я заплатил за баню, пребывание в которой длилось у меня три часа: за банщиков, цирюльника, массажиста, за трубку, кофе и благовония, за сделанное мне предложение и за пинок, данный мною в ответ на него, — полтора пиастра, то есть одиннадцать су нашими деньгами. Это было удивительно!
У дверей я обнаружил ослов с погонщиками, и на этот раз меня не пришлось долго упрашивать. Я сел в седло и спокойно поехал шагом. Хотя было уже около десятиодиннадцати часов утра, мне показалось, что воздух на улице чрезвычайно свеж. Это объяснялось контрастом с воздухом в бане, и тут мне стало понятно, почему турк так фанатично предаются этому развлечению, лично мне показавшемуся столь невыносимым.
Вернувшись в консульство, я узнал, что в отсутствие своего отца, находившегося в Дельте, Ибрагим-паша примет нас в тот же день. Аудиенция была назначена на полдень. У меня еще оставалось два часа, и я воспользовался этим, чтобы лечь в постель.
В назначенный час явился офицер принца, чтобы встать во главе кортежа, состоявшего из г-на де Мимо, барона Тейлора, капитана Белланже, Мейера и меня. По бокам кортежа шли два кава с а, обязанность которых заключалась в том, чтобы ударами палок отгонять любопытных, мешавших шествию нашего посольства.
Совсем недавно паша провел важные преобразования, ограничивающие и регулирующие государственные расходы. Примерно полгода назад он упразднил прежний военный мундир и ввел новый, названный низам-и- д ж е д и д. На пути нашего кортежа встретилось несколько отрядов пехотных войск, облаченных в этот мундир, который включает красный тарбуш, красную куртку, красные штаны и красные туфли. Эта униформа была добросовестно введена, и египетские полки являют теперь собой достаточно приемлемое по набору цветов зрелище. Правда, в противоположность этому лица солдат отличаются полнейшим разнообразием оттенков: от белой матовой кожи черкесов до эбеновой кожи сынов Нубии; но, несмотря на все усилия паши, эту помеху ему устранить пока не удалось.
О другой, не менее серьезной помехе я уже упоминал. Эти полки, которые под грохот барабанов, исполняющих французские марши, продвигаются по грязным улицам Александрии, неспособны не только шагать в ногу, но даже просто соблюдать строй, невзирая на все попытки замыкающих шествие сержантов поддерживать в рядах порядок. Это объясняется тем, что каждые несколько минут красные бабуши солдат увязают в грязи и их обладателям приходится останавливаться, чтобы они там не остались. Такой часто повторяющийся маневр, никоим образом не предусмотренный в школе пехотинцев, вносит беспорядок в ряды египетского ополчения, которое из-за этого можно на первый взгляд принять за местную национальную гвардию. Впасть в подобную ошибку тем более простительно, что в этом жарком климате, где всякий груз превращается в тяжелое бремя, каждый солдат несет свое ружье как угодно, самым удобным для себя образом.
Наконец, наш кортеж преодолел все препятствия и прибыл ко дворцу. Во дворе мы увидели полк из точно таких же солдат: они ожидали нас, стоя под ружьем. Мы проследовали между двумя шеренгами, поднялись по лестнице и прошли через анфиладу огромных белых залов без всякой меблировки, в центре каждого из которых бил фонтан. В предпоследнем зале г-н Тейлор остановился, чтобы разложить подарки, предназначенные принцу Ибрагиму. Они включали полковничьи доспехи кирасиров и карабинеров, охотничьи ружья и боевые пистолеты. Когда все это было разложено, мы вошли в приемный зал.
Он ничем не отличался от предыдущих залов, в нем тоже не было никакой мебели, за исключением огромного дивана, опоясывающего все помещение. В самом темном углу зала на диван была брошена львиная шкура, и на этой шкуре на корточках сидел Ибрагим, скрестив ноги и держа в левой руке четки, а правой перебирая пальцы на ноге.
Господин Тейлор поклонился и сел справа от принца, г-н де Мимо — слева от него, а остальные участники кортежа расположились как им было угодно. В начале приема никто не произнес ни слова. Как только гости расселись, Ибрагим подал знак принести зажженные трубки, и все закурили. В течение нескольких минут, пока длилась эта процедура, у нас была возможность не торопясь разглядеть принца Ибрагима. На голове у него был греческий колпак, он носил военный мундир нового образца и выглядел лет на сорок. Что до остального, то он был невысок, коренаст, крепок, краснолиц, имел живые, блестящие глаза, а усы и борода у него были такого же цвета, как львиная шкура, на которой он сидел.
Когда трубки были выкурены, принесли кофе. Трубка и кофе, поданные вместе, означают высочайшие почести. На обычных приемах чаще всего подают либо одно, либо другое. Выпив кофе, Ибрагим медленно поднялся, направился к двери и в сопровождении шедших следом за ним г-на Тейлора и других гостей вошел в зал с подарками. Он рассматривал их один за другим, выказывая явное удовольствие; доспехи карабинеров, украшенные золотым солнцем, по-видимому особенно ему понравились. Однако, когда осмотр подарков закончился, принц явно продолжал искать глазами что-то еще и, не обнаружив то, что он искал, сказал несколько слов своему переводчику, который обратился к г-ну Тейлору.
— Его высочество, — произнес он, — спрашивает, не пришла ли вам в голову мысль привезти ему шампанское?
— Да, — промолвил принц, сопровождая последнее французское слово выразительным кивком, — да, шампанское, шампанское!
Господин Тейлор ответил, что мы предугадали желание его высочества и что несколько ящиков с бутылками шампанского уже, должно быть, доставлены во дворец.
С этой минуты Ибрагим стал с нами еще любезнее; он вернулся в приемный зал, долго говорил о Франции, которую, по его словам, он, будучи внуком француженки, считал своей второй родиной. Затем в зал вошли рабы с горящими курильницами, поднесли их к нам и в качестве заключительного знака уважения надушили благовониями наши бороды и лица. Когда эта церемония была завершена, г-н Тейлор поднялся и простился с принцем, поочередно поднося правую руку ко лбу, ко рту и к груди, что на образном и поэтичном языке Востока означает: «Мои мысли, мои слова и мое сердце принадлежат тебе!»
Затем посольство вернулась в консульство, следуя в том же порядке, в каком оно из него вышло.
Вечером г-н де Мимо предложил нам отправиться в театр. В Александрии имелся любительский театр; там играли два водевиля Скриба.
III. ДАМАНХУР
Между тем, не желая, чтобы мы теряли в Александрии, где ему нужно было ждать возвращения паши, драгоценное время, г-н Тейлор послал Мейера и меня вперед зарисовывать мечети того города из «Тысячи и одной ночи», который арабы называют эль-Маср, а французы — Каир. Утром 2 мая мы верхом на ослах выехали из Александрии, сопровождаемые двумя погонщиками и нашим слугой Мухаммедом, который шел пешком.
Мухаммед был юный нубиец, выносливый, расторопный и сообразительный, немного изъяснявшийся по- французски и носивший свой национальный костюм; этот костюм, чрезвычайно простой и вместе с тем необычайно живописный, состоял из белых штанов и длинной синей рубахи, широкие приподнятые рукава которой были подтянуты при помощи шелковых шнуров, скрещивавшихся посредине спины. Голова у него была покрыта тарбушем и обмотана белым тюрбаном, на плечи накинут черный плащ абайя, а пояс перетянут кушаком, на котором висел кинжал с рукояткой из слоновой кости; его выразительное лицо с тонкими чертами обрамляли длинные вьющиеся волосы; усы свисали по обе стороны безупречно очерченного рта, а борода, редкая на щеках, сгущалась к подбородку и заканчивалась клинышком.
Помимо двух погонщиков и нубийца, в наш конвой входили в качестве подкрепления также два к а в а с а — своего рода стражники из городского ополчения, которых губернатор Александрии приставил к нам, чтобы облегчить начало нашего путешествия; они носили особое форменное платье, какое некогда было у мамлюков, и им было поручено добиваться для нас помощи и покровительства со стороны турецких властей. Нам и в самом деле очень скоро понадобились их услуги.
В течение нескольких часов мы двигались по дороге, ведущей из Александрии в Даманхур, как вдруг на пути у нас оказался канал Махмудия, представлявший собой, вполне возможно, не что иное, как древнюю Фоссу, по которой воды Нила шли из Схедии в Александрию; переход через него охранялся турецкими солдатами, которым мы предъявили наши текерифы, то есть паспорта. Начальник склонил голову перед украшавшими их иероглифами и объявил нам, что мы вправе продолжать свой путь, но только пешком и без свиты. Мы попросили объяснить причину столь странного решения и снова показали свои паспорта; на это второе их представление начальник, вновь согнувшись в поклоне, ответил, что наши документы в полном порядке: в центре, как и полагается, изображены план и фасад храма Соломона, по углам — печать Салах ад-Дина, печать Сулеймана, сабля и рука справедливости Магомета, но ничего не говорится о нашем слуге, ослах и погонщиках. Тогда мы призвали на помощь кавасов, но у них не оказалось никакого мнения относительно этого спорного вопроса. Однако они дали нам совет — предложить дюжину пиастров начальнику караула. Поскольку египетский пиастр стоит не более семи-восьми французских су, мы не усмотрели никаких затруднений в том, чтобы последовать этому совету; к тому же мы не замедлили убедиться, что он был наилучшим из возможных.
Ворота к каналу открылись, и мы сами, наши ослы и слуги торжественно прошествовали через них; что же касается кавасов, то они дальше с нами не пошли, ибо их обязанности ограничивались тем, чтобы открыть перед нами ворота канала: как они с этим справились, мы видели. Тем не менее мы дали им б а к ш и ш — то, что во Франции называется чаевыми, у немцев — Trinkgeld, а в Испании — propina и служит золотым ключом к воротам всех стран.
Мы следовали вдоль берега канала и после двух часов пути по однообразной равнинной местности остановились у ворот дома, который принадлежал греку по имени Туитза, принявшему нас в своем небольшом квадратном дворике и позволившему нам перекусить там в тени, но при условии, что провизией на обед мы обеспечим себя сами и он примет участие в нашей трапезе. Гостеприимство грека напомнило мне Сицилию, где путешественники кормят трактирщиков.