На столе Дудич увидел разбросанные письма, которые привёз, а Бона сидела с распухшим, нахмуренным, отвисшим лицом, такая страшная, какой Дудич её не помнил.
Прежде чем он приблизился, она, казалось, испепеляла его глазами, и крикнула, рукой разметая письма:
– Что ты привёз мне? Правда ли это? Не может быть! Дземма с ума сошла. Что же там в Вильне делается?
Петрек холодно, но подробно начал рассказывать, как напрасно они пробивались к королю, который почти не хотел их знать. Он подтвердил и то, что для молодой королевы поспешно готовили замок, а что касается подозрений, что Август тайно сносился с женой, не мог сказать ничего.
Боне эта новость так была неприятна, что она не очень ей поверила. Вернуть утраченную власть над больным мужем было для неё легко, но над сыном, который однажды вырвался из рук, она знала, что может быть невозможно.
Она знала его слабость, мягкое сердце и предчувствовала, что жена так же его охомутает, как прежде он был в её власти. Отступничество сына привело её в отчаяние. Она приписывала его неловкости Дземмы, глупости Бьянки, и на всех начала сетовать, ругать их и угрожать им.
Дудич в нескольких словах начал оправдываться.
После короткого разговора, потому что королева была слишком разгневана, чтобы долго его вести, Дудича отправили до завтра. В прихожей его подхватили поджидающие его придворные девушки Боны и отвели к себе, требуя, чтобы он рассказал им о своей жене и Бьянке. Но Дудич был осторожен, и они мало что от него узнали; только из настроения его и королевы они могли догадаться, что произошло что-то неожиданное и нежеланное. Дудич, не в состоянии жаловаться на короля, жаловался на литовскую «ботву», как он её называл, на дикий обычай, на всё.
На другой день в сумерках отвели его к королеве, которая была уже немного остывшая, но, вчитавшись в письма и подумав, донесение Дземмы приняла к сердцу. Она уже не сомневалась в предательстве сына, в коварстве Елизаветы, в тайных сношениях. Её ненависть к снохе ещё усилилась обиженным самолюбием, что её посмели одурачить и обхитрить. В духе она угрожала суровой местью.
Единственным утешением было то, что её астролог, постоянно глядя на звёзды, решительно не обещал, что молодая государыня будет долго жить. Но и короткий триумф над ней, был невыносим. Она потеряла сердце Августа, а сможет ли его вернуть, было сомнительным.
Она уже думала отправить в Вильно вместо Дземмы другую молодую очень красивую девушку, на которую когда-то король бросил взгляд, но неопытный ребёнок сам один ничего сделать не мог.
Бона строго наказала Дудичу, чтобы с женой из Вильна не выезжал и старался во что бы то ни стало попасть к королю, а Дземме поручила написать, чтобы доносила ей обо всём и потерянную милость (по собственной вине) пыталась вернуть.
Это посольство, в целом очень для Боны желанное, для
Елизаветы угрожающее, Дудичу не принесло совсем ничего. Бона не дала ему и не обещала награду за службу, побрюзжала и отправила назад в Вильно.
Петрек, не смея долго гостить в Варшаве и не имея там дел, незамедлительно поехал обратно, не очень спеша, потому что ничего хорошего найти в Вильне не надеялся.
Во время этого его путешествия итальянка, выслав жалобу королеве, несмотря на это, не забывала стучать к королю, задабривать Мерло Бьянкой, которая ему нравилась, и следить за Августом, который редко и коротко показывался в Вильне, чтобы посмотреть работы по замку, так что часто, когда Дземма узнала, что он приехал, и посылала к нему, он уже выехал в Троки или в Лиду.
В охолождении короля сомневаться уже было нельзя, он не только совсем остыл, но даже забыл, что что-то должен был для неё сделать. Мерло клялся, что напоминал пану о Дземме, но с каждым разом король сбывал его молчанием и многозначительным взглядом.
Пылкая итальянка страдала, плакала, болела, выдумывала различные способы сближения, которые осуществить не могла, наконец она начала ужасно тосковать.
В то время был на дворе Августа, среди прочих итальянцев, один, которого звали Теста, а по его обязанностям дали ему прозвище il Cavalcatore, потому что объезжал королевских коней. Мужчина был лицом и фигурой очень красивый, молодой ещё, весёлый, а оттого что был в милостях у пана, был горд и смел.
Однажды повстречавшись с Бьянкой, когда она разговаривала с Мерло, он был рад, что нашёл итальянку, и на следующий день после отъезда Дудича заявился к ней.
Бьянка, которой принять его было негде, хотя была ему рада, отвела к Дземме. Увидев эту итальянку, легко догадаться, какой он воспылал к ней любовью. Гордая женщина, хоть ей это льстило, вначале принимала его очень сурово, не давая к себе доступа, но итальянец был ловок, льстец, знаток женщин, и это его вовсе не обескуражило.
Кроме иных талантов, Теста пел, хотя не профессионально, приятные весёлые народные песенки.
Невзначай вошло в привычку, что он приходил вечером, садился и кокетничал с обеими итальянками, иногда вызывая у них смех; в конце концов он стал там желанным гостем, потому что развлекал их.
Дземма стала на него смотреть более милостивыми глазами. Он был в фаворе у короля, она хотела использовать его как посредника, потому что Мерло казался ей неловким.
Итальянец обещал гораздо больше, чем надеялся сдержать, потому что на самом деле не имел у Августа того доверия и близости, чтобы осмелиться ему что-то сказать. Введённая в заблуждение обещаниями, Дземма всё больше нуждалась в итальянце и дала доступ в дом, в котором он просиживал.
Так довольно долго это тянулось, а Августа в постоянных разъездах итальянка не могла поймать, пока, наконец, по совету Тесты, она не выбралась за город, когда он должен был вечером возвращаться из Трок, и дерзко заступила ему дорогу. К счастью, король был почти один, потому что с ним были только его придворные. Когда её увидел, он остановился, потому что над ним, может, возобладало милосердие, и, отдав коня придворному, он дальше шёл пешим вместе с ней.
Дземма, зная, что второй раз у неё, может, не получится так легко встретиться с королём, она выпалила упрёки и страшные жалобы. Даже припомнила ему обещания и клятвы, оплакивала своё несчастье, угрожала покончить с собой. Таких сцен Август не любил, а сердце имел мягкое.
– Успокойся, ради Бога, – сказал он, – я не забыл о тебе, но обстоятельства изменились; король не господин себе, а скорее нас пристало бы называть невольниками, чем королями. Не требуй от меня того, чего не могу дать.
– Я ничего не хочу, кроме сердца! – плача, ответила итальянка.
– Я не отбирал у тебя его, оно у тебя, – сказал король, – но перед всем светом эту любовь показывать не могу. Не достаточно, что я женат, ты вышла замуж, не спросив меня, а это тоже нас разделяет.
– Как? – крикнула Дземма. – У меня никакого брака нет. Я не знаю никакого мужа. Я взяла его единственно для того, чтобы была возможность распоряжаться собой и сюда прибыть, а вы меня, король и господин, укоряете в том, что мне дороже всего стоило и было жертвой для вас.
Сигизмунд ничего не отвечал.
– Слушай, Дземма! – сказал он решительно. – Я сделаю для тебя и для себя что только могу, но на жизнь со мной не рассчитывай. Сейчас она невозможна. Само пребывание твоё здесь будет мне неприятно; езжай, куда хочешь. Мужу и тебе помогу, когда получу власть, а это наступит скоро.
Услышав этот приговор, Дземма зашаталась и с криком упала бы на землю, если бы стоявшая неподалёку Бьянка не схватила её за плечи. Король немедленно велел подать себе коня, и поехал в замок. Когда пани Дудичева пришла в себя, её отчаяние перешло в гнев и в ужасное желание отомстить. Она потеряла всякую надежду, её жизнь была испорчена.
В течение нескольких дней Бьянка была вынуждена не спускать с неё глаз, прятать стилеты и не дать ей достать яда. В конце концов, однако, она настолько успокоилась, что с угрозами на устах решила вернуться к королеве.
Мерло по приказу Августа через пару дней принёс несколько сотен золотых червонцев и просьбу, чтобы покинули Вильно. Дземма бросила деньги на пол, но Бьянка их ловко собрала. Она не хотела даже ждать возвращения мужа, а оттого, что Теста отпросился в Краков и предложил сопровождать её, все итальянки вместе с ним пустились в дорогу к Варшаве.
Странная судьба хотела, чтобы они с Дудичем где-то незаметно разминулись, так что тот, приехав в Вильно, нашёл комнаты пустыми, и только неоплаченный долг, который он должен был оплатить.
Хозяйка ему напрямую ответила, что его жена выехала с итальянцем кавалькатором.
Что делалось с Дудичем, когда он узнал о своей участи, никто не угадал, потому что он нахмурился, сильно захлопнул рот, заскрежетал зубами, но ни сказал ни слова.
Он молча заплатил долг, дал отдохнуть коням, выспался сам, а когда нечего было делать, пошёл попрощаться с Мерло и собирался в погоню за женой. Увидев его на первый взгляд таким равнодушным, королевский придворный удивился. Об итальянце кавалькаторе речи не было. Отъезд итальянки Дудич приписывал недоразумению. Спрошенный о том, где бывал и что слышал, он сказал, что ничего не знает, кроме того, что старая королева с молодой живёт в Варшаве. Мерло нашёл его до избытка замкнутым и молчаливым.
На следующий день Дудич был уже на коне и выехал, расспросив о ближайшей дороге в Варшаву, уверенный, что там найдёт жену. Поскольку королеве она уже была не нужна, он думал забрать её к себе в деревню и, закрывшись там, смягчить и вынудить её жить с ним лучше.
Но Петрек лучше разбирался в соли и в торговле ею, нежели в женских сердцах и итальянском темпераменте.
Всевозможные усилия Боны, чтобы отсрочить съезд в Бресте, были напрасны. Выдали письма и старый король, хоть не очень сильный, за несколько дней до срока отправил часть двора, за которым отправился он и две королевы малыми днями по направлению к Бугу.
Бона ехала в молчании, бледная, с заплаканными глазами, не разговаривая со снохой, меряя её взглядом, выражение которого пронимало Елизавету тревогой. Смирение, послушание, подчинение, все средства для смягчения этого приглушённого гнева, который не вырвался, потому что не имел ни малейшего предлога, который мог быть оправдан, были со стороны Елизаветы напрасны. Практически каждый день она сталкивалась с досадными неприятностями, которые она должна была проглатывать в молчании, скрывать и делать, наперекор им, радостное лицо. Бона по совету своего астролога и лекаря, предупреждённая, что для молодой королевы может быть опасно раздражение, казалось, рассчитывает именно на него, чтобы вызвать болезнь, о которой знала, симптомов которой ждала.