али верхом на мулах и были закутаны в белые шелковые покрывала, а возглавлял их евнух, состоявший на службе у паши. Все, кто оказывался у них на пути, немедленно уступали им дорогу, мужчины бросались ничком на землю или же прижимались лицом к стене, так что в итоге посреди улицы остались только мы с Мейером. Заметив опасность, Мухаммед тотчас же схватил моего осла за уздечку и потащил его за угол ближайшего дома, крича Мейеру:
— Влево, влево! Господин француз, влево!
Но дать совет было легче, чем ему последовать; Мейер, будучи моряком, мог ориентироваться, лишь когда ему говорили о штирборте или бакборте, и теперь, опасаясь совершить какой-нибудь промах, он стал натягивать поводья с обеих сторон одновременно; в итоге его осел встал посреди дороги, словно валаамова ослица. В эту минуту Мейер оказался лицом к лицу с евнухом; тот, имея привычку устранять все препятствия мановением руки, поднял свою палку и ударил ею осла по голове. Осел взвился на дыбы, Мейера выбило из седла, и бедняга едва не упал, но, уцепившись одной рукой за седельную шишку, а другой за шею животного, он восстановил равновесие и, в свою очередь приблизившись к ничего не подозревавшему евнуху, сбил его с ног таким превосходным ударом, какой тот никогда в жизни не получал; затем, будучи истинным парижанином, Мейер извлек из кармана а б а й и свою визитную карточку, которую он переложил туда из жилетного кармана, и протянул ее евнуху — на случай, если тот остался недоволен и пожелает его найти. Но евнух, испуганный непривычным обращением, поднялся на колени и, видя, что Мейер протягивает ему какую-то бумагу, униженно поцеловал ее. Удовлетворенный таким изъявлением покорности, Мейер осуществил, наконец, маневр, подсказанный ему Мухаммедом, и, взяв влево, присоединился к нам, в то время как кортеж, остановившийся на минуту, продолжил свой путь в баню.
Как только Мейер подъехал к нам, Мухаммед, не произнеся ни слова, схватил той и другой рукой уздечки наших ослов и, пустившись вскачь, увлек нас за собой в лабиринт узких улочек, которые привели нас ко двору французского консульства, куда мы въехали столь же стремительно. Там, наконец, мы поинтересовались у нашего переводчика причиной этой безмолвной и бешеной скачки, но он в ответ произнес только одно:
— Скажи консулу, скажи консулу!
Это и в самом деле был кратчайший путь выяснить, как отнестись ко всему случившемуся; мы поднялись к вице-консулу, чтобы рассказать ему о том, что произошло; он с ужасом слушал нас, а когда наш рассказ закончился, произнес:
— Ну что ж, все обошлось как нельзя лучше; но, если бы евнух заколол вас на месте, я даже не посмел бы истребовать ваши тела.
Спасло нас то, что этот болван, видя себя наказанным подобным образом, подумал, что мы не иначе как очень важные персоны, и принял визитную карточку Мейера за наш фирман.
Мы укрывались в консульстве до вечера, а когда стемнело, нас отвели прямо в европейский квартал.
VII МУРАД. ПИРАМИДЫ
Первого июля 1798 года Бонапарт ступил на землю Египта близ форта Марабу, неподалеку от Александрии.
Поясним, каково было политическое положение Египта в то время, когда произошло это событие. Этот короткий экскурс в историю естественным образом приведет нас к объяснению причин французской экспедиции, главные события которой нам совершенно необходимо изложить, ибо они оставили неизгладимый след в тех местах, где мы намеревались побывать.
Порта располагала в Египте лишь условной властью: турецкий паша Сеид Абу-Бекр был скорее пленником Каирской цитадели, чем властителем города; подлинная власть находилась в руках двух беев — Мурада и Ибрагима: первый был эмир эль-Хадж, то есть глава паломников, второй — шейх эль-Балад, то есть правитель страны.
В течение двадцати восьми лет эти два столь непохожих человека делили между собой Египет, подобно тому как делят добычу лев и тигр: как лев и как тигр, один силой, а другой хитростью, они вырывали у соперника куски этой богатой страны; однако никогда их ссоры не были продолжительны. Под радостный рев остальных беев, становившихся свидетелями их распрей, тот и другой вновь принимались отстаивать свои истинные интересы и вместе противостоять общей опасности. Однажды они попытались добиться признания у Порты — этот политический ход был предложен Ибрагимом — и послали одного из своих доверенных людей к турецкому султану, отправив ему лошадей, оружие и ткани как знак добровольной дани; но, видя что их посланнику был дарован титул вакиля, то есть султанского наместника в Египте, а сам он, вернувшись, рассказал им, что ему было предложено соглядатайствовать за ними, они стали опасаться, как бы какой-нибудь другой посланник, менее честный, в один прекрасный день не привез в ответ на их подарки припрятанный кинжал или тонкий яд; в итоге они перестали проявлять осторожность в отношениях с Портой, и первым проявлением независимости, которое они себе позволили, стало решение не посылать ей больше дань. Отныне между двумя этими людьми был заключен грабительский и кровавый союз, который уже никто не способен был разорвать. Ибрагим своими подлыми и постыдными вымогательствами, а Мурад своими набегами средь бела дня и открытыми насилиями добывали горы золота: Ибрагим, чтобы набивать награбленным свои подвалы, а Мурад, чтобы горстями бросать его своим мамлюкам, осыпать своих жен жемчугами, покрывать своих лошадей золотым шитьем и украшать свое оружие бриллиантами. Вначале владыки Египта морили страну голодом по своей прихоти, а затем открывали на базарах собственные лавки, ломившиеся от риса и маиса; такое вымогательство приводило к мятежам, а мятежи кончались денежными поборами, чего и добивались Мурад с Ибрагимом; эти денежные поборы, которые они распределяли между собой с чисто арабскими представлениями о справедливости, своим бременем падали на плечи как египтян, так и иностранцев. Когда французских торговцев стали облагать налогом, консул пожаловался Директории, а Директория воспользовалась этой жалобой как предлогом, чтобы послать в Египет французскую армию; формально эта армия прибыла сюда для того, чтобы отомстить за оскорбления, нанесенные французской нации, а в действительности, с целью уничтожить торговлю Лондона с Александрией и взять под охрану Суэц, который Бонапарт уже наметил как будущую промежуточную станцию на пути в Индию.
Когда эти два незаурядных человека, властвовавшие в Каире, узнали новость о высадке французской армии в Александрии, различие в их характере проявилось и на этот раз: Ибрагим разразился упреками в адрес Мурада, обвиняя его в том, что из-за него пришли сюда эти чужестранцы; Мурад же вскочил на своего боевого коня и вместе с мамлюками стал объезжать каирские улицы, лично приказывая муэдзинам оглашать эту новость и заявляя, что если французы пришли в Египет из-за него, то он сумеет их оттуда выгнать.
С этого времени Мурад не знал более ни сна ни отдыха; его дикая натура воспламенилась, и он со всеми мамлюками, каких ему удалось в спешке собрать, двинулся навстречу пришельцам, о которых рассказывали столько всяких чудес; в то же самое время вниз по Нилу стала спускаться целая флотилия из джерм, барок и канонерских лодок; что же касается Ибрагима, то он остался в Каире и принялся бросать в тюрьмы французских торговцев и грабить их магазины.
В Рахмании Бонапарт узнал о том, что мамлюки движутся ему навстречу. Генерал Дезе, еще в Александрии поставленный во главе авангарда, писал 14 июля из деревни Минья-Саламе, что в трех льё от него маневрирует отряд из тысячи двухсот — тысячи четырехсот всадников, а утром возле аванпостов появились сто пятьдесят мамлюков. Бонапарт двинулся по тому самому пути, по какому теперь следовали мы, и, как Мурада, его сопровождала флотилия, которая поднималась вверх по течению реки и которую вел из Розетты командир морской дивизии Перре; это был самый трудный и опасный путь, но при этом и самый короткий: именно его и выбрал Бонапарт. Мурад, со своей стороны, сберег ему полпути по суше и по воде, выслав навстречу его армии свой авангард: передовые отряды Востока и Запада встретились лицом к лицу.
Удар был страшен: джермы, барки и лодки столкнулись нос к носу, борт к борту; мамлюки и французы сошлись, скрестив штыки и сабли. Войско Мурада, сверкавшее золотом, быстрое как ветер, губительное как пламя, атаковало наши каре, рубя ружейные стволы своими дамасскими саблями; затем, когда из этих каре, словно из вулкана, начал извергаться огонь, мамлюки развернулись цепью, напоминавшей ленту из стали, золота и шелка, и понеслись галопом, осматривая эти железные стены, из каждого фланга которых на них обрушивался смертоносный град; видя, что им не удастся пробить в них ни единой бреши, они в конце концов отступили, точно огромная стая испуганных птиц, оставив вокруг наших батальонов еще шевелящиеся завалы из покалеченных людей и лошадей; оказавшись на отдалении, мамлюки перестроились и предприняли новую попытку, ставшую столь же тщетной и гибельной, как и первая.
В середине дня мамлюки собрались снова и, вместо того чтобы идти на противника, двинулись в сторону пустыни и исчезли на горизонте в облаках песка: они несли Мураду весть о своем первом поражении.
Этот бой произошел в той самой части Нила, где мы встретились с мелководьем.
О поражении в Шубрахите Мурад узнал в Гизе. Итак, все оказалось правдой: неверные псы охотились за львом. В тот же день всюду — в Саид, Файюм, пустыню — были разосланы гонцы; беев, шейхов и мамлюков созывали на борьбу с общим врагом, и каждый был обязан взять с собой лошадь и оружие. Три дня спустя Мурад собрал вокруг себя шесть тысяч всадников.
Все это войско, примчавшееся на боевой клич, встало беспорядочным лагерем на берегу Нила, в виду Каира и пирамид, между деревней Эмбабе, где расположился его правый фланг, и Гизой, любимой резиденцией Мурада, где находился левый фланг. Что же касается Мурада, то он приказал установить свой шатер возле гигантской смоковницы, тень которой покрывала полсотни всадников. Именно в этой позиции, наведя некоторый порядок в рядах своего войска, он ждал французскую армию с таким же нетерпением, с каким она искала встречи с ним.