Два света
О Просвещении
Воробьевы горы – горы Просвещения в обоих смыслах этого приподнятого слова: западного Просвещения Нового времени и христианского просвещения Средних веков.
При начале своего Средневековья просвещенная Константинополем через посредство Херсонеса, Россия перешла к Новому времени дорогой нового, двусмысленного просвещения, осуществленного через посредство Киева. В начале этого посредничества заграничный, а потом надолго пограничный город, Киев оказался в некотором смысле новым Херсонесом. Только византийская София переоблачилась в нем по-римски, в драпировки обрусевшего барокко.
Можно сказать, Киев тех лет видел себя вторым Сионом на Горах днепровских. А Москва, снова узнав, после веков незнания, Киев и киевскую тему, открыла место своего исхода. Киев слыл не только матерью русских городов, но и матерью русских церквей: имя Сионской церкви.
Однако могилянский Киев, находившийся в церковной юрисдикции Константинополя, преподавал Москве уроки греческой вселенскости и нового обряда вместе с темными уроками латыни. Киев смесил два света, замутив из них светлейший. Темнота второго света затемнила осторожным москвитянам первый.
Воробьевы горы словно заняли на Киевских горах умение смешать те же два света. Юго-западные Горы предъявили городу обе Европы, оба Рима.
Первые видимые люди на Горах, святители XIV столетия, еще служили имперскому Константинополю и величались митрополитами древнего Киева. Четверть тысячелетия спустя Ртищев привел на Горы новый Киев, соблазнявшийся латинством и спасавшийся от своего соблазна верностью константинопольскому патриаршему престолу.
Пограничный Петербург стал третьим, вовсе ложным Херсонесом. Петербург – посредник только западного, римского, венецианского, а пуще амстердамского и лондонского Просвещения. Фигуры западного Просвещения на Воробьевых – Александр I, Витберг и Мамонов, Герцен с Огаревым, Университет. Храм Витберга предполагал встать в тот же ряд.
О византизме
Храм Константина Тона встал в иной. Понятие непросвещенного абсолютизма (примененное Натаном Эйдельманом к Павлу I) только наполовину применимо к Николаю I: оно описывает николаевский отход от западного Просвещения, но игнорирует возврат к восточному, константинопольскому Просвещению. На точке этого возврата стоят декабрьское крушение по-западному просвещенного дворянства, смерть Пушкина и храм Христа Спасителя на новом месте.
Что манифестация нового византизма сопровождалась переносом храма с Воробьевых гор в Арбат, не означает разобщения этих холмов между источниками Просвещения, ведь византизм мог быть провозглашен и с Гор. Дело не в том, с какого из холмов, а в том, каким холмам он был преподан. Преподанный с Волхонки, византизм адресовался главным образом холму Кремля. Будь он преподан с Воробьевых гор, адресовался бы Семи холмам. Однако Третий Рим значит Второй Константинополь, Кремль и Москва творились в лоне старого, живого духа Византии и манифестируют его с русской сакральной и художественной полнотой.
Храм на Волхонке никогда не превозможет этого противоречия. Кремль вечно будет лучшей Византией. И, между прочим, лучшим Римом и Флоренцией в Москве, чем даже дом Пашкова. Кремль остается лучшим утверждением вселенского, чем опыт тоновского храма, как раз оставшийся весьма провинциальным, местным.
Попытка византийской реставрации, предпринятая Николаем I, уценена, чтоб не сказать скомпрометирована, качеством архитектуры. Вместе с эпохой Просвещения зачем-то довелось преодолеть архитектуру. Наверное, преодоленным оказался видеоцентризм допушкинской культуры. Дух ныне веял не в архитектуре. Николай же был строителем.
Для постановки знаков нового Средневековья пришлось искать каких-то новых мест, поскольку старые были полны Средневековья подлинного. Византизм как будто начинал сначала те места, куда хватало Тона и его адептов. Как храм Спасителя расцентровал Москву, его тираж в провинции расцентровал иные города и даже села.
Масонство Витберга и мистицизм Благословенного царя делали храм на Воробьевых отрицательной, но содержательной, не внешней только антитезой к ортодоксии Успенского собора. Тогда как антитеза тоновского храма к тезису Успенского собора остается внешней. Эта внешняя полемика двух кафедральных храмов сразу ранила Москву.
Храм-спаситель
При Сталине борьба за сохранение церквей от упразднения и сноса временами принимала форму торга. Чудовище желало кушать. Общественность могла, к примеру, предложить ему за церковь у Красных Ворот церковь в Красном Селе (предполагалось, видимо, что пожиратель хочет красного).
Чудовище желало, но не съело Кремль. Да, оно съело монастырское ядро Кремля, две церкви на подоле и одну во внутреннем дворе дворца, два зала из числа дворцовых интерьеров. Но сохранились и дворцовое ядро, и главные казенные строения, и крепость, и, что удивительно, ядро соборное.
Храм на Волхонке в самом деле был шапкой города. Шапкой над окопом в час сражения. Шапкой не там, где голова. Мишенью во спасение Успенского собора, Ивана Великого и всей Соборной площади, Василия Блаженного.
Он храм-спаситель.
Став на Горах, храм мог бы дать себя за целый город, за сорок сороков. Тогда он должен был бы выглядеть иначе, чем у Витберга. Там нужен был храм-город, храм-Москва, со множеством верхов, с господством множества над целым.
В Занеглименье явился храм, способный дать себя во всяком случае за Кремль. В нем провиденциальны сами недостатки: и завышение масштаба, и навязчивая близость ко Кремлю, и возгонка мемориальной ценности.
Старинное и напряженное борение с Кремлем делало край Арбата предпочтительным для постановки храма с таким метафизическим заданием. Он вызвал на себя огонь, как подобает цитадели; отвел его, как отводная стрельница.
Провидел ли подобное кто-либо из создателей собора? Мы знаем лишь, что выбор места и строительство осуществились в пору не вполне известных прорицаний. В историософски напряженную эпоху Николая I, сравнимую по напряжению с эпохой старца Филофея. В поле провидений, размеченном фигурами святого Серафима и святого Филарета, самого царя и его ушедшего брата.
Над потопомЛужники и Воробьевы горы
Дай Бог, чтобы Москва, как некогда вселенна
При Ное от проказ омытая водой,
В горниле тяжких бед огнями искушенна,
Очистилась от всех крамол своих золой!
Тогда нас паки с ней и пепел не разлучит.
ВОРОБЬЕВО
Мосты – Медь в огне
ГЕРЦЕН
Из воды и из огня – Обеты – Три Александра – Бедро Иакова – Васильевское – Над большой водой – Мистерия – Аллегория
ТУРГЕНЕВ
«Муму» – Айвазовский – Корнелий де Брюин – Нескучное и Горы – Луговина – Мост и плотина – Герасим – Зачем Герасим утопил свою Муму – Семчинское
БЫРЬ
Герцен и Тургенев – Бырь (Мартын и Кинга) – Арарат, или Ноева дача
М. Добужинский. Умиротворение. 1905
Часть IВоробьево
Мосты
Впервые нрав реки у Воробьевых гор отмечен в хрониках под 1533 годом, в рассказе о кануне смерти Василия III. На богомолье в Ламском Волоке князь занемог так неприглядно, что стеснялся въехать в город с ожидавшей стороны, и потому стал в Воробьеве, дворцовом селе.
Первое упоминание о Воробьеве находим в духовной грамоте великой княгини Софьи Витовтовны, прабабки Василия. Правнук облюбовал село после 1521 года, когда Мехмет-Гирей пожег другую великокняжескую подмосковную Остров. Несколько дней Василий прятался от недруга в стогу, передает в своих записках Герберштейн. А местная легенда добавляет, что стог стоял именно в Воробьеве, где татары пили мед из погребов Василия.
Так тема огня раньше темы воды является на Горы. Где сразу сопрягается с темой нашествия. И с темой спасения.
Где был тогда спасен, там князь теперь и умирал, надеясь переправиться в свою столицу. Ноябрьская река еще некрепко стала, и Василий распорядился наводить «под Воробьевым против Девичья монастыря» мост.
Новодевичий основан тем же государем в виду, а то и на меже дворцового села. Мост наводился, вероятнее всего, на месте нынешнего Краснолужского, на переправе смоленского пути у сетунского устья.
Вбили сваи, намостили; когда же лошади великокняжеской повозки ступили на помост, опоры подломились. Повозку оттащили, обрезав гужи. Пришлось Василию переезжать Москву-реку в Дорогомилове и следовать в город прилюдно. В начале декабря он умер.
От этого примера до несчастного Метромоста, поставленного тоже наскоро под Воробьевом и тоже (до недавних пор) некрепкого, четыре с половиной века, из которых девятнадцатый особенно богат на обличения норова здешних вод.
Медь в огне
В шестнадцатом столетии еще раз появляется на Воробьеве тема огня, причем в смешении с темой воды.
Иван IV, сын Василия, перебирается на Горы после великого московского пожара 1547 года, в огне которого распались деревянные части кремлевских палат. Что дерево! – «железо яко олово разливашееся и медь яко вода растаяваше». Черные люди считали поджигателями города родню царя (великий князь только что принял царский титул), Глинских. Убив в кремлевском храме князя Юрия, люди пришли на Горы за головами другого дяди государя, князя Михаила, и бабки, княгини Анны. Которая-де волхвовала, сердца человеческие вынимала, клала в воду, да тою водою, летая сорокой по Москве, кропила, и оттого Москва выгорела.
Выгорела… от воды?
Иван велел пришедших хватать и казнить. После чего, стоя на горной высоте над мятежом и погорельем, вдруг переменился. «Здесь, – пишет о своих Горах Герцен, – стоял плачущий Иоанн Грозный, тогда еще молодой развратник, и смотрел, как горела его столица; здесь явился перед ним иерей Сильвестр и строгим словом пересоздал на двадцать лет гениального изверга». Сам Грозный позже, в обращении к Стоглавому собору, говорил, что невозможно описать, ни языком пересказать всего того, что сделал он дурного по грехам молодости, за которые Господь наказывал его потопом, мором, наконец великими пожарами, когда страх и трепет вошли в душу и в кости, и смирился дух, и познал свои прегрешения.
Некий потоп в грозненском случае предшествует пожару на ступенях возмездия, да и сам пожар трактован как потоп.
Воробьевского дворца не было в год Стоглавого собора: он сгорел от молнии вскоре после событий 1547 года и не возобновлялся Грозным, дабы не возвращать воспоминаний. (Василий Блаженный в Житии выговаривает государю за мирские думы на молитве: «Я видел, как ты ходил мыслью по Воробьевым горам и строил дворец».)
Возобновленный при Романовых, дворец существовал до Александра I, удерживая поперечник сцены Воробьевых гор и Лужников, готовя место храму Христа Спасителя и клятве Герцена и Огарева.