с его дромадерами, который сопроводит нас через Эль- Ариш в Иерусалим.
В тот же день мы занялись подготовкой к путешествию. Ничто не охватывает человека так легко и не покидает его так неохотно, как дорожная лихорадка; едва овладев им, она толкает его вперед, и ему приходится идти, не останавливаясь: Вечный Жид — всего лишь символ.
Мы отправились в путь вечером, в прекрасную погоду; навстречу нам дул легкий ветерок, но на нашей стороне было течение, и мы располагали четырнадцатью нубийскими гребцами. За ночь, которая вскоре наступила, наша лодка преодолела весь уже известный нам участок Нила — от Булака до начала Дельты, и, когда рассвело, мы уже плыли по ее восточному рукаву, более величественному, чем Розеттский, и поражавшему нас плодородием своих берегов тем сильнее, что мы лишь недавно покинули пустыню.
Ближе к вечеру мы увидели, как из деревни, прилегающей к берегу, на него вышли десятка два нагих женщин; привлеченные, вне всякого сомнения, пением наших гребцов, они бросились в Нил и, подплыв к нам, какое-то время следовали за нашей лодкой. Ночь избавила нас от этих смуглолицых русалок, чьих колдовских чар, к счастью, можно было не опасаться.
На следующий день мы сделали остановку в Мансуре.
Этот город, как и пирамиды, напоминает одно из тех достопамятных событий нашей истории, какие не могут оставить равнодушным ни одного француза. Да позволят нам читатели отправиться теперь уже по следам крестового похода Людовика Святого, как прежде мы последовали за экспедицией Наполеона.
Выступить в крестовый поход было решено в декабре 1244 года. Король Людовик IX, уже проявивший свое религиозное рвение тем, что выкупил терновый венец Христа у венецианцев, которые получили его в залог от Бодуэна, и, идя с непокрытой головой и босыми ногами, пронес этот венец от Венсена до собора Парижской Богоматери, только что, на торжественном празднестве, устроенном в Сомюре, пожаловал своему брату Альфонсу графства Пуату и Овернь, а также Альбижуа, уступленное графом Тулузским. Он разгромил у Тайбура и Сента графа де Ла Марша, отказавшегося дать ему клятву верности, и помиловал его, хотя и знал о попытке графини отравить короля; наконец, он вынудил Генриха III Английского запросить перемирия, за которое тому пришлось заплатить пять тысяч фунтов стерлингов. Так что все было спокойно и внутри страны, и за ее пределами, как вдруг, когда король находился в Понтуазе, у него случился приступ тяжелой лихорадки, которой он заболел во время своего похода в Пуату. Болезнь развивалась так быстро, что вскоре всякая надежда на его жизнь была потеряна. Печальная весть разнеслась по всей Франции; Людовику исполнилось всего лишь тридцать лет, и начало его царствования сулило стране эпоху благоденствия. Скорбь была всеобщей; многие сеньоры и прелаты поспешили прибыть в Понтуаз; во всех церквах творили милостыню, возносили молитвы и устраивали крестные ходы; наконец, королева Бланка отправила своего духовника к Эду Клеману, настоятелю аббатства Сен-Дени, чтобы тот извлек из склепов мощи блаженных мучеников, выставлявшиеся лишь в дни великих народных бедствий.
Тем не менее все средства врачебного искусства оказались несостоятельными, а все молитвы священников — тщетными; Людовик впал в столь глубокое забытье, что из покоев больного заставили уйти обеих королев: Бланку, его мать, и Маргариту, его жену. В комнате остались только две дамы, молившиеся по обе стороны королевского ложа. Вскоре одна из них, завершив молитву, поднялась с колен и хотела было прикрыть лицо короля погребальной простыней, но другая воспротивилась этому, заявив, что Господь не может поразить Францию в самое сердце; а пока они вели этот печальный спор, Людовик приоткрыл глаза и слабым, но внятным голосом произнес:
— Милостью Божьей посетил меня Восток свыше и призвал меня обратно из мертвых.
Обе дамы громко вскрикнули от радости, бросились к дверям и позвали королеву Бланку и королеву Маргариту, которые, не в силах поверить в чудо, с трепетом вошли в комнату. Увидев их, король простер к ним руки, а затем, когда стихли первые восторги, велел позвать Гильома, епископа Парижского.
Достойный прелат поспешил явиться к изголовью больного, и тот, при виде его почувствовав новый прилив сил, приподнялся на постели и приказал принести ему накладной крест крестоносца. Присутствующие решили, что король еще бредит, но Людовик, догадавшись, в какое заблуждение они впали, протянул руку к епископу, не решавшемуся подчиниться его воле, и поклялся, что он не будет принимать пищу до тех пор, пока не получит этот символ крестового похода. Гильом не посмел ослушаться, и больной, не имея пока возможности прикрепить крест к своим доспехам, велел поместить его хотя бы в изголовье своего ложа.
Начиная с этого дня здоровье короля стало быстро поправляться. Он отправил христианам Востока послание с призывом набраться мужества, обещая им переплыть море, как только ему удастся собрать войско, а в ожидании этого посылая им денежное вспоможение.
Не теряя времени, Людовик приступил к исполнению своего обещания. Одон де Шатору, кардинал-епископ Тускулума, бывший ректор Парижского университета, являвшийся в то время легатом Святого престола, прибыл во Францию, дабы проповедовать крестовый поход, а из провинций съехалось большое число сеньоров, охваченных даже не столько религиозным рвением, сколько любовью к французскому королю.
И тогда королева Бланка прибегла к крайнему средству. В сопровождении Гильома она пришла к сыну, по-прежнему одержимому своим замыслом. Прелат начал речь первым и сказал королю, что обет, данный им во время болезни, был поспешным, а подобный обет ни к чему не обязывает, но, если у короля есть на этот счет какие-то сомнения, он берется получить у папы освобождение от клятвы. Он обрисовал ему положение во Франции, в которой только что удалось установить мир и которую король, уйдя в поход, оставит уязвимой для козней английского короля, мятежного умонастроения пуатевинцев и смуты альбигойцев. Продолжая его речь, к королю обратилась Бланка.
— Дорогой сын, — сказала она ему, — прислушайтесь к советам ваших друзей и не доверяйтесь целиком своим чувствам. Вспомните, что послушание матери угодно Богу. Останьтесь здесь, от этого Святая Земля никак не пострадает, и вы пошлете туда войско более многочисленное, чем то, какое намеревались повести сами.
— Это не одно и то же, матушка, — отвечал Людовик, — и Бог ждет от меня большего. Когда земные голоса уже не достигали моих ушей, я услышал голос с Неба, сказавший мне: «Король Франции, тебе ведомо, какие оскорбления были нанесены граду Иисуса Христа, и ты избран мною, чтобы отмстить за них!..»
— Не надо заблуждаться, — продолжала уговаривать его Бланка, — голос этот был горячечным бредом. Бог не требует невозможного, и состояние, в каком вы находились, когда дали эту клятву, послужит вам оправданием в глазах Господа, если вы нарушите ее.
— Стало быть, вы полагаете, матушка, что мой разум был помутнен, когда я взял крест? — отвечал король. — Что ж, я исполню вашу волю и сниму его. Возьмите, святой отец, — сказал король, снимая крест с плеча и отдавая его епископу.
Епископ взял крест, и Бланка уже хотела заключить сына в объятия, но он остановил ее, улыбаясь:
— Но сейчас, матушка, вы ведь не сомневаетесь в том, что у меня нет ни горячки, ни бреда. А раз так, прошу вас дать мне крест, который я только что вам отдал, и Бог свидетель, что я не прикоснусь к пище, пока вы в свой черед не вернете его мне обратно.
— Да исполнится воля Господа! — сказала королева, забирая крест из рук епископа и сама возвращая его сыну. — Мы лишь орудие его провидения, и горе тому, кто попытается противиться его велениям!
Тем временем папа Римский направил во все христианские государства церковнослужителей, поручив им проповедовать священную войну; их усердие не было бесплодным, и в Париж съехалось большое число сеньоров; однако были и другие, которым надежда обрести более важные должности и увеличить свое богатство во время регентства королевы и в отсутствие ее старших сыновей придавала воодушевление куда более рассудочное. Делая вид, будто они одобряют крестовые походы, эти люди повсюду твердили, что неплохо было бы оставить во Франции нескольких храбрых и благородных рыцарей, чье дело, разумеется, будет не таким героическим, но не менее полезным, чем дело тех, кому посчастливится сопровождать короля в его паломничестве, предпринимаемом с оружием в руках. Однако Людовик не был обманут этим мнимым доброхотством и воспользовался довольно своеобразным средством, чтобы придать решимости колеблющимся и поторопить замешкавшихся.
Приближалось Рождество, и, как было тогда заведено, в сочельник, во время полночной мессы, король дарил придворным роскошные плащи, расшитые одинаковыми узорами. Людовик не только поступил в соответствии с этим обычаем, но и раздал плащей больше, чем это делалось при его предшественниках, да и в любой прежний год его собственного царствования. Поскольку эти дары вручались в плохо освещенном помещении и в ту минуту, когда уже звучали колокола, созывавшие верующих на мессу, то те, кому были подарены плащи, надели их второпях, в темноте, и устремились в церковь; однако в храме Божьем, при свете свечей, каждый увидел на своем плече и на плече соседа священный знак крестовых походов, который, коль скоро ты возложил его на себя, снять не позволялось.Так что отрекаться от него не приходилось, и, при всей странности способа, каким новые воины Христовы дали свой обет, ни один из них не помыслил нарушить его.
В пятницу 12 июня 1248 года Людовик в сопровождении своих братьев Робера, графа Артуа, и Карла, графа Анжуйского, отправился в Сен-Дени; там его ждал кардинал Одон де Шатору. Именно он развернул королевское знамя, которому вот уже в третий раз предстояло появиться на Востоке, и вручил королю посох и хлебную котомку, эти отличительные принадлежности паломника; затем процессия направилась к аббатству Сент-Антуан, где Людовику предстояло проститься с матерью. Предстоящая разлука пугала Бланку: эта королева, столь закаленная против всех других жизненных испытаний, заливалась слезами, едва только какая-нибудь опасность угрожала ее сыну.