– Люди и в том меня готовы обвинять, – прикрикнула Бона, – что я даю ей приют! Но это моя старая воспитанница и служанка. Спряталась под мою опеку, потому что муж – грубиян неотёсанный, который с ней обращаться не умеет. Я не держу её, может ехать, куда хочет, но выгнать не имею сердца.
Она будто с упрёком поглядела на сына, что у него не было сердца. Август шепнул, что из Вильна она ушла с Тестой и показала себя легкомысленной.
– Теста! – ответила Бона. – Сопровождал вместе её и Бьянку. Он также пожалел покинутую всеми, потому что и ты её в Вильне бесчеловечно принял, хотя раньше была тебе очень дорога.
– В Вильне на меня смотрели тысячи глаз, – ответил Август. – Я не мог сделать того, что она хотела, потому что она прямо в замок ломилась.
– Она тебя любит, – сказала Бона тише, – вины её я не вижу.
Король молчал.
– Мне кажется, – добавил он, отходя от Боны, – что она сделала бы лучше, вернувшись к мужу.
– А! Вернуться не может, – рассмеялась Бона, – ибо никогда с ним не была.
На этом посредничество короля окончилось. Когда Дземму спросила, она гордо ответила, что Дудича, простого батрака, знать не хочет и жить с ним не думает. О Тесте речи не было, который как бывший кавалькатор молодого короля искал себе место на дворе у одного из влиятельных панов, и легко его мог получить.
Когда потом Дудич появился у молодого короля, Мерло ему от его имени сказал, что от королевы и от Дземмы ничего не добился.
– Что же мне делать? – рыдал Дудич.
– Ба! На вашем месте, – ответил Мерло, смеясь, – я признал бы за ней победу и знать бы её не хотел.
– Это не может быть! – воскликнул Дудич. – Люди надо мной будут смеяться.
– Они уже и так смеются, – ответил Мерло.
– Ну, тогда нужно убедить, что я, когда что решил, умею на своём поставить.
– Как? – спросил Мерло.
У Петрека уже был, как оказалось, весь план в голове.
Девушки королевы ходили купаться в Буг, их сопровождала пани Дудичева. Место, в котором под ивами и лозой они искали прохлады и отдыхали, было отдалено от города и обозов. Упрямый Петрек хотел устроить там засаду, похитить жену и увезти её домой. Он признался в этом Мерло, который смеялся и потакал.
– Как вы думаете, – спросил Дудич, – прикажет меня старая королева преследовать?
– Не думаю, – сказал Мерло, – у неё здесь достаточно дел, а Дземма ей теперь не так нужна, чтобы излишне о ней заботиться. Если вы так сумеете, чтобы сразу у вас её не отобрали, никто, небось, за ней не погонится, разве что Теста, а тот сил не имеет и людей не соберёт.
Спустя несколько дней вечером разошлась новость, что из фрауцимер старой королевы похитили прекрасную итальянку, и как в воду канула, когда пошла купаться. Охмистрины и девушки, которые с нею были, особенно Бьянка, рассказывали, что видели, когда какие-то вооружённые люди связали ей рот и отнесли в карету, которая немедля галопом пустилась к тракту.
А оттого что и Дудич исчез, и Мерло не был обязан хранить тайну, вскоре узнали, что он забрал собственную жену, за что зла на него не держали.
Теста же, который у Ходкевичей нашёл место, не мог и не думал её преследовать. Королева Бона сетовала об этом насилии сыну, который очень сильно ручался, что ни о чём не знал.
– Ваше величество, вы выдали её за этого человека, – сказал он, – о чём я вовсе не знал; ничего удивительного, что он потребовал свою собственность.
Королева Елизавета хорошо знала о Дземме и всегда её боялась, поэтому великое бремя упало с её груди, когда Холзелиновна пришла объявить, что итальянку похитил муж и увёз неизвестно куда.
– Лишь бы королева Бона вины за это происшествие на нас не возложила, – произнесла Елизавета, – потому что чуть что, это всегда на мой счёт приписывают.
Молодая государыня правильно угадала, потому что действительно со двора старой королевы пустили информацию, что послы и люди короля Римского по наущению королевы Елизаветы подговорили совершить кражу и помогали в ней.
Хотя итальянка не казалась уже опасной, все были рады, что от неё избавились, а Август, когда Мерло об этом рассказывал, не сказал ни слова. Его любовь к ней давно угасла.
Чем ближе был день закрытия сейма и отьезд мододых короля с королевой в Литву, тем сильнее Бона неистовствала; она предпринимала всевозможные усилия, чтобы если не запретить отъезд, то по крайней мере его отсрочить. Дошло до того, что она показывала жалость к Елизавете, которая в Литве могла быть лишена лекарей, когда в Кракове они были на выбор, а состояние здоровья требовало внимательного ухода.
Но у Августа было два доктора – поляк и итальянец – которые, может, и не равнялись славой со Струсем и астрологами, докторами Боны, по его мнению, их было достаточно.
Зная, как раздражало мать каждое более нежное сближение с женой, во время пребывания в Бресте молодой король видел её мало, коротко и только издалека, что она хорошо понимала и не жаловалась на это. Она полностью жила в том блаженном будущем, какое себе обещала.
Напрасно Бона тайно интриговала, чтобы отсрочить передачу Августу власть над Литвой. До сих пор послушный Сигизмунд поддавался усиленным настояниям не только Литвы, но и польских сенаторов, находя справедливым, чтобы тот, кто после них должен был взять бразды правления над всем краем, отасти учился трудному искусству править людьми.
Это было решено, объявлено, и Бона со своим лагерем, у которого в Литве было мало сторонников, потерпела крупное поражение. Это словно предсказывало ещё более крупные потери.
Прежде всего её мучило то, что сын в то время, когда был в Бресте, не только не старался вернуть её расположение, заново подпасть под её волю, помириться, но явно избегал всяких возможностей оставаться с ней наедине, и с большим уважением, но с ещё большей холодностью с ней обращался.
Она плакала теми горькими слезами гнева, которые не приносят облегчение боли, но ещё отравляют. Все, кто к ней приближался, находил её более дикой, более неприятной, более недоступной, чем когда-либо. У неё осталось только единственное оружие: несметные сокровища, собранные в Кракове и Хецинах, которые и теперь ещё умела приумножить. Старый король, хоть слабый, ещё обещал жить, а покуда он был на троне, она чувствовала себя госпожой. На сына она уже вовсе не рассчитывала, но не думала ему уступить. День смерти Сигизмунда должен был быть началом борьбы.
Каким образом съезд, созванный в Бресте, стянув туда обеих королев, задержал их в этом приграничном поселении, в неудобном лагере вплоть до октября?
Ответ на этот вопрос, может, нужно спросить у старой королевы, которая, на первый взгляд ни во что не вмешиваясь, умела, не сама, а через своих, так ловко интриговать, что всегда что-нибудь сдерживало отъезд из Бреста.
Чем скорей хотели молодые супруги соединиться, а Август наконец взять бразды правления Литвой в свои руки, тем Бона, ещё рассчитывая разделить сына с женой и сохранить над ним свою власть, мудрей откладывала окончательную развязку.
Она хвалилась тем, что в Литве у неё было много друзей и союзников; тем временем те, что в правлении Сигизмунда Старого действительно через неё и Гамрата выхлопотали там должности и платили за них, чувствуя, что Бона теряет власть над сыном, все обратились к нему. Помощь, на которую она рассчитывала, подвела её.
С Августом же, вместо того, чтобы помириться, отношения стали такими враждебными, что уже в Бресте двор молодого короля, который был ему предан, с двором Боны и Гамрата был явно на вражеской стопе.
Где бы Август не столкнулся с приспешниками Боны, доходило до дерзостей, до угроз, и только старшие не допускали драки.
Молодой король по доброй воле не приходил к матери, видел её только рядом с отцом или публично, не шёл к ней, и она тоже, показывая ему гнев, не приглашала его к себе.
Раздражённая и гневная, она давала почувствовать это Елизавете равно как и Августу, и обоим старалась навредить у отца.
Что до первой, как раньше, так и теперь, королеве не везло, что до другого, Сигизмунд, немного ревнивый от того, что сыну показывали больше любви, легче прислушивался к клевете и подозрениям. Он и сейчас не показывал ему более милостивого лица, бурчал, жаловался и всегда ему было, в чём упрекнуть. Всё это время Бона держала Елизавету при себе и Сигизмунде, так что доступ к ней мужа был практически невозможен. Август приходил ненадолго, чтобы поздороваться с женой, шептал ей, чтобы имела терпение; она ему, бедная, улыбалась, в его взгляде черпая силу для выдержки, и так целые месяцы проходили на выжидании.
Между тем, Сигизмунд, если не болел, то слабел и явно терял силы, а со здоровьем уходила прежняя сила духа. Чтобы приобрести свободу, он, часто сам не ведая, чего Бона от него требовала, соглашался на всё. Итальянка умела использовать это положение.
Наконец, когда после стольких тщетных усилий поездка в Литву неизменно входила в программу, а наступающая осень начинала угрожать дорогам и воздуху, нужно было определить день отъезда. С какой радостью услышали о нём молодая королева, Август и литвины, которые ждали своего будущего великого князя, дабы отвезти его в Витовтову столицу, описать трудно. Бона стиснула зубы, а глаза её говорили: «И там вас моя рука достанет!»
Наконец наступил этот торжественный день прощаний, с богослужением в костёле, с поклонами, с объятьями, со слезами, и вся свита, сопровождающая молодого короля, радостно отправилась к Тыкоцыну, Гродно и Вильну.
Эта свита богатейших панов, потомков наиболее известных семей, которая окружала Августа, была прекрасна. Молодая пани могла смотреть на неё с гордостью.
Радзивиллы, Ходкевичи, Пруньские, Виршилы, Гастольды в тех нарядах, какие в то время были в ходу на всём Божьем свете, каждый также с отборной и нарядной горсткой людей, с каретами, лошадьми, пажами, оруженосцами окружали алую карету своей молодой госпожи.
Среди тех молодых и важных магнатов некоторые личности отличались таким вкусом и элегантностью, что обращали на себя внимание. Старики с бородами, ниспадающими на грудь, юноши с перьями на шлемах и позолоченных нагрудниках, с разноцветными щитами у сёдел, с татарами, плечи которых украшали золотом обшитые колчаны, яркие цвета слуг, препышные кони растянулись на тракте на милю. По очереди то одна горстка, то другая приближалась к карете и несла возле неё караул.