Мы не станем говорить о Мухаммеде, нашем давнем друге, сопровождавшем нас от Александрии и в этом путешествии также находившемся рядом с нами.
Что же касается остальных арабов, входивших в отряд, то в отношении их умственных способностей сказать особенно нечего, ну а по своим физическим достоинствам это были истинные сыны пустыни — стройные, легкие и гибкие, как змеи, тощие и умеренные в еде и питье, как верблюды. И потому уже при этом первом знакомстве с ними мы поняли, как мало должна была значить для них та уступка, на какую они пошли, возложив на самих себя заботу о своем пропитании: во время этого первого привала об их еде даже речи не было. Решив, что они, подобно нам, поужинали перед тем как покинуть Каир, мы ушли к себе в палатку, не придавая этому больше никакого значения.
Я улегся на ковре, совершенно успокоенный относительно добросовестности наших проводников и, следовательно, безопасности начавшегося путешествия; нас было восемнадцать хорошо вооруженных человек, и мы являли собой достаточно внушительный отряд. Единственным оставшимся у меня поводом для беспокойства был непомерный горб несчастных дромадеров, удержаться на котором больше пяти минут, к тому же без стремян, никоим образом, на мой взгляд, не представлялось возможным; наконец я уснул, пребывая в убеждении, что Господь велик и милосерден.
Проснувшись на рассвете, я бесшумно выскользнул из палатки, вынашивая коварную мысль выбрать для себя самого низкорослого из трех дромадеров. Арабы уже поднялись и седлали своих верблюдов; я подозвал Бешару, которого мне особенно хотелось расположить к себе, и попросил его отвести меня к животным.
Три наших дромадера, подогнув колени, лежали друг возле друга, вытянув шеи, словно змеи, и, пока они находились в таком положении, мне было трудно судить об их росте; я обошел вокруг животных, чтобы лучше рассмотреть их, но Бешара предупредил меня, что не надо слишком близко подходить к ним со стороны головы. Я поинтересовался у него, есть ли в этом какая- нибудь опасность и насколько нрав дромадеров не соответствует тому робкому и томному виду, какой придает особую прелесть их физиономии; Бешара ответил, что порой дромадеры совершенно неожиданно хватают человека за руку или за ногу и ломают их, словно соломинку: один из его товарищей, которого он показал мне, стал во время предыдущего путешествия жертвой подобного происшествия, а за несколько дней до нашего отъезда из Каира какой-то достопочтенный турок, который, не думая ни о чем плохом, покупал на съестном базаре рулон абрикосового мармелада, внезапно был схвачен за тюрбан и поднят над землей. Когда он бездыханным рухнул с высоты, все бросились к нему на помощь, но тотчас же обнаружилось, что верхняя часть его головы — череп и мозг — остались в тюрбане. Впрочем, дромадеры совершают подобные нападения не по злобе и без всякого умысла, а в те исключительные минуты радости или дурного настроения, когда порой и самые спокойные натуры теряют на время душевное равновесие.
Никто никогда не внимал Бешаре с большим благоговением, чем я, и никогда еще ни одна из произнесенных им речей не запечатлевалась так глубоко в памяти его слушателей. Я незамедлительно показал своему собеседнику, насколько ценными мне кажутся его советы, и, обойдя дромадеров сбоку, приблизился со стороны хвоста к тому их них, на ком я остановил свой выбор. Дромадер беспечно лежал на песке, поджав под себя ноги и вытянув шею; при таком его положении седло на нем находилось на той же высоте, что и седло, лежащее на спине обычной лошади. Я решил произвести до прихода остальных и в присутствии моего друга Бешары небольшой опыт, который со стороны мог показаться не особенно важным, но результатом должен был иметь мое знакомство с дромадером. Делая вид, что мысли мои заняты совсем другим и напевая вполголоса, я уцепился за головку передней луки седла и свисавшие с него веревки, затем в три классических приема перебросил ногу через спину верблюда, высотой подобную горе, и оказался в седле; но стоило мне там утвердиться, как животное, знавшее свой труд дромадера не хуже, чем я свое ремесло наездника, резко подняло круп, так что мой нос тотчас оказался на восемь дюймов ниже уровня коленей, и я получил в грудь сильный удар седельной шишкой, которая поднималась на высоту около фута и заканчивалась деревянным шаром, оправленным медью. В то же мгновение передняя часть верблюжьего туловища поднялась с той же самопроизвольностью, какую мне уже удалось подметить у его задней части, и я ощутил удар по пояснице спинкой седла, ни в чем не уступавший удару седельной шишкой в грудь. Бешара, ни на секунду не выпускавший меня из поля зрения, пока я проделывал упражнения в вольтижировке, обратил мое внимание на превосходное сочетание двух этих выступов на седле, при отсутствии которых я неизбежно упал бы вперед или назад; это разумное замечание Бешара сделал со смехом на лице, словно желая доказать мне, что я был несправедлив по отношению к седлу: с этой минуты я стал воспринимать его как любителя глупых шуток. И потому, когда он предложил мне спешиться, я, хотя и ощущая в глубине души, что захожу слишком далеко, презрительным тоном ответил ему, что останусь сидеть на верблюде так долго, как мне будет угодно, и его это вовсе не касается; Бешара осознал свою оплошность и, чтобы помириться со мной, посоветовал мне извлечь пользу из моего положения и полюбоваться окружающим пейзажем.
И в самом деле, с той высоты, на какую мне удалось подняться, я охватывал взглядом необозримый горизонт. Дромадер стоял так же, как прежде лежал: головой к северу, хвостом к югу. Справа от меня находились гробницы халифов, упиравшиеся в безжизненный кряж Мукаттам, вершина которого была уже освещена, а подножие еще скрыто в тени; передо мной простиралось поле битвы при Гелиополе, а слева раскинулся Каир, минареты которого сверкали в первых лучах солнца. Этот изумительный вид с Нилом вдали вызвал у меня желание дополнить испытываемое мною удовольствие и охватить взглядом противоположную сторону горизонта. Я дернул недоуздок, чтобы заставить своего дромадера повернуться на месте, но он, казалось, не понял моего намерения; я дернул сильнее, и он поднял голову; я тотчас напряг все свои силы, и он зашагал прямо вперед. Тогда, за неимением поводьев, я решил действовать ногами, но скоро стало понятно, что такое притязание не соответствует возможностям, отпущенным мне природой, а поскольку дромадер по-прежнему двигался вперед, увлекая меня к Дамьетте, я был вынужден позвать на помощь Бешару; он прибежал, не тая злобу, и остановил животное, а затем, дав ему на ладони несколько бобов, заставил его с покорностью дрессированного осла повернуться на месте, так что в итоге я оказался лицом к другому горизонту.
Горизонт этот начинался у Старого Каира и тянулся вплоть до выросшей на месте Мемфиса пальмовой рощи, над которой высились вершины пирамид Саккары; справа виднелись пирамиды Гизы, слева просматривалась горная цепь Мукаттам, поднимавшаяся к Нилу и терявшаяся вдали, в Верхнем Египте; еще дальше простиралась пустыня, которая, угадываясь и за горизонтом, воспринималась такой же необъятной, как океан.
Это созерцание пейзажа близилось к концу, когда полог палатки откинулся и из нее вышел Мейер. Я сделал вид, что не замечаю его; такая наигранная рассеянность придала мне непринужденный вид, льстивший моему самолюбию. Тем не менее, нарочито не поворачиваясь в его сторону, я искоса бросил на него взгляд и увидел, что он, не умея владеть своими чувствами так, как я, смотрит на меня если и не с восхищением, то, по крайней мере, с завистью и, несомнено, немало бы отдал за то, чтобы оказаться на моем месте; дело в том, что теперь зрителей было куда больше, чем за четверть часа до этого: арабы уже навьючили верблюдов и ждали теперь лишь нас, чтобы тронуться в путь.
К счастью для Мейера, на помощь ему пришло то самое обстоятельство, какое меня привело в замешательство: предназначавшийся ему дромадер, видя, что все его сородичи уже стоят на ногах, тоже выпрямился, увлеченный их примером; арабы хотели было заставить его опуститься на колени, но Мейер понял, какие это дает ему преимущества, и не стал их упускать. Для него, бывалого моряка, вскарабкаться на спину какого угодно животного было парой пустяков: трудность состояла в том, чтобы там удержаться. При помощи веревки, лишь бы только она была достаточно длинной, он мог бы подняться хоть до флюгера колокольни. И теперь, заметив веревку, свисавшую с седла, он подал знак, чтобы ему не мешали, и уже через секунду восседал на своем дромадере, что вызвало восторженные крики зрителей. Что же касается г-на Тейлора, то он, благодаря своему первому путешествию в Верхний Египет и недавнему возвращению из Александрии в Каир, превратился в заправского наездника.
Все были готовы, за исключением Бешары, искавшего в песке какой-то потерянный предмет; один из арабов устремился вперед, указывая нам путь; в тот же миг весь караван рысью тронулся вслед за ним. Да хранит вас Господь от рыси дромадеров!
Тем не менее я был не настолько сильно озабочен, чтобы не заметить, что верблюд Бешары покинул своего хозяина и занял место в кавалькаде, хотя, казалось, это ничуть не обеспокоило всадника: он продолжал искать потерянный предмет; наконец, то ли отыскав его, то ли опасаясь, что мы уедем слишком далеко и ему будет трудно нас догнать, он в свой черед бросился бежать вслед за нами и поравнялся со своим дромадером, ехавшим бок о бок с моим, затем улучил момент, когда тот поднял левую ногу, поставил одну свою ногу ему на копыто, другую — на колено, оттуда прыгнул ему на шею, а с шеи — прямо в седло, причем проделал все с такой скоростью, что у меня даже не было времени рассмотреть, как это ему удалось: я буквально остолбенел.
Бешара подъехал ко мне все с тем же простодушным видом, словно это не он только что продемонстрировал чудеса ловкости, и, заметив, что я стараюсь смягчить, насколько возможно, испытываемую мной тряску и для этого одной рукой уцепился за переднюю седельную шишку, а другой — за заднюю, стал давать мне наставления по поводу того, как нужно держаться в седле. Слово «седло» напомнило мне, что он говорил, будто наши седла превосходно набиты, в то время как мое первое ощущение подсказывало мне, что я сижу на голых досках; в ответ на мое недоумение Бешара заявил, что он вовсе не обманывал нас и на первой же остановке мне будет показано, что мое седло набито чрезвычайно старательно; правда, набито оно снизу, но, добавил он, в таких поездках, как наша, намного важнее беречь шкуру верблюдов, а не кожу путешественников. Я решил не снисходить до ответа на это умозаключение, показавшееся мне чисто арабским, и мы продолжили путь, не обменявшись больше ни словом.