наедине со старухой.
Со смирением, несмотря на то, что её лицо выражало гнев и презрение, я встал перед ней на колени.
– Говори, чего хочешь от меня? – начала она голосом, в котором кипела злоба.
– Вашему королевскому величеству известно, что я пришёл по поводу молодой королевы, по поручению родителей.
– Что же делается с этой молодой королевой, что она нуждается в такой опеке? – начала она с иронией. – Ты видишь её всё-таки, она здоровая, весёлая, никто её не обижает.
– Молодая королева, – сказал я, – слишком богобоязненная, скромно и с любовью воспитанная, чтобы жаловаться на то, что терпит; она терпит, но весь мир знает, что жизнь супругов не такая, какой должна быть.
Бона бросила на меня взгляд ящерицы.
– Да, – прибавил я, – молодой король совсем не живёт с женой, он избегает её, днём её не навещает, не принимает в ней участия.
– А я тут при чём? – ответила Бона. – Это его воля.
– Всё-таки известно, – добавил я, – что сын он послушный. Почему ваше королевское величество, когда имеете над ним власть, не прикажете ему, чтобы не пренебрегал женой? Если от прежних романов сразу не может избавиться, пусть жена из-за этого не страдает. Такое презрение к дочке моего государя, к племяннице императора для обоих унизительно. Император не вынесет такого презрения.
Дело известно общественности, о нём рассказывают в Германии, Чехии, по всей Польше, а тут в Кракове песенки о нём складывают. Я прибыл по поводу этого дела; вместо того, чтобы его уладить, ваше величество явно старались меня отсюда выгнать. Если бы я не имел выдержки на службе государя, я бы давно ушёл.
Когда я это говорил, её лицо менялось, бледнело, становилось пурпурным, ею овладел такой гнев, что не могла сдержаться.
С какими словами она напала на меня, повторить не могу, так как вы бы мне не поверили. Прямо бранить меня начала, трясясь и выставляя кулаки.
– Я закрою тебе рот, наглец… покажу тебе, что такое идти против меня.
Господь Бог милостив, потому что, с полным хладнокровием выдержав это нападение, я отвечал ей очень уважительно, но признаюсь, чересчур злобно.
Я дал ей почувствовать, что мне всё известно, что мог посчитать, сколько раз молодой король заходил к жене, и что он по ночам прятался от неё у девушек-фрейлин, с её ведома.
– Ты подлый, никчёмный шпион! – крикнула она.
– Да, – ответил я, – увы. Моему господину понадобились шпионы, потому что вы не так обходитесь с его дочкой, как подобает королеве-матери.
Тогда между нами началась словесная перепалка, в которой я имел то превосходство, что постоянно хранил хладнокровие, когда она всё больше его теряла, неистовствуя, вместо аргументов обсыпая меня обидными словами.
Во время разговора я не только был вынужден разгласить моё собственное убеждение, но поддержать его тем, что слышал из уст епископа Самуэля и от присутствующего там Бонера.
Казначей, услышав это, улыбнулся и поклонился.
– Она давно знает, что я о ней думаю, – сказал он холодно.
Марсупин продолжал повествование:
– Дошло до того, что Бона от злости расплакалась.
– Я была и являюсь королевой, – начала она кричать, – хотите меня тут сделать служанкой и невольницей.
На это я одним словом ответил:
– Нет, только матерью!
На самые разнообразные упрёки я, ради хорошего дела, всегда находил справедливый, готовый ответ, который она не могла парировать.
В конце концов она припёрла меня приданым, что из великих обещаний она до сих пор ломаного гроша не видела. И на это я сказал, что всё-таки срок не прошёл, и в нём долг будет уплачен.
Я знал от ксендза Самуэля, что королева, когда не может ничего сделать со старым королём, убегает в слезах и гневе… то же самое было со мной. У неё вновь брызнули слёзы, а злость душила, она рыдала и ругалась.
Потом она отвела меня подальше, чтобы нас не услышали, и напала на меня.
– Ты, подлый слуга, – крикнула она, – как ты, грязный вредитель, смеешь мне, королеве, говорить такие вещи, так упрекать?
– Ваше величество, – проговорил я, – то, что я говорил, – ничто. Государь мне поручил поведать гораздо больше, и такие вещи, которые, вы думаете, что известны одному Господу Богу, и эти я обязан изложить императору вместе с тем, что тут видел, слышал и понял.
Я видел, как она побледнела, услышав это, задрожала и, казалось, приложила все силы, чтобы успокоиться. Она понизила голос и одновременно смягчилась, сменила предмет разговора, так что я был ошарашен.
Она дико поглядела мне в глаза.
– Я надеюсь, – сказала она, – что вы рекомендуете императору мою дочку Изабеллу, я требую это от вас. Засвидетельствуйте и обо мне, что я не злая мать, что это клевета подлых людей, которые хотят нас разделить.
Я остолбенел вначале, не понимая внезапного оборота.
– Довольно, довольно, – сказала она, – пусть это всё кончится, пусть об этом не будет речи, пусть наступит согласие. Молчи, прошу.
Полагая, что могу рассчитывать на это обещание, – говорил дальше Марсупин, – я заверил её, что касается меня, то мир и покой чувствую своею обязанностью поддерживать, насколько в моих силах.
Так кончилась эта моя славная аудиенция у королевы, а скорее борьба, в которой, как я себе льстил, я одержал победу. Но кто знает эту коварную и хитрую женщину?
Назавтра после этого поражения я узнал от епископа Самуэля, что она пошла с плачем к старому королю жаловаться на меня, что без должного почтения смел упрекать её, на что Сигизмунд отвечал с бранью и угрозой, что она сама в этом виновата, и что своим поведением, упаси Боже его от смерти, наделает себе неумолимых врагов и уготовит тяжёлый жребий.
Того же дня, видно, успокоившись, она пошла к молодой королеве, притворяясь с ней очень сердечной. Долго с ней разговаривала и Холзелиновна сразу мне об этом с большой благодарностью донесла.
– Да ну! – прервал молодой Дециуш. – Тогда дела пошли лучше, чем вы говорите, и можете этим гордиться.
– Выслушайте до конца! – вздохнул Марсупин. – Этот мир и надежда на примирение продолжались недолго. На самом деле наша молодая госпожа приобрела на этом передышку и набралась новых сил.
Мы должны смотреть на неё с восхищением, с удивлением её силой духа, храбростью, какую она проявляла.
Со стороны Боны, вызванная минутным страхом сдержанность, поддельная нежность продолжались недолго. В сердце гадины собирался яд. Она не смела выступить открыто, но в мелких вещах, где только могла молодой пани надоедать, не мешкала.
Однажды утром приходит ко мне достойный Дудич… (Марсупин взглянул на Бонера, и оба улыбнулись) и говорит, что несколько дней назад наша молодая государыня послала к управляющему старой королевы, прося кусок сыра пармезана. Управляющий сразу же его дал, но итальянки, которые не любят молодую королеву, потому что может отобрать у них любовника, тут же донесли о том Боне, говоря, что молодая госпожа позволяет себе приказывать, не спрашивая матери.
Разгневанная королева немедленно выдала управляющему приказ, чтобы не решался ничего давать молодой королеве.
Это вызвало у меня смех и, придя сюда к господину Бонеру, сказал ему об этом.
– И разумеется, – сказал Бонер, – я тут же велел тридцать фунтов пармезана послать молодой королеве, прося, чтобы обратилась с приказами ко мне, а я обеспечу тем, что только будет нужно.
– Сыр уже был у королевы, – продолжал дальше Марсупин, – маршалек уже о том проведал, начали говорить о нём, а я также не колебался громко говорить, что королева Бона и теперь не слишком любезно обходится со снохой, рассказывая в доказательство историю о сыре. Шпионы Боны, придворные молодого короля, целая группа пособников сразу сделали ужасную трагедию из этого сыра. Бона приняла её к сердцу. Прислал ко мне курьера сам маршал Опалинский, требуя, чтобы я признался, кто мне говорил о том сыре.
Я обратил это в шутку, не желая губить бедного Дудича, который боялся, потому что боялся, что ему отомстят.
– Это не шутки, – ответил им маршал Опалинский, – королева во что бы то ни стало требует имя того, кто пожаловался о сыре.
– Этого имени я и под пытками не скажу, – отвечал я решительно, – мне не пристало никого предавать. Моя обязанность – всё тут слышать, всё видеть, до всего доходить, это моя служба, но никого обвинять и называть не могу.
На следующий день прибегает каморник старой королевы, вызывая меня к ней; я был почти уверен, что пойдёт речь о сыре. Но я немного ошибся.
Я бегу, меня вежливо просят минутку подождать. Смотрю, идут, как на великий суд, паны сенаторы, маршалек Опалинский, дальше ксендз Самуэль Мациёвский, у которого на устах улыбка, за ним Гамрат… придворные вносят в залу подножки, ковры, покрывала, готовят сидения, столы… составляется трибунал.
Впустили и меня, обвинённого. Придворным и каморникам велели отойти. Пришла Бона во всём величии, приказывая занять места Гамрату, Мациёвскому, Зебридовскому, наконец мне и пану Бонеру.
Видя этот серьёзный ареопаг, можно было подумать, что тут должно было начаться совещание о важнейшем для государства деле, о мире с Турцией, о королевстве для Изабеллы в Венгрии, о перемирии или войне!