она смолкла, дюжина певцов, аккомпанируя себе на уже описанных инструментах, принялась речитативом исполнять более чем анакреонтические песни, в то время как жонглеры и шуты старались самыми выразительными жестами передать смысл этих песен тем, кто, как и мы, имел несчастье не знать языка. За этим шествием, которое было достаточно многолюдно само по себе, двигалась такая огромная толпа, что, даже привстав на стременах, не удавалось увидеть ее конца. Мы прикинули, что если эта толпа будет двигаться в том же темпе, то нам придется прождать здесь целый час; однако это стало бы слишком большой потерей времени, так что мы положились на Всевышнего, надеясь, что он возьмет на себя заботу отрекомендовать нас монастырю, и повернули обратно.
Мы застали арабов уже готовыми, а дромадеров навьюченными: нам оставалось лишь заключить сделку; договоренность в итоге свелась к следующему: мы, со своей стороны, даем задаток, а арабы, в знак того, что они несут за нас ответственность, предоставляют заложников, которые должны будут остаться в консульстве. Этими заложниками, жизнь которых полностью зависела от наших жизней, стали два воина из того же племени и их верховые животные; мы обратили внимание арабов на то, что нас трое и потому следует оставить по меньшей мере трех заложников, но их предводитель заявил, что за двоих из нас оставляют двух воинов, а за третьего — двух дромадеров; устраивало нас такое или нет, нам пришлось удовлетвориться этим ответом, и, хотя подобный расклад не слишком льстил нашему самолюбию, мы были вынуждены проглотить унижение. Господин Дантан, г-н Мсара и г-н Дессап, пожелавшие присутствовать при нашем отъезде, обняли нас на прощание, слуги зажгли факелы и подвели лошадей, которым предстояло послужить нам на первом участке пути, так как были опасения, что отсутствие у нас привычки к рыси наших новых верховых животных может повлечь за собой какое-нибудь происшествие, пока мы будем ехать по узким и извилистым улицам города. Эта предосторожность, исходившая от Мухаммеда, заставила меня проникнуться к нему подлинной дружбой; наконец в девять часов вечера наши арабы сели на дромадеров, мы — на лошадей, и наш кортеж величественно выехал из двора гостиницы, освещенный факелами шедших впереди нас провожатых, и проследовал через Каир, вызывая великое восхищение у его обитатателей, которые, несмотря на присущую им обычно безучастность, выходили из своих домов, привлеченные великолепным и необычным зрелищем.
Мы выехали через ворота Победы, ближайшие к европейскому кварталу, затем повернули направо и, двигаясь вдоль городских стен, через час оказались возле другого города — города мертвых, более красивого, богатого и величественного, чем город живых. Это некрополь халифов, где военачальники Салах ад-Дина и потомки мамлюка Бейбарса покоятся в гробницах из мрамора и порфира бок о бок с самой богатой и самой высокой аристократией Каира; мы заранее решили, что осмотрим некрополь во время нашего первого привала, и выбрать более подходящий час для посещения гробниц было бы невозможно.
Так что мы оставили наших арабов разбивать лагерь и устанавливать палатку, а сами в сопровождении четырех факелоносцев двинулись пешком к городу мертвых, видневшемуся впереди как огромная темная масса, где нельзя было различить никаких строений, никаких очертаний.
Шагов через двести блики наших факелов заиграли на стенах огромного роскошного сооружения, на подножии которого, при дрожащем свете огней, можно было разглядеть стихи Корана, опоясывавшие здание, словно священные головные повязки мумий, тогда как свет, ослабевая, по мере того как он поднимался вверх, и внезапно прерываясь, когда на его пути оказывались карнизы и отбрасывавшие тень выступающие углы, терялся во мраке, прежде чем достичь вершин минаретов, чьи золотые полумесяцы сверкали в ночном небе, словно звезды.
Мы постучали в дверь этого величественного здания; от шума, непривычного в столь поздний час, проснулись ястребы, прятавшиеся среди каменных арабесок и с громкими криками взлетевшие в небо. В ответ раздался протяжный вой, и на какое-то время нам пришло в голову, что в некрополе обитают лишь собаки и хищные птицы, но вскоре послышались шаги человека; наши арабы обменялись несколькими словами с тем, кто стоял за дверью, наконец она открылась, и на пороге этой великолепной гробницы показался ее хозяин.
Это был старик, наделенный чисто мусульманским немногословием; узнав, что привело нас сюда, он знаком пригласил нас войти, показал различные помещения здания, а затем провел в погребальный склеп, стены которого были украшены мозаичными цветами тончайшей работы; внутри склепа стоял превосходно сохранившийся гранитный саркофаг.
Однако нам не хотелось довольствоваться осмотром лишь одной усыпальницы; мы сказали об этом старику, и он знаком дал понять, что находится в нашем распоряжении; мы покинули гробницу и вышли на улицу. Там нас поджидали ястребы, которые, снова увидев свет, тотчас же опять принялись испускать крики и кружиться так низко над факелами, что почти исчезали в клубах дыма; одновременно нас окружили и с воем побежали вслед за нами сотни бродячих собак, которые днем рыщут в поисках пропитания по улицам Каира, а вечером находят пристанище в гробницах. От этих криков и этого воя, служивших протестом против жизни и света, столь непривычных в этом месте и в этот час, пробудились арабы-бедуины, люди непокорного племени, которые сочли бы себя пленниками, если бы за ними закрылись городские ворота и разлучили их, пусть всего лишь на время ночного сна, с пустыней; бедуины поднялись, закутанные в бурнусы, на ступенях мечетей и в углублениях гробниц и в своих белых саванах казались разгневанными тенями тех, чей покой мы потревожили.
В окружении этой мрачной свиты и этих могильных призраков мы добрались до отдаленного уголка кладбища, где нам показали гробницы джузамитов — одной из ветвей арабского племени кахлан, обосновавшейся в Египте во времена мусульманского завоевания. Две усыпальницы выделялись здесь среди других своим богатством: это были гробницы двух людей, прославившихся гостеприимством и щедростью: у одного из них, Тарифа, каждый день за столом собиралось не менее тысячи гостей, которых приводили к нему в дом невольники, расставленные у всех ворот города; другой, Муханна, не имея как-то раз другого топлива, чтобы приготовить угощение для путников, нашедших приют в его шатре, сжег богатую добычу, захваченную им у неприятеля; их мертвым телам было оказано такое же щедрое гостеприимство, каким сами эти люди отличались при жизни, и они покоятся в великолепных и просторных гробницах, похожих на дворцы.
Осмотрев эти сооружения, мы направились к последней усыпальнице, показавшейся нам древнее всех тех, какие были кругом; ее стены были сплошь покрыты трещинами, а местами в них даже зияли дыры; Мухаммед показал нам начертанную над одной из этих щелей фразу какого-то персидского поэта, смысл которой, на наш взгляд, был довольно туманным:
«Каждая расщелина этого древнего сооружения — полуоткрытые уста, смеющиеся над преходящей роскошью царских обителей».
Мы провели около двух часов в этом городе мертвых и осмотрели самые красивые его сооружения; пора было возвращаться к нашим арабам: мы двинулись в сторону первой осмотренной нами усыпальницы, по-прежнему под эскортом ястребов, в сопровождении собак, бок о бок с призраками; однако, словно этот фантастический кортеж удерживала в городе мертвых какая-то высшая сила, он остановился у ворот, которые выходили на равнину, населенную живыми людьми; мы без сожаления расстались с ним и направились к своей палатке. Какое-то время до нас еще доносились крики ястребов и завывания собак, но, успокоенные тишиной и мраком, одни вернулись к своим мраморным гнездам, другие — к своим гранитным конурам; затем все стихло, и больше ни один звук не отдавался эхом в мертвом городе, ненадолго оторванном нами от его вечного сна.
Вернувшись, мы застали арабов сидящими вокруг костра, который они разожгли, и рассказывающими друг другу какие-то истории. За их спинами, слившись по цвету с песком, лежали верблюды, образуя второй, больший по размеру круг; наша палатка была установлена в стороне; пришло время бросить общий взгляд на отряд, которому предстояло нас сопровождать, и подробнейшим образом рассмотреть людей, которым мы доверили свою жизнь.
XI. АРАБЫ И ДРОМАДЕРЫ
Предводителя, или шейха, арабов звали Талеб; небольшого роста, худощавый и жилистый, он, хотя и был некрасив, обладал приветливым и располагающим выражением лица; говорил он нечасто и кратко, был крайне резок на слова и своим быстрым взглядом неотступно надзирал за нашими арабами; впоследствии мы не раз имели возможность убедиться в верности его глаза и силе его характера.
Слева от него сидел Бешара, с которым я уже свел знакомство во дворе гостиницы: это он доказывал мне благородство происхождения своих верблюдов и наглядно пояснял все их необыкновенные качества. По полноте он не превосходил шейха, но, насколько тот был суров и немногословен, настолько этот был смешлив и разговорчив; с рассвета и до заката Бешара распевал, сидя на своем верблюде, а когда спускалась ночь, он, эта Шахерезада пустыни, безжалостно мучил своих товарищей всевозможными историями до тех пор, пока их не одолевал сон. Какое-то время он поневоле еще продолжал говорить с самим собой, а затем, в конце концов, тоже засыпал. Благодаря этой неизменной словоохотливости, столь ценимой в долгих путешествиях теми, кто по натуре менее разговорчив, Бешара стал кумиром своих товарищей, и если Талеб командовал днем, то сразу же после захода солнца бразды правления безоговорочно и без всяких возражений переходили к Бешаре.
По другую сторону Талеба сидел соратник, друг и доверенное лицо Бешары — геркулесовского телосложения араб по имени Арабалла, очень ценимый шейхом и уважаемый остальными своими товарищами, поскольку он был самым сильным в отряде; он первым бросался вперед, если лицо Талеба омрачала какая-нибудь тревога; он последним засыпал, когда по вечерам Бешара рассказывал свои бесконечные истории; и потому Талеб и Бешара чрезвычайно высоко ставили его, ибо он был рукой одного и ухом другого. Единственный, кто после этих трех заслуживает упоминания, это Абдалла, наш повар; он поступил к нам на службу по рекомендации г-на Мсары, утверждавшего, что тот учился своему ремеслу у лучших каирских шеф-поваров. Увы, он был живым укором своим учителям! Невозможно представить себе ту чудовищную бурду, какую этот отравитель готовил для наших трапез.