Затем в свой черед поднялся обвиняемый, который, несмотря на присущую арабам хитрость и изворотливость, явно испытывал растерянность из-за положения, в каком он оказался, и в произнесенной им защитительной речи давала себя знать невыгодность его позиции.
— Я хотел, — сказал он, — использовать военную хитрость, но это была ошибка, поскольку все права и так были на моей стороне: путешественники не принадлежат какому-то одному племени, а раз наши племена находятся в дружественных отношениях, им следует пользоваться равными правами; если бы путешественников всегда сопровождало одно и то же племя, другие умерли бы с голоду. Раз Талеб вел вас сюда, мне следует вести вас обратно; то, что я попытался сделать хитростью, я мог бы совершить и с помощью силы: мои воины многочисленны и храбры, а моя отвага неоспорима; от Суэца до Рас-Мухаммеда имя мое гремит во всех вади, и нет племени, где не знали бы Мухаммеда Абу-Мансура.
По-видимому, эти доводы, весьма неубедительные для европейцев, произвели некоторое впечатление на арабов, поскольку слово, чтобы ответить Отцу Победы, взял Бешара. Ответ его был столь стремителен, изобиловал таким количеством уверток, так запутал спор и вызвал настолько оживленные возражения, что г-н Тейлор, предвидя, что вот-вот повторится утренняя сцена, в свою очередь поднялся, потребовал тишины и заявил, что он считает нашими проводниками и нашим конвоем только Талеба и его арабов. Заложники, ждущие нашего возвращения и отвечающие за нас своей головой, принадлежат к племени аулад-саид; стало быть, справедливо, что, подвергаясь риску, оно и получает прибыль. А потому мы отказываемся от услуг Мухаммеда Абу-Мансура, хоть он и Отец Победы, ибо обман, пущенный им в ход, чтобы завладеть путешественниками, вызвал наше общее возмущение.
Толмач перевел этот приговор, выслушанный обеими сторонами сосредоточенно и покорно, но, как только он закончил переводить, Бешара, к нашему великому удивлению, отвел Мухаммеда Абу-Мансура в сторону, и некоторое время спустя они подошли к нам, явно пребывая в полном единомыслии, и заявили, что все разногласия устранены, что сопровождать нас будут оба племени, ибо столь достойные уважения лица вполне заслуживают двойного конвоя, и что Абу-Мансур со своими арабами будет выступать в качестве почетного караула.
Затем все отужинали и подумали об отдыхе; особенно настоятельную потребность в нем испытывали мы, европейцы, ибо пребывание в монастыре отучило нас от дромадеров, и после хаджинов Отца Победы мы ощущали себя так, будто свалились со Сциллы в Харибду.
XVII. ХАМСИН
На следующий день мы продолжали ехать в том же направлении, то есть двигаясь к морю. Уже давно по левую руку от нас можно было различить Тор, но, по мере того как наш караван приближался к нему, город словно терял свои размеры, и в конце концов мы решили, что не стоит проделывать лишнюю дорогу ради того, чтобы осмотреть его, ибо он этого не заслуживает. Так что мы круто свернули вправо и час или два следовали по тончайшему песку на береговой кромке Красного моря, затем вновь вступили в горы, а к вечеру спустились в восхитительное вади, именуемое Долиной Садов. Пальмы с покачивающимися султанами и смоковницы с темной листвой скрывали в своей тени чистый, прозрачный источник; этот оазис внушал желание сделать привал, и мы поставили палатку у подножия пальмовых деревьев.
Ночь была восхительна; в нашем владении оказались вода и прохлада — два сокровища, на которые так скупа пустыня. Так что мы проснулись отдохнувшими и полными сил и в прекраснейшем расположении духа пустились в путь. Перед отправкой каравана арабы стали показывать друг другу на какие-то красноватые полосы, прочертившие восточный горизонт; однако затем наши проводники, казалось, не проявляли по этому поводу беспокойства, и мы уже забыли об этих тревожных признаках, не ускользнувших, однако, от нашего внимания, как вдруг, вступив в вади Фаран, мы почувствовали несколько резких порывов ветра, несших с собой жаркое дыхание пустыни. Вскоре зной стал невыносимым; песок, поднятый едва заметным ветерком и казавшийся испарением с поверхности земли, тучей обволакивал нас, слепя глаза и при каждом вдохе проникая в нос и горло. Против обыкновения, арабы, как и мы, явно страдали от этих бед, которые, должно быть, были им знакомы; они обменивались отрывистыми, короткими репликами, и постепенно общая озабоченность вытеснила остатки вчерашней враждебности. Воины обоих племен перемешались; казалось, даже верблюды старались быть ближе друг к другу и в тревоге мчались галопом, ни на минуту не замедляя своего бега и опуская вниз свои длинные змеиные шеи так, что нижней губой касались земли. Время от времени они резко и неожиданно отпрыгивали в сторону, словно песок обжигал им копыта.
— Осторожно, — говорил тогда Талеб.
И арабы повторяли вслед за ним это предостережение, которое я слышал, не понимая, какая опасность нам угрожает. Я подъехал к Бешаре, чтобы спросить у него, в чем причина недомогания, коснувшегося нас всех — и людей, и животных, но время для разговоров прошло: вместо ответа Бешара подхватил полу своего плаща и, перебросив ее через плечо, завернулся в нее так, чтобы закрыть ею нос и рот. Я сделал то же самое и, обернувшись, увидел, что нашему примеру последовали все арабы, так что теперь были видны лишь их черные сверкающие глаза, казавшиеся еще чернее и ярче под бурнусом и абайей; через четверть часа мы уже не должны были задавать вопросы: и франки, и арабы понимали все в равной мере. Нас предупреждала всеми способами и на все голоса сама пустыня: приближался хамсин.
Наше движение стало беспорядочным, поскольку между нами и горизонтом встала стена песка. Каждую минуту арабы, не в силах что-либо разглядеть сквозь эту огненную пелену, в нерешительности останавливались и меняли направление, выдавая тем самым свою растерянность. Тем временем буря по-прежнему усиливалась; пустыня становилась все более неспокойной; мы ехали меж песчаных наносов, подвижных, словно волны моря, и, подобно искусным пловцам, рассекающим гребни валов, преодолевали раскаленные вершины этих холмов. Хотя и закрывая из предосторожности рты плащами, мы вдыхали в себя воздух пополам с песком; язык у нас прилип к нёбу, глаза блуждали и налились кровью, а дыхание, похожее на хрипение, без всяких слов выдавало наши муки. Мне не раз доводилось сталкиваться лицом к лицу с опасностью, но никогда еще я не испытывал подобные чувства; должно быть, нечто похожее ощущает потерпевший кораблекрушение человек, которого носит на доске среди бурного моря. Мы двигались, словно безумные, неизвестно куда, все убыстряя ход и все более теряя ориентацию, ибо обволакивавшее нас облако становилось все плотнее и раскаленнее. Наконец Талеб издал пронзительный крик: это был приказ сделать остановку. Оба вождя, Бешара, Арабалла и араб, шедший в этот день во главе каравана, устроили совет — то были самые искусные лоцманы в этом изменчивом море, где мы сбились с пути. Каждый из них по очереди высказал свое мнение, и, несмотря на положение, в каком мы оказались, а может быть, как раз потому, что положение наше было бедственным, мнения эти высказывались с мудрой сдержанностью и величавой медлительностью. Тем временем песчаный вихрь нарастал. Наконец Талеб подытожил все суждения, указав рукой в сторону юго- запада, после чего наш безумный бег тотчас возобновился, но на этот раз без всяких остановок и отклонений в сторону и проходил по следам двух шейхов, которые, ввиду серьезности обстоятельств, сами встали во главе каравана. Мы шли прямо к цели, но у нас не имелось возможности спросить, что это была за цель; понятно было лишь одно: если нам не удастся ее достигнуть, мы погибли.
Пустыня была величественна и мрачна; казалось, что она живет, трепещет и до самых недр содрогается от гнева. Превращение совершилось мгновенным и странным образом: на смену вчерашнему оазису, отдыху у подножия пальм и освежающему сну под журчание источника пришли раскаленные пески, резкие толчки дромадеров и неутолимая, нечеловеческая, безумная жажда; жажда, которая заставляет кипеть кровь, заколдовывает взор и вынуждает того, кого она пожирает, видеть озера, острова, деревья, ручьи, тень и воду.
Не знаю, происходило ли с другими то же, что со мной, но меня мучило настоящее безумие, я находился в забытьи, в беспрестанном бреду, порожденном буйством моего воображения. Время от времени наши дромадеры бросались на раскаленный песок и разрывали его головой, пытаясь найти под его поверхностью какое-то подобие прохлады; потом они поднимались, такие же лихорадочно возбужденные и задыхающиеся, как мы, и продолжали свой фантастический бег. Не знаю, сколько раз повторялись эти падения и каким образом нам посчастливилось не оказаться раздавленными копытами наших хаджинов и не остаться погребенными в песке; я помню лишь, что едва мы падали на землю, как Талеб, Бешара и Арабалла тотчас же оказывались рядом, готовые прийти на помощь, но безмолвные, как привидения; они ставили на ноги людей и верблюдов и, молчаливые и по-прежнему закутанные в свои плащи, вновь пускались в путь. Я убежден, что если буря продлилась бы еще час, мы все погибли бы. Но внезапно пронесшийся порыв ветра вдруг очистил горизонт, как если бы у нас на глазах отдернули театральный занавес.
— Мукаттаб! — закричал Талеб.
— Мукаттаб! — подхватили все арабы.
Затем между нами и горой вновь выросла песчаная стена, но Господь, словно желая вдохнуть в нас силы, уже показал нам желанное прибежище.
«Мукаттаб! Мукаттаб!» — повторяли мы, не зная, что такое Мукаттаб, но догадываясь, что это прибежище, спасение, жизнь. Несколько минут спустя мы, как змеи, проскользнули в глубокую пещеру, пропускавшее сквозь узкое отверстие немного света и немного жаркого воздуха, тогда как наши верблюды, опустившись на колени и повернув голову к скале, уже застыли в неподвижности и со своим серым мехом, припорошенным песком, походили на каменные изваяния. Мы же, не заботясь ни о палатке, ни о ковре, ни о пище, улеглись вповалку, находясь во власти одновременно оцепенения и нервного возбуждения, погрузившись в нечто среднее между сном и горячечным бредом, и так, без слов, без сна, без движения, лежали до следующего утра, распростертые лицом вниз, словно статуи, сброшенные со своих пьедесталов.