Компас Клинта.
Когда я запускаю руку в карман его шорт, у меня дрожат пальцы. Он склоняется на сторону, чтобы мне было удобнее вынуть компас. Я проверяю направление. Насколько помню, он говорил, что грибы растут к северу от «Заводи».
Юг, вопит мой мозг. Надо ехать на юг.
Всю дорогу я обхватываю Клинта ногами. Не уверена, что мы едем в правильном направлении, но все равно еду дальше между деревьями. Мы направляемся на юг, и компас показывает на меня, единственного человека, который может вытащить нас из этого кошмара.
Мы едем с такой скоростью, какую только может перенести Клинт. Как я и подозревала, следы наших шин вскоре исчезают. Я потеряла их по дороге. Но компас все еще показывает на меня, и я пытаюсь убедить себя, что все будет в порядке. Но мое трепещущее, тревожное сердце подсказывает, что я не очень-то в этом уверена.
Впереди появляются магазины, но я не вижу задней панели, что нависала бы над верандой «Заводи». Потому что это и не «Заводь». Черт побери. Я облажалась. Мы приехали не туда.
И все же я продолжаю ехать, слегка поддав газа, чтобы подняться на пригорок, а потом петляю между двумя офисами и сворачиваю на улицу.
Мы оказались в каком-то пыльном, тесном районе; в таких собаки обнюхивают углы домов, а мужчины в комбинезонах слоняются у дверей. Темп жизни здесь, как в магазинах антиквариата.
Мне на глаза свисают волосы, и я сдуваю их со лба, рассыпая пряди по скулам. Я верчу головой, но смотреть тут все равно не на что. Я оглядываю пустынную пыльную улицу. Сосны и какое-то красное кирпичное здание впереди… Наверно, кафе. Снаружи несколько деревянных столов для пикника.
– Где мы? – пытаюсь я спросить Клинта. – В какую сторону ехать к «Заводи»?
В ответ раздается гортанный вопль.
Я разгоняю квадроцикл и несусь по улице к кафе. Потому что наверняка хоть у кого-нибудь там найдется работающий телефон. Или машина. Я уже готова потереть друг о друга две палочки, чтобы разжечь сигнальный костер. Посетители поднимают взгляд и смотрят на нас. Их глаза превращаются в огромные нули. Скрипят скамейки. Топочут ноги.
Я слышу свое имя.
– Заткнись, Клинт, – ору я, потому что именно он зовет меня.
– Стоп, стоп! Челси! Стоп!
Квадроцикл несется к сиденьям снаружи; раздаются вопли испуганных клиентов, которые машут руками, как птицы бьют крыльями, спасаясь от опасности.
– Челси! – снова слышу я крик. – Стоп!
Я поворачиваюсь и вижу знакомую полуседую шевелюру на широких плечах бывшего спортсмена.
– Что ты делаешь? – хмурится на меня папа.
– Я… я пытаюсь ему помочь. Он сильно повредил плечо.
Папа смотрит на Клинта (тот извивается на сиденье) и бледнеет.
В этот момент моей последней игры просто не существует. Как и целого года скованного молчания и злобных взглядов через стол. Никакой вины, никакой обиды. На самом деле, даже нас с папой нет. Только Клинт и его вывихнутое плечо, которое зловеще выпирает из-под футболки. Только человек, которому нужна наша помощь. Папа понимающе кивает.
– Заглуши мотор, – говорит он. – И жди здесь.
Он убегает. Я замечаю испуганные лица тех, кто только минуту назад ел за этими столами. Они все еще таращатся на меня, не в силах сдвинуться с места, когда к кафе подъезжает минивэн с эмблемой «Белого сахара». Оттуда выпрыгивает папа и помогает мне довести Клинта до заднего сиденья.
Дальше меня настигает дежавю, потому что навигатор привозит нас прямо к больнице. Мы снова в неотложке. Мы бегаем по коридорам, заполненным носилками, белыми халатами и лицами, что изо всех сил пытаются казаться спокойными, но выглядит это очень фальшиво.
В последний раз, когда на носилках лежала я сама, когда рентгеном просвечивали мое бедро и белые линии светились на черной бумаге под жестким больничным светом… Тогда мне казалось, что страх меня просто раздавит.
Однако теперь, когда они показывают пальцем и говорят «вывих», словно это какое-то откровение, а не диагноз, я спокойна. Я уверена.
Именно я держу здоровую руку Клинта, пока его родители ждут в коридоре. Именно я говорю ему, что осталось подождать совсем немного, когда он глотает обезболивающее, запивая его тепловатой больничной водой.
И именно я говорю ему не смотри, когда врач начинает тянуть его за больную руку, крутить и дергать, пытаясь понять, как поставить сустав на место. Именно я говорю ему смотри сюда, показывая на свои глаза, когда процесс продолжается. Именно я поддерживаю Клинта, когда он кричит, будто ему делают операцию без наркоза. Именно я помогаю ему сесть. Во мне срабатывает какой-то неведомый механизм, и мне не страшно. Совсем нет. Я не испытываю сомнений. Я не думаю о том, получится ли у меня. Я знаю, что справлюсь. Ради него.
Интересная это вещь – страх. Стоит от него отвернуться, стоит посмотреть на что-то еще… посмотреть в темные глаза на прекрасном лице, посмотреть на локон черных волос, свисающих с потного лба… и понимаешь, что повернулась к страху спиной.
Ты смотришь прямо на свою силу.
Во всяком случае, так вышло у меня. Помогая Клинту, я смотрю на свою собственную силу.
КлинтИгра, закончившаяся травмой
Плечо болит так сильно, что мне хочется достать бензопилу. Я бы, не раздумывая, отрезал всю эту гадость; обкорнал бы себя, как старый дуб.
Меня тошнит; голова кружится. Мысли не тянутся прямыми линиями, а взрываются, как фейерверки. Все воспоминания столпились в памяти: ущелье, перевернутая «мазда», странное ощущение от льда, когда я пытался играть дальше. И то, как я работал, все время работал, как будто в работу можно убежать от горя и перестать чувствовать себя таким опустошенным.
А потом похороны. Я думал, что зарыть свои чувства будет так же просто, как швырнуть горсть земли в раскопанную яму. Но у меня не получилось; я все равно ощущал боль. Такую же сильную, как от вывихнутого плеча.
И вот все повторяется; еще один несчастный случай. Но на сей раз меня обнимают женские руки. Она стала не источником боли, а утешением в минуту, когда боль ударяет меня со всей силы.
Когда сустав наконец щелкает, эта худшая в мире, разрывающая на части боль стихает. Все еще больно, но я чувствую такое облегчение, что оседаю в руках Челси. И она обнимает меня, пока я разваливаюсь на части.
ЧелсиИгра в «лошадь»
Кроме меня, на веранде нет никого. Я наблюдаю за пляской светлячков в траве. Джин бродит где-то вдалеке, ищет мой застрявший в грязи квадроцикл. Клинт вернулся домой, где Сесилия выдает ему внеочередную порцию материнской заботы. Папа в ресторане, стоит у кассы, пока кто-нибудь из персонала не приедет его заменить. Над моей головой закат окрашен в такую густую красноту, что кажется почти фиолетовым: именно такого цвета бывает небо после того, как протаскивает тебя сквозь пугающую грозу. Компенсирует шок такой сверхъестественной красотой.
Я утащила из ресторана бутылку пива, и оно приятно горчит на языке. Я то и дело подношу прохладное стекло бутылки к своему пылающему лицу.
Из ресторана доносятся первые удары барабанов. Жизнь пульсирует, как и всегда; ей наплевать, что тебе хочется остановить часы и передохнуть.
Я осушаю бутылку, выпрямляюсь и целюсь в мусорное ведро в углу веранды.
– Бросок, и-и-и… – Изображать Фреда Ричардса у меня получается так себе.
Я пускаю бутылку. Она летит прямо в контейнер, издает звон и разбивается о дно.
– Трехочковый, – шепчу я.
Открывается задняя дверь. Пристально глядя на меня, на веранду выходит папа.
Я смотрю в высокую траву. Светлячки выпрыгивают из нее, как маленькие оранжевые мячики.
Не успев подумать, что же я делаю, я бегу через веранду, достаю из зарослей старый мяч. Папа широко распахивает глаза.
– Мне повезло, что ты решил поесть в том кафе, – говорю я и веду мяч.
– Ты бы и сама справилась. Я тебе не нужен. Никогда не был нужен.
В который уже раз я вздрагиваю от его слов. Он что, жалеет себя? Не знаю, как на это реагировать. Яростно стучу мячом о потрескавшийся асфальт.
– Не надо было так наседать на тебя, – добавляет он.
Меня окатывает холодом, и мой гнев остывает.
– Ты и не наседал. Ты болел за меня. Вот и все.
– Наседал, – повторяет он виноватым голосом.
Я крепко сжимаю мяч и потрясенно качаю головой. Брэндон был прав? Я слишком жестока с папой? Я все не так поняла? Папа злится на себя, а не на меня?
– Это я переборщила с тренировками, – говорю я. – Я сама на себя наседала. Это моя вина. Я всегда была виновата. Так? Я профукала свои шансы.
Папа тоже трясет головой:
– Я должен был догадаться. Брэндон сказал, что видел… что даже тогда, в больнице, после несчастного случая… Он сказал, что знал, что тебе было больно. Что он должен был предупредить. Что не надо было пускать тебя на игру. А я только и думал: если Брэндон знает, то как я сам не заметил?
– Это было мое бедро. Мое. Это мне надо было заметить.
– Мне так жаль.
– Ага. Мне тоже.
Мы смотрим друг на друга. Просто смотрим. Солнце опускается все ниже; светлячки кружатся в траве; сквозь стены до нас долетает стук барабанов. Где-то вдалеке слышен рев квадроцикла. Видимо, Джин скоро вернется.
– Ну что? – говорю я папе и веду мяч в его сторону. – Сыграем в «лошадь»? Я давно не практиковалась, но спорим на деньги за мой первый семестр, что я надеру тебе задницу?
Папа перехватывает мяч и кидает в корзину. Тот отскакивает от кольца; папа ловит его и передает мне.
Я устойчиво упираюсь ногами в землю. Кровь шумит в ушах, как рев болельщиков в школьном спортзале. Я поднимаю руки и впервые с последней игры делаю бросок. Мяч отскакивает от щитка и пару секунд танцует на кольце, а потом решает упасть внутрь.
– Старая закалка, – говорит папа.
– Ну, старая или новая, а играю я по-прежнему лучше тебя, – поддразниваю я его.