– Ну что? – воскликнул он радостно, низким поклоном приветствуя Дрвецкого. – Видите? Я и мои шкатулки взяли штурмом неприступные Неполомицы. Что же королева?
У Дрвецкого было серьёзное и невесёлое лицо.
– Да, – ответил он, – вы обязаны ксендзу-епископу и шкатулкам тем, что вас туда пропустили, но не льстите себе, что одержали великую и продолжительную победу. Королева должна была уступить, но тем хуже. Она никогда вам этого не простит. Все, кто её знает, понимают, что ненависть к вам и желание мести из-за этого увеличились. Учтите.
Марсупин был в таком счастливом расположении духа, чувствуя, что настоял на своём, что начал смеяться.
– Очаровать меня так чарами, как приковала к себе старого и молодого короля, у неё времени не будет, – сказал он смело, – отравить себя не дам, потому что есть за её столом не буду, а захочет насадить на меня збиров, я надеюсь на Бога, что защитит.
– Только не верьте слишком в вашу звезду, – прибавил Дрвецкий.
От секретаря итальянец узнал, что он действительно имел разрешение отдать письма и шкатулки, но в то же время предостерегали, что сразу же должен удалиться.
Никому из прибывающих из Кракова ни под каким предлогом оставаться дольше в Неполомицах не разрешали, все связи со столицей были прерваны, и не без причины, потому что, действительно, чума в городе была всё более угрожающей, а уже в Неполомицах и по дороге, несмотря на всевозможную предосторожность, несколько оруженосцев и слуг умерло.
– Ксендз-епископ Мациёвский, – прибавил Дрвецкий, – велел вас предостеречь, что в самом деле не знает, где вам разместиться, если придёться тут ночь провести. Мы в неполомецком замке столь тесно живём, что у ксендза Самуэля едва одна комната, другая для нас, а служба и управление двора полностью в руках королевы, поэтому вам наверняка квартиры не найдут. Весь город переполнен, а где много народа, там в это время нет гарантии спастись от чумы.
Марсупин махнул рукой.
– Да ну! – воскликнул он. – Я об этом ничуть не забочусь и готов под голым небом кочевать, лишь бы исполнить поручение моего господина, отдать письма в руки и увидеться с королевой Елизаветой. Зная об этом, я даже не буду никого просить, чтобы нашли мне место, а там, где мои кони встанут, в каком-нибудь сарае, там и посол короля Римского на соломе или на земле уснёт.
Марсупина в Неполомицах уже ждали, чтобы как можно скорее от него отделаться. Едва спешившись перед первым двором, тут же рядом с этими кострами из дубовых листьев и полыни, едва итальянец смог достать те славные шкатулки, в которых было не приданое, а маленькие подарки матери, отца, братьев и сестёр для королевы, высланные придворные, поставленные в ряд, предложили проводить Марсупина к королеве.
Злобный и хитрый итальянец, достигнув цели, специально, протянулся так, чтобы эту церемонию передачи писем и шкатулок задержать до вечера. Он очень хорошо знал, что в инкрустированных шкатулках не было ни денег, ни тем более драгоценностей, но придал этой церемонии такой торжественный оттенок, будто привёз сокровища или реликвии. Этим он оскорбил королеву Бону.
Сам нарядный, при шпаге, с серьёзным выражением лица; гордые слуги, как бы несли святыню, направились походом по указанной дороге в маленькую комнату, в которой Елизавета ожидала посла.
Марсупин гордился победой, насыщался ею, специально растянул приём так, чтобы в этот день не выполнить посольства.
Увидев Елизавету, которая приняла его очень радостно, с весёлым лицом и ясным взглядом, он несколько удивился тому, что она была гораздо более радостной, менее страдающей, более оживлённой, чем ожидал.
Рядом с Елизаветой только её воспитательница и оставшиеся четыре девушки составляли весь двор.
Длинной, растянутой речью итальянец начал с нею здороваться, положил письма, отдал две шкатулки и в конце объявил ей, что, поскольку в этот день было поздно, он должен отложить разговор с королевой на другой день, а кроме того, вручить королю Сигизмунду и королеве Боне предназначенные для них письма.
Королева спросила о здоровье родителей, они обменялись несколькими словами, и итальянец, когда уже начинало смеркаться, удалился, направляя свои стопы прямо к епископу Самуэлю.
Своего протектора и посредника он нашёл очень обеспокоенным.
– Вы исполнили ваше посольство? – спросил его Мациёвский, когда привёл к себе. – Благодарите Бога за это и не раздражайте плохого!
– Но я моего посольства едва частицу исполнил, – ответил, низко кланяясь, Марсупин. – Хотя бы пришлось раздражать, не уступлю, пока не поговорю с королевой Елизаветой и не скажу ей, что мне поручили, пока не вручу королю письмо, ну, и королеве Боне так же.
– Но вы знаете, какое к вам отношение? – ответил епископ.
– Знаю и имею доказательства этому, – сказал холодно Марсупин, – но это меня не останавливает от исполнения обязанности. Я не двинусь отсюда, пока вы, ваша милость, не выхлопочите аудиенции.
Епископ вздохнул.
– Не знаю, – сказал он, – хорошая ли это политика с вашей стороны, что доводите до крайности разгневанную Бону.
– Я не могу уступить, – ответил Марсупин. – То, что я запланировал, должен сделать. За мной король Римский и император, а угроз не боюсь.
Епископ с мольбой на него поглядел.
– Мне вас жаль, есть тысячи способов избавить от докучливого человека, без несения за это ответственности. Подумайте…
– Я уже взвесил, – холодно сказал Марсупин, – об одном прошу: чтобы вы не отказывали мне в вашем покровительстве.
– Насколько его хватит! – вздохнул Мациёвский.
Разговор прервался минутой молчания.
– Меня заботит ваш ночлег, – сказал епископ. – Вы знаете, как я тут размещаюсь; я принял бы вас, но негде, а в замке мы, правда, как сельдь в бочке жмёмся. В местечке не лучше.
Марсупин рассмеялся.
– Просить о гостеприимстве не буду, чтобы вы не имели удовольствия мне отказать в нём. Коней можно разместить в каком-нибудь сарае, я переночую подле них на любой лежанке.
Так и случилось; когда после долгого разговора итальянец расстался с Мациёвским, сначала должен был идти уже впотёмках искать своих коней и людей. Они нашлись в бедном, наполовину развалившемся сарае за замком, в котором, помимо них, размещался самый грязный сброд от телег и самые жалкие лошади. Было тесно, а что хуже, в сарае, расположенном в тени за стенами, наполовину сгнившем, была также и земля сырая. Соломы для постели Марсупин ни за что достать не мог.
Королева сурово запретила, чтобы ему чем-либо служили, если даже заплатит.
Почти силой раздобыв себе угол, итальянец на гнилых листьях и мусоре расстелил себе коврик и лёг. Всё ночь он провёл без сна, а утром почувствовал пронизывающую дрожь.
Ему было это знакомо, он знал, что подцепил упрямую лихордка, с которой долго придётся бороться. Но тот рыцарский дух, который его поддерживал в этом противостоянии с королевой, не покидал больного.
Он встал разбитый, оделся и пошёл к епископу, которого не застал, потому что тот уже был у короля. Там Дрвецкий из жалости напоил его и оживил немного тёплой винной полевкой.
Епископ нескоро вернулся от короля с объявлением, что по причине подагрических болей в ногах Сигизмунд не сможет принять посла; советует Марсупину не настаивать на аудиенции и вручить письма ему.
Итальянец согласился на это, хотя неохотно.
– Всё-таки, – сказал он, – со старой и молодой королевой я должен увидеться.
Мациёвский не возражал, а спустя мгновение повернулся к Марсупину и прошептал:
– Ненасытный человек! Радуйся тому, чего добился, не требуй слишком много, чтобы не испортить дела. Вчера ты действительно одержал великую викторию, потому что, когда король Сигизмунд узнал о тех торжественно принесённых и отданных шкатулках, которые так хорошо вам послужили, несмотря на то, что вместо приданого, они, видимо, содержали веера и кольца, так начал смеяться, что мне потом сам сказал, что лет десять так сердечно не смеялся, как вчера.
Марсупин немного скривился.
– Дай ему Бог на здоровье! – прибавил он. – Я очень этому рад. Я сегодня напрашиваюсь к королеве Елизавете, потому что должен увидиться с ней наедине.
Отправленный с этим требованием Дрвецкий нескоро вернулся.
Бона хотела несносного Марсупина как можно скорее убрать из Неполомиц, она знала его настойчивость, поэтому наконец согласилась на то, чтобы его пустили, полагая, что после этой конференции сразу отправит его прочь назад в Краков, потому что тут не могла его терпеть и не хотела.
Марсупин, прощаясь с епископом, потихоньку ему объявил, что останется у молодой пани, как минимум на несколько часов, и по крайней мере так долго, как сможет.
Этого короткого вчерашнего свидания с Елизаветой для итальянца было действительно не достаточно. Он не мог ещё понять положения, объяснить себе её ясного и весёлого лица при том гнёте, о котором знал.
Хотел поговорить с ней открыто, больше, искренно.
Елизавета это прекрасно понимала, но полностью довериться Марсупину не хотела. Эта надежда завоевать сердце мужа, которую теперь подпитывала воспоминанием о последних словах, сказанных во время прощания, была её дражайшей, сердечной тайной, недоступной никому, даже воспитательнице. Не могла открыть её Марсупину.
Входя, итальянец нашёл её одну, стоящую у столика, в свежем убранстве и так же, как вчера, с улыбкой, спокойную, без заботы на лице. Это не могло быть результатом бесчувственности, равнодушия, потому что, если бы даже не любила мужа, одно обиженное самолюбие должно было угнетать. Марсупин не понимал этой силы духа в молоденькой госпоже.
– Ваше королевское высочество, – сказал он, когда вошёл, – я принёс вам нежнейший привет, но вместе с тем упрёки и выговоры, которых не могу утаить. Мне приказано настаивать на том, чтобы ваше королевское высочество, как дочь могущественного монарха, племянница императора, бросила эту девичью робость, это рабское послушание, которое делать вас здесь рабыней.