ю на столе руку. Её красновато-золотистые волосы падали тяжёлой волной и освещались пламенем светильника. Её глаза, упорно устремлённые на Бернара с вопросительным выражением, походили на глаза старого герцога Вильгельма, которого аббат из Клэрво довольно давно довёл до исповеди и покаяния, и он отправился от брачного алтаря своей внучки прямо в уединённый скит на одинокую смерть в горах Испании. Это были глаза, отражавшие неустрашимую смелость, а также нежность с добротой, но последнее свойство скрывалось за живой жгучей любовью к жизни, окружавшей королеву особенной атмосферой.
– Вы не говорите мне «добро пожаловать», – сказала она аббату, смотря ему прямо в лицо. – Неужели вы так углублены в ваше занятие, что не можете поговорить со мной? Уже давно мы не беседовали с вами.
Бернар приложил руку к глазам, как бы откидывая с глаз завесу.
– Я к услугам вашего величества, – отвечал он мягко.
Произнеся эти слова, он встал.
– Я ничего не прошу для меня, – возразила она, ставя ногу на возвышение и приближаясь к нему, – но я ходатайствую у вас кое о чем для других.
Бернар колебался, затем, опустив глаза, ответил:
– Золота и серебра у меня нет, но что имею, то им отдам.
– У меня есть золото и серебро, земли и корона, – ответила королева со странной улыбкой, наполовину легкомысленной, наполовину серьёзной, – но мне не хватает веры. У моего народа есть мечи и доспехи; он взял крест, чтобы придти на помощь своим братьям Святой Земли, но у него нет предводителя.
– А король, ваш супруг? – спросил суровым тоном Бернар.
Элеонора принялась смеяться несколько жестоким и презрительным смехом, как смеются над дурно понятым приказанием, как смеётся человек, потребовавший у своего слуги меч и получивший вместо него перо.
– Король? – воскликнула она улыбаясь. – Король! Неужели вы, обладающий достаточно большим умом, столь бедны здравым смыслом, что предполагаете его способным предводительствовать людьми и победить? Король – не предводитель воинов. Ах! Я предпочитаю видеть его раскачивающим кадильницей, следуя за ритмом ваших молитв, и распростёртым своим плоским лицом на ступенях алтаря, освящённых вашими шагами!
Королева смеялась, так как была в таком настроении, когда не уважают ни Бога, ни святых, ни человека. Бернар сначала принял суровый вид, но затем казался уязвлённым; наконец его взор наполнился состраданием. Он указал Элеоноре на сиденье у окна, около стола, а сам сел на своей резной скамье. Элеонора, заняв место, положила локти на стол, соединила свои красивые руки и подпёрла ими щеку, раздумывая, о чем она будет говорить. Идя к аббату, она не имела никакого определённого плана, но всегда любила разговаривать с ним, когда он был свободен, и забавлялась выражавшимся на его лице неожиданным удивлением, которого он не умел скрывать, когда её смелые слова оскорбляли его деликатную впечатлительность.
Это чрезвычайно сильное побуждение к юному и ребяческому равнодушию относительно последствий составляло корень её характера.
– Вы дурно судите о вашем муже, – сказал аббат, нервно и рассеянно постукивая по столу концами своих белых пальцев. – Те, кто не имеет другого правила, как только собственную волю, слишком поспешны в приговоре над теми, которые передаются воле Божьей.
– Если вы считаете короля орудием Божественного Провидения, – ответила Элеонора со злой усмешкой, – то нечего и говорить. Провидение, например, было разгневано на жителей Витри и выбрало короля Франции выразителем своего гнева. Король, как всегда повинующийся, поджёг церковь, истребил множество священников и около двухсот невинных, молившихся там. Это превосходно! Провидение успокоилось…
– Замолчите, государыня! – воскликнул Бернар, подымая свою худую руку умоляющим жестом. – Это была работа дьявола.
– Вы сказали мне, что я осуждаю кого-то, кто исполняет волю неба? – спросила она.
– Отправляясь в крестовый поход, он исполняет волю неба.
– Тогда мой муж работает для двух сторон: сегодня он служит Богу, а завтра он будет служить дьяволу, – заметила Элеонора, подняв свои тонко очерченные брови. – Разве нас не учит притча, что бывает с людьми, которые служат двум господам?
– Она применима к тем, которые пробуют служить им в одно время, – ответил аббат, перенося презрительный взгляд королевы со смелым спокойствием человека, уверенного в своём могуществе. – Вы знаете так же хорошо, как и я, что король дал клятву вести крестовый поход, как покаяние за то, что он сделал в Витри.
– Тогда это торг, вроде того, против которого вы проповедовали сегодня, – сказала она.
Королева ещё улыбнулась, но менее презрительно, так как считала свои аргументы столь же сильными, как и Бернара.
– Очень легко сражаться на словах, – сказал Бернар, – другое дело рассуждать, и совершенно иное дело убедить своих слушателей.
– Я не желаю в чем бы то ни было вас убеждать, – ответила Элеонора с коротким смехом. – Я предпочитаю, чтобы меня убедили.
Она посмотрела на него с минуту, затем повернула голову, все ещё смеясь с видом недовольства и скуки.
– Так вы без всякого убеждения только что взяли из моих рук крест? – спросил печальным тоном Бернар.
– Я это сделала в надежде добиться убеждения, – ответила Элеонора.
Бернар понял. Перед ним предстала проблема, величайшая из всех, которую язычество легко и ясно разрешило, но с которой безуспешно боролось христианство в тесных границах и лицом к лицу с постоянной большой опасностью. Эта задача – обращение к смирению великих, высоких и живых натур, честных и уверенных в себе.
Легко убедить калек, что мир находится в добродетели: больные и слабые скоро убеждаются, что вселенная – соблазнительная иллюзия сатаны, в которой нет доли для чистых и совершённых душой, но иное дело – трудное и великое – убедить сильного человека, что он грешит именно вследствие своей силы, и доказать женщине, что страсть – ничто в сравнении с небом. Лёгкое прикосновение любящей руки затемняет величие Божье в человеческом сердце.
Бернар видел перед собой олицетворение силы, молодости и красоты той, от которой должна была произойти целая линия королей, и которая блистала всеми качествами, добродетелями и недостатками детей, родившихся от неё: Ричарда Львиное Сердце, эгоистичного, безжалостного Иоанна, корыстолюбивого Эдуарда II и справедливого и мудрого Генриха III. Доброта одного, деспотизм другого, страсти всех в лице одного – все это протекало в крови молодой, сильной королевской расы.
– Вы не желаете убеждать других, но быть убеждённой, – сказал Бернар, – однако не в вашей природе склоняться перед чужим убеждением. Чего вы желаете от меня? Я могу проповедовать тем, кто хочет меня слушать, а не тем, кто приходит наблюдать меня и улыбаться на то, что я скажу, как будто я комедиант ярмарочного балагана. Зачем вы пришли сегодня сюда? Могу ли я дать вам веру, помазав бальзамом ваши ослепшие глаза? Могу ли я дать вам пояс целомудрия для сохранения добродетели, которой у вас нет? Могу ли я обещать Богу ваше раскаяние, когда вы улыбаетесь вашему будущему любовнику? Зачем вы пришли ко мне?
– Если бы я предполагала, что у вас есть досуг и место в церкви только для совершённых христиан, то не пришла бы к вам.
Она откинулась на скамью возле окна и сложила руки. Тонкая материя её плаща сложилась в прямые, строгие складки, представлявшие живой контраст с сиявшей красотой её лица. Шелковистые, прекрасно изогнутые брови придавали её глубокому взгляду жестокость, а губы были твёрды, как выточенный коралл.
Бернар снова посмотрел на неё долго и внимательно. Он понял, что все, перечувствованное ею в этот день, причинило ей тайное разочарование, и она пришла к нему, чтобы испытать умственное волнение, а не добиваться какого-либо утешения. Для него, отягчённого возвышенными идеями, внушёнными его миссией, было что-то неприятное в суетности этой женщины, или, вернее, в её цинизме. Для него крест означал страсти Христа, пролитие крови Христа – искупление человеческого рода. Для неё это был знак, украшение, предлог для пышного путешествия к святым местам с прекрасными дамами, которые изнеженно проживали бы в шёлковых палатках и носили бы великолепные наряды согласно капризной моде. Контраст был слишком силён и слишком тягостен. Элеонора и её придворные дамы с их капризами и фантазиями были бы безусловно не на месте в армии среди мужчин, преданных вере и сражающихся ради возвышенного принципа, ради победы одной расы над другой и ради всего, что религия сделала святым в самых святых местах.
Это было слишком. Глубоко разочарованный и опечаленный Бернар понурил голову и несколько приподнял руки, как бы желая покончить борьбу; потом он уронил их на колени с видом покорённого.
Увидя кажущееся отчаяние Бернара, Элеонора ощутила порочное чувство победы, то чувство, которое возмещает школьников за их невообразимые усилия досадить своему учителю, когда наконец им удавалось его оскорбить. В сущности это был пустяк, ребяческое желание раздражить и раздразнить монаха, так как прежде всего она была молода и весела, а окружавшие обязывали её снова приняться за веселье.
– Не следует относиться серьёзно ко всему, что я говорю, – заметила она внезапно со смехом, оскорбившим нервы монаха.
Он отвернулся, как будто ему было неприятно видеть лицо Элеоноры.
– Вышучивайте жизнь, – сказал он, – если хотите, вышучивайте смерть, если вы достаточно храбры, но, по крайней мере, будьте серьёзны в этом великом деле. Если вы решились следовать за королём с вашими дамами, тогда отправляйтесь с намерением делать добро, перевязывать раны сражающихся, ухаживать за больными, подкреплять слабых и подстрекать трусов вашим присутствием.
– А почему же не сражаться? – спросила королева, и в её глазах вспыхнуло пламя нового волнения. – Разве вы думаете, что я не могу вынести тяжести кольчуги или ездить верхом, управлять мечом, как многие двадцатилетние оруженосцы, которые бросаются сражаться в самую жаркую схватку? Если я и мои придворные дамы можем переносить усталость так же хорошо, как самый слабый мужчина в армии короля, рисковать нашей жизнью так же храбро и даже, может быть, отбивать атаку и наступать ради освобождения гроба Господня, – разве наши души не извлекут ничего доброго, потому что мы женщины?