Само подозрение в желании освободиться привело Бону, которая а своём убеждении делала для сына большие жертвы, в ужасный гнев! Великая любовь к сыну в одно мгновение могла смениться ненавистью к неблагодарному. Но она не хотела ещё верить охватившим её страхам. Ждала.
Тайно отправленный из Неполомиц надёжный придворный прибыл в Вильно следить за молодым королём, прислушаться к тому, к чему там шло.
Действительно, Август всегда покорно отчитывался матери во всём, но в тоне писем, образе поведения чувствовалась перемена, больше независимости, разница убеждений, которую почти не скрывал.
Бона не дала по себе узнать, что делалось в душе, но она кипела внутри гневом после ошибочных расчётов. Если сын должен был её предать, будущее становилось ужасным. Она! Её столкнули с занимаемого положения, Елизавета господствует над ней! Этого она вынести не могла.
Друзья должны были ей помочь. Она была готова посеять панику в стране, поднять гражданскую войну, но никогда не сдаваться.
В Неполомицах больной король почти целый месяц был вынужден отдыхать. Бона, Елизавета, двор были рядом с ним. Несмотря на то, что порвали всевозможные связи с Краковом, почти не было дня, чтобы кто-нибудь из слуг внезапно не умер. Эпидемия была по-соседству, в Кракове, где Марсупин лежал больной лихорадкой; чума распространялась с огромной силой.
Ко всем терзаниям королевы, страху за короля и за себя, борьбе с Елизаветой, страхам за будущее, вездесущий Марсупин был для неё одним из самых несносных; она не столько, может, его боялась, сколько была возмущена тем, что он ею пренебрегал.
Бона знала, что он постоянно угрожал преследовать двор и молодую королеву, разрешили бы ему или нет.
Мациёвский, об уши которого отбивался гнев королевы, тщетно предостерегал итальянца, чтобы не подвергал себя опасности. Марсупину было важно настоять на своём. Когда уже хотели выезжать из Неполомиц сначала в Корчин, потом к гетману Тарновскому в его владения, до сих пор свободные от чумы, итальянец начал также собираться в дорогу за ними.
Несмотря на то, что был болен, потому что лихорадка до сих пор его не оставляла, он готовил коней и людей к путешествию, которое было решено. В приготовлении к нему произошла только та перемена, что некоторым своим слугам Марсупин купил лучшее оружие, чтобы не быть безоружными в случае нападения.
Однако сам он в него не верил, хоть епископ, Бонер и посланец гетмана пытались его убедить, что Бона не пощадит его жизни.
Чтобы ослабить донесения Марсупина о Елизавете, Бона очень ловко обратилась к своему знакомому, Герберштейну, с письмами, в которых пыталась доказать, что то, что доносили шпионы, было настоящей ложью. У Герберштейна было много причин быть добрым с могущественной пани, но его ответы дали Боне понять, что в Вене и Праге имели очень точные известия о судьбе молодой королевы. Поэтому он советовал перемену, больше заботы, больше участия по отношению к молодой королеве, а в его учтивых письмах чувствовались угроза и неуверенность в будущем.
Всё это Бона приписывала Марсупину. Это он её очернил, он доносил, он первый пробудил подозрения. Она горела непередаваемой ненавистью и жаждой мести.
Епископу Мациёвскому она говорила, что прикажет побить итальянца, но в кругу своих приспешников она грозила ему смертью и кричала, что тот, кто избавит её от негодяя, мерзкого врага, послужит ей. Слушали это люди, до Кракова было недалеко.
Марсупин как раз хотел ехать сначала в Бохни, потом следом за двором, отправив письма к королю Фердинанду, в которых советовал принять серьёзные меры, отобрать у Боны итальянские княжества и т. д., когда одного вечера, уже лёжа в кровати, исхудавший итальянец увидел входящего согнувшегося человека, укутанного плащём; он осторожно оглядывался вокруг. По выглядывающему из-под плащика тонкому концу мечика, какой носили итальянцы, он угадал в незнакомце земляка. Но так как почти все итальянцы принадлежали к лагерю Боны, осторожный Марсупин, увидев боязливо входящего гостя, тут же вскочил с кровати и вынул из-за пояса стилет. Маленькая лампа слабо освещала большую комнату, поэтому лицо приближающегося он не мог легко рассмотреть.
Только когда гость подошёл на несколько шагов и отбросил воротник плаща, его старое сморщенное лицо с лысой головой было освещено лучиком лампы. Марсупин узнал в нём одного из слуг королевы Боны, старого Монкаццио, с которым был в лучших отношениях, чем с другими.
Неаполитанец Монкаццио принадлежал к тем, которые первыми прибыли сюда с Боной. На дворе он выполнял разные функции. Он славился преданностью своей госпоже и готовностью ко всему. Хотя он ни разу не был схвачен на преступлении, ему приписывали разные таинственные и кровавые покушения.
Человек был опасный, но для Марсупина, может, меньше, чем для других. В начале своего пребывания итальянец имел возможность оказать ему большую услугу. У Монкаццио сбежала дочка, к которой тот был очень привязан, итальянец помог ему её вернуть. Старый сбир несколько раз клялся, что этого никогда Марсупину не забудет, а даст Боже, постарается вернуть ему.
Это обещание пришло теперь в голову Марсупину, когда неожиданно увидел его входящего ночью, а знал, что он был с королевой в Неполомицах.
Не показывая ни малейшей тревоги, Марсупин приветствовал его вопросом: «Что вы тут делаете?»
Монкаццио не отвечал, что-то забормотал, бросил на стол шляпу, посмотрел внимательно вокруг, нагнулся к хозяину и спросил:
– Мы одни?
– Совершенно.
– Вы, я слышал, завтра собираетесь в дорогу? – сказал Монкаццио.
– Да.
– Если в Прагу, то с Богом, – говорил дальше прибывший, – если за королевой и королём, signor Giovanni, желаю вам добра, не нужно ехать.
– Почему?
– Мне вас жаль, – ответил Монкаццио.
Марсупин рассмеялся.
– Страхом меня не взять, – сказал он.
Гость молчал, поглядывая на стол.
– Я знаю, что вы не боитесь, – сказал он мгновение спустя, – но ехать вам не желаю.
Он минуту колебался.
– Я обязан вас отблагодарить, предупреждаю, – прибавил он, – вы ужасно надоели королеве. Она вам не простит, ваша жизнь оплачена, вас убьют.
Марсупин, опершись на руку, думал.
– Слушайте, – прибавил Монкаццио, – я всё знаю. Вы сделали всё, что было в человеческих силах, больше ничего не сумеете. Поэтому напрасно отдадите жизнь.
– Но, мой Монкаццио, – ответил Марсупин, – кто будет покушаться на мою жизнь, тот будет подвергать опасности и свою; неизвестно, кто кого убьёт.
– Сколько вас будет? – спросил холодно итальянец.
Марсупин не хотел лгать, вместе с ним могло быть самое большое человек пять.
– Когда против вас, молодых, ловких, неожиданно в определённом месте и времени встанет пятнадцать, никакая сила вас не защитит. Я предаю свою госпожу, – прибавил он, – но ваша смерть ничего ей не даст, кроме того, что насытит её месть. На дороге в трёх местах вас ждут засады, вы не избежите их. Делайте что хотите. Я своё исполнил, не буду ничего иметь на совести, и если окажусь против вас, так же достану меч, как и другие.
Марсупин отвечал на это презрительной миной.
– Если вам есть, за что рисковать жизнью, – добавил прибывший, взяв шапку, – делайте, что хотите.
Он хотел уже встать, когда Марсупин схватил его руку и удержал его.
– Это не напрасные страхи, что от меня хотят избавиться? – спросил он.
– Моим патроном, святым Януарием, его живой кровью, – ответил Монкаццио, – я клянусь вам, что не только не преувеличиваю опасность, но избавил вас от того, что уже излишне и что делает гораздо более страшным. Делайте, что хотите.
Марсупину, измученному болезнью, силы изменили; он вздохнул и задумался.
– Останусь, по крайней мере, на месте в Кракове – сказал он, – пока меня не отзовут и другого не пришлют.
– Сделайте так, – вставил живо Монкаццио, – потому что напрасно отдадите жизнь. Вы ничего не сделаете. Вы так подставили себя, что если бы теперь принесли корону сыну королевы Изабеллы, а Боне – инвеституры на княжества, она ещё бы вам не простила.
– А! Моя несчастная Елизавета! – воскликнул в запале Марсупин. – Невинное дитя в когтях такой гарпии… Что её ждёт!
Монкаццио опустил голову, сжал губы, не сказал ни слова утешения.
– Вы не знаете, – сказал он после долгой паузы, – нашей королевы. До сих пор никогда ей ничего не могло сопротивляться. Царила, господствует, правит, покупает людей или ломает их страхом; к старости она не допустит, чтобы ей диктовали права.
– Но старый король болен и жизнь ему обещают недолгую, – сказал Марсупин.
– Она завладеет молодым.
– Чары! Чары! – шепнул суеверный Марсупин. – Ничего другого.
Монкаццио только усмехнулся.
– Если бы ничем другим не могла, – сказал он, – наверное, и чары не преминула бы использовать. Астрологи смотрят для неё на звёзды, чтобы отметить удачную минуту, доктора приправляют напитки, Бранкаццио собирает золото, для молодых и распутных она имеет своих девушек, короля всегда сломит слезами и криком; у неё слуг, таких, как Гамрат и Кмита, предостаточно.
Он пожал плечами, не кончая.
– Да, – сказал мрачно Марсупин, – всё это имеет вес, но пусть Бона остерегается мести короля Римского и императора. В их силах отплатить за Елизавету, если с её головы упадёт хоть волос.
Не отвечая на это, Монкаццио повторно взял шляпу и встал со стула.
– Я должен восхищаться вашим мужеством, – сказал он, – я бы предпочёл иметь дело сразу с пятью убийцами, чем с чумой, среди которой вы сидите. Я только забежал в Краков, чтобы вас предупредить, а то, что я тут увидел, проняло меня страхом. Наконец, – прибавил он, шагая к двери, – мне не нужно говорить, что, направляясь к вам, я рисковал своей жизнью; сохраните это в тайне.
Марсупин подал грустно руку.
– Будьте спокойны, – сказал он, – вы знаете, что я всё-таки сырного человека не выдал, хоть королева мне палками угрожала, а неужели я мог бы выдать того, кто спас мне жизнь?