стоты.
Редко случается, чтобы вблизи подобных источников не поселилось какое-нибудь семейство бедуинов, а то и целое племя; именно это и делает ремесло вора в Аравии столь удобным и неутомительным. Труженикам пустыни остается лишь засесть в засаду неподалеку от источника или колодца, ибо им хорошо известно, что все проходящие мимо паломники будут вынуждены прийти к их лужице утолять жажду. При помощи достаточно крепких веток, намазанных птичьим клеем, они ловят путников, словно воробьев.
Талеб, выбравший это место для нашего ночного привала и лучше, чем кто-либо другой, знавший опасности и преимущества подобной лагерной стоянки, отправил Бешару и Арабаллу на разведку. Они вернулись через полчаса и сообщили, что приблизительно в полульё от нас расположилось лагерем какое-то племя пастухов- бедуинов. Едва они произнесли эти слова, как появился араб, ведя за собой барана. Бешара сделал несколько шагов ему навстречу, и между двумя мужчинами начался обмен приветствиями, принятыми у жителей пустыни и остающимися одинаковыми везде и всегда; первым начал Бешара:
— Привет тебе!
— И тебе стократный привет!
— Здоров ли ты?
— Да, я здоров.
— А как твоя жена?
— Прекрасно.
— А твой дом?
— Прекрасно.
— А твои слуги?
— Прекрасно.
— А твой дромадер?
— Прекрасно.
— А твои стада?
— Прекрасно.
После этого Бешара протянул незнакомцу руку; они обменялись, коснувшись друг друга, знаками некоего масонского сообщества пустыни, и тотчас уже незнакомец стал задавать те же самые вопросы Бешаре, на которые тот давал точно такие же ответы.
Это нескончаемо долгое приветствие может показаться горожанину неумеренной словоохотливостью, но следует сказать, отдавая должное восточному умению молчать, что, как только этот разговор между двумя правоверными закончится, они могут совершить кругосветное путешествие, не обмолвившись более ни словом. Вот пример такой восточной сдержанности, подтверждающий то, что я говорю. Один знаменитый поэт из Багдада прослышал, как горячо восхваляют его собрата из Дамаска, и решил поехать туда, чтобы самому оценить, достоин ли его соперник своей славы. Так что он отправился в путь и два месяца спустя прибыл в Дамаск. После обычных приветствий он объяснил цель своего визита. Тогда житель Дамаска взял рукопись истории, которую он в это время сочинял, и прочел несколько отрывков из нее гостю. Тот слушал молча, а когда чтение завершилось, произнес: «Вы величайший сочинитель прозы ...» Затем он поднялся, сел на своего дромадера и поехал обратно в Багдад. Некоторое время спустя поэт из Дамаска рассудил, что ему следует нанести ответный визит своему собрату из Багдада. Он отправился в путь и через положенное время прибыл к строгому, но справедливому критику, уже вынесшему суждение о его прозе. Тот принял гостя молча, но как давнего знакомого, усадил его и приготовился слушать, ибо вновь прибывший, не желая злоупотреблять временем хозяина, тотчас вынул из кармана рукопись только что завершенной поэмы и принялся читать отдельные ее строфы. Хозяин слушал его столь же внимательно, как прежде делал это в Дамаске, и, когда чтение закончилось, промолвил, продолжая свою фразу, начатую полгода назад: «... и поэзии». После чего они расстались, не обменявшись больше ни словом.
Баран, приведенный арабом, предназначался для продажи, что доставило нам ощутимое удовольствие, ведь уже около недели мы не ели свежего мяса. Мы стали торговаться, но араб ни за что не хотел уступить его дешевле чем за пять франков. Бешара был вынужден признать, что это слишком дорого и его соотечественник злоупотребляет нашим положением; возможно, так оно и было, но, тем не менее, к великому удовольствию обеих сторон сделка состоялась.
Восторгу и ликованию каравана, догадывавшегося, что мы не съедим барана втроем, не было предела. Каждый принялся за дело, надеясь, что, чуточку работая на нас, он в основном работает на себя: одни отправились к кочевникам за дровами, в которых мы испытывали большую потребность, так как наши запасы топлива стали подходить к концу; другие зарезали барана и его кровью чертили на верблюдах большие кресты, чтобы отвести угрозу от дурного глаза и перед лицом племен, которые могут встретиться нам по пути, выразить этим знаком уважение к щедрому предводителю каравана, не отступившему перед тратами на подобное пиршество. Тем временем вернулись дровосеки, нагруженные дровами и различными приправами, каких у нас недоставало. После того, как под моим руководством был разожжен огромный костер, я вернулся к барану: Бешара, отстранив от власти Абдаллу и завладев на время принадлежавшим ему кухонным ножом, вспорол животному брюхо, выпотрошил его и начинил финиками, изюмом, сливочным маслом, абрикосовым мармеладом, рисом и пряными травами. Покончив с начинкой, он тщательно зашил шкуру, а затем, раздвинув пылающие поленья, положил барана в середину костра и засыпал его золой и раскаленными углями, как поступают с каштанами или картофелем; однако горящие дрова затем снова подгребли к середине, чтобы усилить жар в золе, горой покрывавшей барана. Через несколько минут его извлекли из костра и перевернули; наконец, примерно через час наш дворецкий счел, что жаркое достаточно прожарилось, извлек его из углей и подал в огромной деревянной миске. Мы расположились вокруг и пригласили Талеба, Бешару и Арабаллу сесть рядом с нами, чтобы оказать им честь и заодно поучиться у них, как следует есть это грандиозное блюдо. Талеб неспешно достал свой кинжал, одним ударом вспорол барану брюхо, запустил туда правую руку и извлек пригоршню той ароматной смеси, какой, к нашему великому восхищению, Бешара его начинил; затем, прежде чем отправить эту смесь себе в рот, он поднес ее к носу каждого из нас, чтобы мы могли насладиться ею при помощи обоняния. Хотя разрез в животе барана дымился, как жерло вулкана, я не внял этому предостережению и, последовав примеру Талеба, в свой черед запустил внутрь руку; к несчастью, кожа у европейцев по природе своей совсем не та, что у арабов: едва успев взять пригоршню начинки, я ощутил, как она ужасающе обжигает мне ладонь. Я живо поднес начинку ко рту, чтобы освободить от нее руку, а затем, не пробуя, проглотил, чтобы освободить от нее рот; тем самым я одновременно обжег руку, язык и желудок. На мгновение я оцепенел и закрыл глаза, пережидая, пока утихнет боль. Наконец огонь, пылавший внутри, угас, и я отделался тем, что опалил себе руку и нёбо. Мой опыт послужил примером для остальных, и, приняв некоторые меры предосторожности, они сумели выкрутиться из этого положения, заработав не так уж много волдырей.
Обретя вновь хладнокровие настолько, чтобы наблюдать за продолжением этой процедуры, я увидел, что Талеб готовится перейти от нападения изнутри к нападению извне. К моему великому удивлению, он заткнул свой кинжал за пояс, как убирают ставшую ненужной вещь, и, ухватив ногтями за верхнюю часть филея, причем как можно ближе к позвоночнику, отделил мясо от костей столь же ловко, как это мог бы сделать самый умелый разрезатель кушаний; после него за дело взялся Бешара: он ухватил соседний кусок филея и оторвал его, действуя тем же способом и с той же легкостью; затем то же проделал Арабалла, доказавший, что он достоин своих предшественников; мы попытались в свой черед поступить так же, но тотчас поняли, что нам следует отказаться от этого способа, если мы хотим получить свою долю; так что мы прибегли к помощи ножей и пользовались ими столь умело, что в конце концов с честью вышли из испытания; насытившись, мы передали блюдо Мухаммеду, Абдалле и остальным двенадцати арабам, которые набросились на остатки барана и стали раздирать его на куски, так что через двадцать минут на блюде остался лишь белый скелет, чистый и блестящий, как слоновая кость, и вполне достойный того, чтобы его выставили в каком-нибудь кабинете сравнительной анатомии.
Радость пирующих была безмерной. Бешара принялся медленно и ритмично распевать стихи арабского поэта по имени Бедр ад-Дин. Это своеобразное обращение к ночи состояло из нескольких строф; одна из них даст представление о произведении в целом:
Сменившихся ночей неведомо число, Находит человек в них и добро, и зло.
Он в смене тех ночей проводит жизнь беспечно, Чреде их нет конца, но жизнь не бесконечна. Несчастлив он — и ночь покажется длинна, А счастлив — до поры закончится она.[15]
Каждый куплет арабы сопровождали жестами, а припев подхватывали хором. Когда же настала очередь последнего куплета, послышались какие-то новые звуки, тоном повыше. Это был далекий шум, который я слышал две последние ночи; сначала он напоминал завывание ветра, но, приближаясь, становился странным и заунывным: он походил на далекие, глухие стоны, среди которых вскоре уже можно было различить протяжные, горестные причитания, прерываемые долгими рыданиями и страшными, пронзительными воплями. Казалось, это кричат женщины и дети, которых убивают. Признаться, меня охватил глубочайший ужас. Я подумал, что на соседний караван-сарай кто-то напал и до нас доносятся хрипы умирающих. Я подозвал Бешару.
— А, — сказал он мне, — так вас беспокоят крики; но это же пустяки: ветер разнес во все стороны запах жареного барана, и шакалы с гиенами явились к нам требовать свою долю. К счастью, от барана остался только скелет. Скоро вы услышите их еще лучше, а подбросив в костер немного хвороста, вы не только услышите их, но еще и увидите, как они бродят вокруг нас.
Я последовал совету Бешары по двум причинам: во-первых, мне было известно, что огонь отпугивает диких зверей, а во-вторых, я, в конечном счете, был не прочь познакомиться с новыми действующими лицами, с которыми нам пришлось иметь дело. И в самом деле, стоило пламени разгореться достаточно ярко, чтобы осветить круг радиусом в шестьдесят шагов, как мы увидели, что на его краю, наполовину на свету, наполовину во мраке, появляются и исчезают, а затем появляются снова исполнители концерта, так сильно тревожившего меня на протяжении трех ночей. На этот раз они кружили вокруг нас на расстоянии ружейного выстрела, завывая так, что казалось, будто они подстрекают друг друга напасть на нас, и продвигаясь в круг света настолько далеко, что мы могли уже не только отличить шакалов от гиен, но и увидеть, как у этих последних топорщится шерсть на спине. У нас были при себе лишь пистолеты, сабли и кинжалы, и, признаться, мне вовсе не улыбалась мысль сражаться врукопашную с подобными противниками. Так что я подозвал своего друга Бешару, чтобы узнать у него, как лучше действовать в случае осады. Однако он ответил мне, что никакая опасность нам не угрожает и что наши враги будут все время держаться на почтительном расстоянии от лагеря, а вот если бы рядом с нами находился труп человека или животного, то, напротив, их ничто не остановило бы, и в таком случае разумнее всего было бы выбросить труп за пределы лагерной стоянки, отдав им его на растерзание, благодаря чему они оставили бы нас в покое. Я подумал о несчастном баране, которого мы разъяли на части, и бросил на него взгляд. Однако при виде того, что это не труп, а скелет, я успокоился. На минуту мне пришла в голову мысль бросить его шакалам и гиенам таким,