Елизавета, казалось, умоляет его взглядом, молчала.
Марсупин говорил дальше, всё больше оживляясь:
– Королева Бона пользуется вашей робостью, приказы вает, потому что вы слушаете, но она не сможет ничего вам сделать, когда вы открыто объявите свою волю, а король Сигизмунд наверняка её поддержит. Почему бы вашему королевскому высочеству не поехать за мужем, если желаете этого?
Елизавета немного заколебалась и сказала несмело:
– Потому что не знаю, желает ли этого король, мой господин, я не хочу идти против его воли.
Марсупин живо ответил:
– Король Август, конечно, не посчитал бы это за зло, а напротив. Что касается старой королевы, та наглеет от послушания. Я знаю о том, что даже ваши слуги больше слушают её, чем вас.
Королева равнодушно улыбнулась.
– Терпением и мягкостью, – сказала она тихо, – многое можно сделать.
– Не со всеми! – прервал Марсупин. – Прежде всего не с королевой Боной. Тут речь о вашем достоинстве, о чести семьи; нельзя так дать топтать себя, унижать и этим подчинением вызывать в Боне ещё более дерзкие желания.
Елизавета, как будто боялась, что разговор подслушают, давала ему знаки. Марсупин на это совсем не обращал внимания, словно не понимал её. Напротив, он всё сильнее распалялся, открыто говоря против Боны, что, казалось, смущает и лишает смелости Елизавету.
Весь разговор вёлся таким образом; и хотя Марсупин силился вдохновить её храбростью и убедить сменить поведение, на больную, боязливую, слабую на первый взгляд Елизавету произвело это очень мало впечатления.
– Оставьте мне кое-что от собственной воли, – сказала она. – Возможно, эта не та минута, когда я могла бы выступить и должна.
Марсупин чувствовал, что она не хотела открыть ему душу, пытался добиться от неё какого-то признания и чрезвычайно удивился, найдя в таком робком существе, правда, мягкое, но непобедимое сопротивление. Чем сильней Елизавета на нём настаивала, тем больше итальянец упирался, желая её обратить. Напрасно.
Среди этих переговоров пришла Холзелиновна, которая потакала Марсупину и хотела прийти ему на помощь, но и она не смогла изменить настроения воспитанницы.
Наконец Елизавета спокойно сказала:
– Я хочу завоевать сердце моего супруга и пана, не временную победу над её величеством королевой. Поэтому позвольте мне сначала избежать всего, что может раздражать короля Августа. Вы знаете, как он привязан к матери. – Это не привязанность сына, – выпалил Марсупин, – это недостойные чары и колдовство, которые эта женщина бросила на старого и молодого. Но это не может продолжаться. Освободившись, молодой король стряхнёт это онемение.
Марсупин заново начал уговаривать, чтобы королева ехала к мужу. Королева отвечала, что должна ждать, когда Август этого пожелает, а уверена, что это последует.
Уловил ли Марсупин эту уверенность, с которой говорила Елизавета, угадать было трудно, но Холзелиновна услышала об этом с удивлением, а зная свою госпожу, не приняла это за пустое хвастовство.
Согласно своему решению, Марсупин, зная, что его долгое пребывание у королевы Елизаветы выведет из себя Бону до наивысшей степени, специально просидел несколько часов, тянул время, а когда в конце концов должен был её оставить, ещё у дверей повторил то же самое.
Понятливый и проницательный итальянец на этот раз в присутствии исполненной простоты молодой королевы оказался в том непонятном для него и унизительном положении, что, когда уходил, должен был признать, что не не понял её.
Как приветствовала его светлой улыбкой, так и попрощалась, подавая для поцелуя белую ручку и уверяя, что, даст Бог, всё сложится удачно. Она защищала Августа, ни на кого не жаловалась. Хотя в этот день было поздно, Бона, желая избавиться от итальянца, может, дала бы ему аудиенцию, зная, что у него письма, но Марсупин, который по той причине, что шпионил и высматривал, хотел бы остаться как можно дольше, пошёл к епископу и отложил аудиенцию на следующий день.
Оставшуюся часть дня он просидел у ксендза Самуэля, прошёлся по местечку, поговорил в стороне с разными людьми.
Его ждал такой же ночлег, как предыдущий, результатом которого стала пагубная лихорадка днём, теперь она вернулась ещё более сильной.
Первым делом на следующий день нужно было унять ужасную дрожь горячим и крепким напитком и посоветоваться с лекарем, но докторов королевы Боны Марсупин боялся, лекарств от них даже епископ принимать не советовал, поэтому он должен был остановиться на каких-то бабских лекарствах.
Бледный, уставший, едва держась на ногах, потому что его терзала внутренняя горячка, он пошёл с письмами к Боне.
Легко предвидеть, какой будет приём. Королева даже не думала делать вид, что ненависти к нему не чувствует. Аудиенция продлилась очень недолго.
Отдавая письма, итальянец доложил к ним не только горячие желания короля Фердинанда, но его усиленные требования, чтобы соединить супругов.
– А разве это от меня зависит? – прикрикнула королева. – Король, мой сын, может вызвать жену, приехать к
ней, делать что ему нравиться. Вы делаете меня ответственной за него! Это не моё дело!
Она презрительно отвернулась, а итальянец добавил:
– Весь свет знает о том, что тут делается только то, что прикажет ваше королевское величество. Поэтому и все глаза обращены на вас.
Бона с возмущением поднялась.
– Передай от меня любезный привет королю Фердинанду и скажи ему, что у моего сына собственная воля.
На этом аудиенция закончилась. Бона вышла.
Назавтра, когда утром к королю пришёл министр и застал там её с пылающим лицом, она сказала ему:
– Этот наглец отдал мне письмо короля Фердинанда. Сколько этот негодяй болтает и лжёт, и в глаза мне бросает! В письме ничего нет. Я прикажу побить его палками.
Мациёвский, который не хотел раздражать королеву, на сей раз не смог сдержаться и встал в защиту Марсупина.
– Простите, государыня, – сказал он, – но итальянец повторяет то, что знает весь свет, и что на императорском и королевском дворе у всех на устах. Вас упрекают в безжалостном обхождении с невесткой; королеве нельзя иметь собственного лекаря в такое время, как нынешнее. Каждое её слово, любое движение и дело подлежат приказам, шагу не может самостоятельно сделать. Почему у неё нет собственных слуг, собственной кухни? Из это растут слухи и подозрения, что вы явно её не любите и покушаетесь на её жизнь.
– Думают, что я хочу её отравить? – резко подхватила Бона.
– Если громко этого не смеют говорить то, несомненно, тайное подозрение есть у всех, – сказал Мациёвский. – Это досадно мне признать, но когда спросят, я должен говорить правду.
Это происходило в спальне короля и Сигизмунд слышал разговоры, что придавало епископу смелости. Поэтому должна была последовать обычная концовка – Бона с криком, рыданием, плачем бросилась на пол. Старый король равнодушно смотрел, иногда искоса бросал взгляды на епископа, оба молчали.
Через мгновение королева вскочила с пола.
– С этих пор, – крикнула она, – я ничего посылать ей не буду. Пусть для неё покупают и готовят отдельно. Пусть делает что хочет.
– Так будет лучше, – прибавил спокойно епископ.
Потом Бона упала на кресло и сидела долгое время тяжело дыша, пока из её уст не вырвалось:
– Ах, если бы у меня не было владений, кои находятся во власти императора, я бы проучила этого негодяя, который смеет надо мной издеваться и находится здесь вопреки мне, когда я не хочу, чтобы он был здесь.
Ксендз Мациёвский, вернувшись от короля, застал у себя итальянца, который упорно хотел остаться ещё в Неполомицах.
– Делай как хочешь, – сказал ему ксендз Самуэль, – но мой и короля совет таков, чтобы до крайности королеву не доводить. Верь мне, что тебе угрожает опасность. Если бы она не выдала приказов, у неё есть слуги, которые догадаются, что ей может быть приятно. Спасай жизнь для королевской службы. Езжай, прошу.
– Не дальше, чем до Кракова, – ответил Марсупин, – и то на время. Хотя мне там грозит чума, хоть сам больной отсюда выезжаю, не покину Польшу, покуда тут не будет кому меня заменить, либо не буду отозван.
После разговора с ксендзем Мациёвским, видя, что дальнейшее пребывание в Неполомицах стало невозможным, особенно из-за температуры, от которой там избавиться не мог, Марсупин должен был возвращаться в Варшаву.
Болезнь, приобретённая в конюшне, оставила его нескоро, но, борясь с ней, упрямый итальянец не ушёл с места. Окружённый мором, подвергаясь опасности, измученный ужасной лихорадкой, трудно было узнать, из верности ли своему господину, или из ненависти к Боне, он не хотел покинуть города.
Гетман Тарновский посылал к нему курьера с предложением спрятаться у него в деревне, Марсупин отказал, чтобы не потерять с глаз двора и королевы.
Поездка молодого короля в Литву в глазах всех выглядела переходом власти в великом княжестве к сыну. Всюду говорили: старик отдал великое княжество Августу. Наделение Боной приданым, казалось, это подтверждает. Знали, что литовские паны давно это выпрашивали.
Молодой государь выехал в Вильно, но о том, чтобы разрешить ему править и наделить его властью, речи тогда не было. Казалось, что это пребывание должно было его приготовить к правлению, облегчить ему знакомство с людьми, обычаями и страной.
Объяснением, почему он не взял с собой жену, могло быть то, что несколько лет назад нижний Виленский замок, в котором жило много князей, сгорел и его нужно было отстраивать и приводить в порядок.
Литва радовалась одному отголоску о путешествии, видя в нём неминуемое обещание новой власти, о которой тем настойчивей должна была напоминать, что, казалось, ничего ей не препятствует.
Почти три века прошло со времени объединения двух народов под одной династией. Польский обычай и законы оказали сильное влияние на организацию края, выходящего из векового варварства, из первобытного состояния. Это влияние, однако, не сплотило двух государств, хоть их объединило, а свободы, которые Польша приносила Литве, сами способстволи стремлению к автономии и некоторой обособленности.