все еще не возвращался.
На какое-то мгновение бея охватило желание отрубить голову часовому, рабу и конюху, но затем он рассудил, что это не вернет ему ни сабли, ни машлаха, ни кошелька, ни коня, и к тому же, раз уж он допустил, что обманули его самого, то часовой, раб и конюх, по природе своей стоящие ниже его, тем более могли тоже оказаться обманутыми.
Бей размышлял три дня и три ночи, пытаясь понять, каким образом произошла эта кража; затем, видя, что напрасно теряет время, он решил обратиться к самому вору, поскольку это было самым надежным средством получить достоверные сведения, и велел провозгласить во всех окрестных племенах, что если Салем пожелает рассказать ему через посредника или лично об обстоятельствах кражи, дерзость которой выдает его как ее виновника, то бей не только не причинит ему никакого зла, но еще и предоставит тысячу пиастров (это примерно триста франков нашими деньгами) на дорожные расходы; он дал слово мусульманина — а на Востоке слово свято, — что, предоставив эти сведения, Салем будет волен уйти туда, куда ему заблагорассудится.
Салем не заставил себя долго ждать. В тот же вечер к шатру бея явился одетый в простую синюю полотняную рубаху араб лет двадцати пяти—двадцати шести, небольшого роста, хрупкого телосложения, с живыми глазами и дерзким видом, заявивший, что он готов сообщить его милости желаемые сведения. Бей принял его, как и обещал, то есть как человек, у которого слово не расходится с делом, и вновь посулил дать ему тысячу пиастров, если будет признано, что он сказал всю правду; Салем ответил, что его привело сюда не подлое стремление к выгоде, а желание откликнуться на учтивое приглашение столь большого начальника; однако, стремясь передать подробности той сцены как можно точнее, он просит, чтобы обстановка места происшествия была полностью воссоздана и чтобы часовому было приказано пропускать его, а конюху — подчиняться ему, как они это делали в ночь кражи. Бей счел просьбу вполне справедливой и потому повесил на столб, поддерживающий шатер, другую саблю, бросил на диван другой машлах, положил под ковер другой кошелек, приказал оседлать другого коня и лег, как это было в ту ночь, когда Салем нанес ему свой первый визит; однако на этот раз он глядел в оба, чтобы не упустить ничего из того, что будет происходить. Все встали по своим местам, и в присутствии всего войска начался повтор спектакля.
Салем отошел от шатра шагов на пятьдесят; там он снял, чтобы ничто не стесняло ему движений, рубаху и веревку, которой она была подпоясана, и спрятал их в песке; затем он лег ничком и пополз, как змея, причем так, что его смуглое тело, наполовину погруженное в песок, почти не было видно. Чтобы придать происходящему большую достоверность, он время от времени поднимал голову, словно опасаясь, что его увидели или услышали, а затем, окинув все кругом быстрым взглядом и удостоверившись, что причин для беспокойства нет, продолжал медленно, но бесшумно и уверенно ползти вперед. Достигнув шатра, разбойник просунул голову под полог, и паша, не видевший, как он двигался, внезапно заметил два неподвижных и горящих, как у рыси, глаза, которые были устремлены прямо на него. Вначале он испугался, поскольку не был готов к такому вторжению, но затем, подумав, что это всего лишь игра, продолжил лежать неподвижно, как если бы спал. Осмотр шатра длился лишь мгновение, не сопровождаясь ни единым звуком; потом голова разбойника скрылась, и на несколько минут вновь воцарились спокойствие и тишина: слышно было лишь, как скрипит песок под ногами часового. Внезапно что-то темное преградило путь свету, лившемуся из оставленного в верхней части шатра отверстия, которое окружало опорный столб и пропускало внутрь ночную прохладу; какой-то человек соскользнул, словно тень, по столбу и оказался у изголовья бея; затем этот человек встал на колено, и, в то время как он, опершись на левую руку, прислушивался к дыханию того, кто притворялся спящим, в его правой руке поблескивал короткий кривой кинжал. Бей почувствовал, как на лбу у него выступил холодный пот, ибо его собственная жизнь находилась сейчас в руках того, за чью голову он обещал награду в тысячу золотых цехинов. Тем не менее он продолжал храбро играть свою роль в этой странной комедии; дыхание его не участилось, сердце билось по-прежнему ровно — он ничем не выдал своего страха. В это мгновение, когда все будто замерло, бею показалось, что под его изголовье скользнула чья-то рука; однако движение это было настолько неощутимым, что он, хотя и бодрствовал, даже не заметил бы его, если бы не был настороже. Салем тотчас бесшумно поднялся, не спуская глаз со спящего; при этом в его левой руке, остававшейся пустой, когда он наклонялся, был теперь кошелек.
Затем он взял кинжал и кошелек в зубы, пятясь, отошел к дивану и, по-прежнему неотрывно глядя на бея, взял машлах, не спеша надел его, протянул руку к столбу и снял с него саблю, подвесил ее к поясу, обмотал вокруг головы и пояса две кашемировые шали, служившие бею тюрбаном и кушаком, смело вышел из шатра, прошествовал мимо часового, почтительно ему поклонившегося, и трижды ударил в ладоши, чтобы ему привели коня; предупрежденный конюх повиновался этому приказу, который, как уже было сказано, всегда служил у бея условным сигналом. Салем легко вскочил на скакуна и подъехал к шатру, у двери которого стоял наполовину нагой бей, наблюдая за тем, как разбойник завершает повторение своего дерзкого предприятия.
— Суэцкий бей, — сказал, обращаясь к нему, Салем, — вот так я поступил четыре дня тому назад, чтобы похитить у тебя саблю, машлах, кашемировые шали, кошелек и коня. Теперь я освобождаю тебя от обязательства заплатить тысячу пиастров, которые ты мне обещал, ибо сабля, машлах, кашемировые шали, кошелек и конь, взятые мною у тебя сегодня, стоят около пятидесяти тысяч.
С этими словами он пустил лошадь бея в галоп и исчез, как тень, в ночной мгле и в далях пустыни.
Бей велел предложить ему должность кашифа своей стражи, но Салем ответил, что он предпочитает быть властелином пустыни, а не рабом в Суэце.
— Вот, — продолжал Бешара, — что произошло между суэцким беем и вором Салемом. Берегите же свои сабли, машлахи, кашемировые шали и кошельки, ибо мы находимся сейчас в тех самых местах, где случилась история, которую я вам только что рассказал.
Затем он пожелал нам доброй ночи и удалился, сопровождаемый веселым смехом своих товарищей, которые всегда радовались, если какой-нибудь турок оказывался обманут арабом.
Ночь прошла совершенно спокойно, и наутро мы обнаружили все принадлежавшие нам вещи на своих местах. Вероятно, пока что Салем занимался своим ремеслом в какой-то другой местности.
ХIII. КРАСНОЕ МОРЕ
Наш караван тронулся в путь еще до восхода солнца. С первыми его лучами мы увидели стада газелей, испуганно бросавшихся прочь при нашем приближении. Нет ничего более странного, чем несоответствие между этими грациозными животными и местами их обитания, ведь кажется, что газели созданы для цветущих садов и бархатистых лужаек. Они являют собой очевидное отклонение о суровости и угрюмости, присущей природе этих краев. У меня достало любопытства на минуту съехать с дороги, чтобы взглянуть на следы, которые они оставляют в пустыне. Легкие копыта газелей едва давят на песок, и чудится, будто они мчатся по поверхности земли, подхваченные ветром, горячие и стремительные порывы которого время от времени долетали до нас с юга.
Затем я вернулся на дорогу, тянувшуюся среди костей. На рассвете она сияла на фоне желтого песка, словно серебряная нить. Солнце, еще только поднимавшееся, палило уже нещадно. Арабы призвали нас не подставлять его обжигающим лучам даже малейшие участки наших тел. Однако, несмотря на их советы и принятые нами меры предосторожности, полностью оградить себя от косых утренних и вечерних лучей оказалось невозможно, и мы получили несколько солнечных ожогов, немедленно оказывавших на нас такое же действие, как лечебное прижигание: на обожженном кожном покрове вздувались пузыри, которые через несколько часов опадали; у меня же на протяжении всего путешествия по пустыне каждый вечер на месте прежнего носа появлялся новый.
Через три часа пути на горизонте появилась какая-то белая точка. Вскоре, подъехав ближе, мы разглядели квадратную башню, а вокруг нее нечто похожее на огромную извивающуюся змею, кольца которой едва можно было отследить взглядом. Башня эта, стоявшая в трех льё от Суэца, была домом шейха. Именно в этом доме ненадолго останавливаются караваны на пути в Мекку, чтобы отделить путешественников, направляющихся всего лишь в Суэц. Паломники продолжают свой путь на восток, путешественники же отклоняются к югу и вскоре достигают первого залива Красного моря, тогда как паломникам предстоит еще десять или двенадцать дней пути, прежде чем перед ними откроется второй залив, вдоль берега которого они будут двигаться, пока не достигнут священного города. Что же касается колец змеи, обвивших дом шейха, то их составляли бесчисленные погонщики ослов, пришедшие сюда набрать воды для нужд города: в самом Суэце, стоящем на берегу Красного моря, вода во всех колодцах и источниках горько-соленая. Как только нас об этом известили, надежда выпить свежую воду придала нам новые силы. Мы пустили дромадеров в галоп и менее чем за час преодолели три или четыре льё, отделявшие нас от вожделенного источника. Содержатель караван-сарая наполнил за умеренную плату наши бурдюки, а мы напились прямо из колодца. Вода была слегка солоноватой, но нас слишком измучила жажда, чтобы мы обращали внимание на подобные мелочи.
Справа от нас, по другую сторону невысокой горной гряды, которую мы на протяжении этих двух дней видели на южном горизонте, лежала та самая дорога, по какой шли беглецы-евреи, когда, ведомые Моисеем, направляемые огненным столпом и неся с собой кости Иосифа, как он и наказал им перед своей смертью, они вышли из Раамсеса, пересекли Мукаттам и расположились лагерем в Ефаме, на краю пустыни. Именно в этом городе Господь вновь говорил с Моисеем и сказал ему: