Бой завязался прежде всего там, где командовал граф Анжуйский, но вовсе не из тактических соображений той или иной стороны, а просто потому, что этот фланг оказался ближе всего к туркам; они же наступали, расставленные на манер шахматных фигур: пехотинцы, как пешки, шли впереди, вооруженные трубами, откуда они выдували греческий огонь, а за ними двигались всадники, которые, пользуясь возникающей сумятицей, врывались в ряды христиан и разили там направо и налево. Этот прием, направленный против пехотинцев, вскоре внес беспорядок в отряд графа Анжуйского, который, оставаясь пешим, находился в гуще своих солдат. К счастью, король, обозревавший с возвышенности, где он находился, всю равнину, увидел, в какой опасности оказался его брат. Он тотчас же пришпорил коня и в сопровождении своей гвардии бросился с мечом в руке в толпу неверных. Но стоило ему там появиться, как оказавшийся неподалеку от него сарацин дунул в его сторону греческим огнем, причем так умело и точно, что всю лошадь короля охватило пламя; однако по воле Господа, за которого сражался Людовик, то, что должно было спасти сарацин, принесло им гибель: благородное животное, с объятыми огнем гривой и крупом, вне себя от боли, не повинуясь ни узде, ни голосу, понесло своего хозяина в самую гущу неприятеля, куда он ворвался, словно ангел- истребитель; за ним мчались смельчаки, которые поклялись следовать за своим королем повсюду и которые следовали за ним, сметая и опрокидывая все, что оказывалось у них на пути, и отряд неверных, пораженный в самое сердце этой глубокой раной, отступил, предоставив свободу графу Анжуйскому и его отряду. Король сел на другую лошадь и вернулся на свой пост, расположенный на возвышенности, откуда он, подобно орлу, мог охватить взглядом все окрестности и устремиться куда угодно.
Пока длилась эта необыкновенная атака, предпринятая королем, сражение разгорелось по всей линии с одинаковым неистовством, но с разным успехом. Мессир Ги д’Ибелин и его брат Бодуэн храбро встретили сарацин, ибо, как уже говорилось, ни воины, ни лошади их отряда еще не участвовали в боях. Более того, к ним присоединился Гоше де Шатильон со своими отборными ратниками, так что вскоре сарацины были вынуждены обратиться в бегство и переформировать свой отряд, оставшийся без пехотинцев, которые почти все были убиты.
Однако совсем иначе обстояли дела у четвертого отряда, находившегося под началом Гильома де Соннака, великого магистра тамплиеров, у которого осталась лишь горсточка его солдат, объединившихся с остатками госпитальеров. Они соорудили, как уже было сказано, укрепления с палисадом из обломков метательных орудий, но труд этот оказался напрасным. Сарацины извергли греческий огонь на эту груду дерева, которое тотчас же воспламенилось, и сквозь пламя им открылась горсточка людей, прятавшихся за укреплениями; и тогда, даже не дожидаясь, пока будет полностью уничтожена эта ненадежная защита, они бросились в огонь, проскочили сквозь него, словно демоны, и столкнулись с остатками грозного воинства.
Но как ни ослабли в бою тамплиеры, они были не из тех, кто сдается, не дав отпора, и через несколько минут, лишившись самых храбрых своих бойцов, отброшенные сарацины снова прошли сквозь пламя, но на этот раз чтобы спастись. Однако, поскольку их не преследовали, они остановились на некотором расстоянии, а их лучники выступили вперед и обрушили на тамплиеров такое несметное количество стрел, что и в пятидесяти шагах позади них земля, казалось, была покрыта спелыми хлебами. Этот смертоносный град принес больше потерь, чем рукопашный бой; почти все лошади, какие еще оставались у тамплиеров, теперь пали; только великому магистру и четверым или пятерым рыцарям удалось сохранить своих боевых коней, но и их тела ощетинились множеством дротиков и стрел. И тогда сарацины решили, что настал момент разгромить непобедимых, и во второй раз всей толпой ринулись на них. В этом столкновении великий магистр, уже потерявший один глаз в прошлом сражении, получил удар мечом, лишивший его и второго глаза; но, слепой и истекающий кровью, он пришпорил лошадь, которая понесла его в самую гущу сарацин, и разил там наугад до тех пор, пока и он, и его конь, пронзенные мечами, не рухнули на землю и больше уже не поднялись; наверное, в этой атаке погибли бы все рыцари-монахи, если бы Людовик, увидев их отчаянное положение, не пришел к ним на помощь, как прежде он пришел на выручку графу Анжуйскому. Появление короля застало сарацин врасплох, и они во второй раз отступили, в беспорядке пройдя сквозь линию огня, на которой пламя уже сменилось дымом.
Пока король Людовик выручал тамплиеров и иоаннитов, его брат граф Пуатье, командовавший левым флангом армии, оказался в великой опасности. Как мы уже говорили, он один был конным среди целого отряда пехотинцев, и теперь с ним случилось то же, что и с графом Анжуйским. Неверные пошли в наступление, пехота против пехоты, извергая перед собой греческий огонь, так что сарацинским всадникам оставалось лишь врываться в ряды перепуганных пехотинцев и наносить им смертельные удары. Граф Анжуйский бросился на врага и успел убить двух или трех сарацин, но вскоре был окружен и захвачен; его уже как пленника тащили за пределы лагеря, как вдруг обозники, пажи, оруженосцы, мясники и маркитантки, любившие графа за его доброту, пришли в сильное волнение и схватились за оружие. Им сгодилось все: топоры, рогатины, резаки и ножи; все это войско, на которое никто не рассчитывал, ринулось на сарацин, перерезая подколенные сухожилия лошадям, убивая падавших на землю всадников и вступая в рукопашную схватку с пехотинцами; они бились так яростно, испуская столь громкие крики, что неверные, оглушенные этим шумом и испуганные таким неистовством, обратились в бегство, оставив графа, брошенного своими воинами, но спасенного простолюдинами.
Еще более решительный отпор получили сарацины со стороны трех последних отрядов. Один из них, как уже было сказано, находился под началом мессира Жосерана де Брансьона, являвшегося его хозяином и командиром; это был достойный рыцарь, приходившийся Жуанвилю дядей; за свою жизнь он принял участие в тридцати шести битвах и боевых схватках и почти во всех одержал победу.
Однажды, в Страстную пятницу, находясь в войске своего кузена графа де Макона, он явился к Жуанвилю и одному из его братьев и сказал им:
— Племянники мои, придите мне на помощь со всеми своими людьми, чтобы уничтожить немцев, которые нападают на монастырь Макона и грабят его.
Жуанвиль и его брат тотчас же откликнулись на этот призыв и, под предводительством дяди войдя в полном вооружении в церковь, что Господь, несомненно, простил им, ибо они поступили так во имя правого дела, принялись колоть и рубить мечами немцев и изгнали их из храма Божьего. Затем мессир Жосеран спешился и во всем вооружении, преклонив колени перед алтарем, воскликнул:
— Великий Боже Иисусе Христе, молю тебя, Господи, если ты сочтешь нужным воздать мне какую-либо награду, даруй мне умереть во славу твою!
Мессир де Брансьон, вступивший в ряды крестоносцев одним из первых, в сражениях во вторник и в среду бился как лев, так что во всем его отряде только под ним самим и под его сыном уцелели лошади. Когда он увидел, что сарацины теснят его людей, он сделал вид, будто спасается через брешь во флангах, а сам вместе с сыном поскакал во весь опор в обход и оказался в тылу у неверных; тем пришлось обернуться, а крестоносцы за это время успели перевести дух и перестроиться. И наконец, Господь даровал ему милость, о которой он молил: в одной из дерзких атак его выбили из седла и предали смерти, ибо он не желал сдаваться в плен. Тогда его сын принял на себя командование их маленьким отрядом, отступив вместе с ним к берегу канала. Когда он там оказался, мессир Анри де Кон, находившийся на противоположном берегу канала, в лагере герцога Бургундского, привел с собой целый отряд арбалетчиков и лучников, и те всякий раз, когда турки шли в атаку, осыпали их через канал таким градом стрел и дротиков, что из двадцати рыцарей, составлявших окружение Жосерана, погибло только двенадцать, а остальные спаслись.
За отрядом мессира Жосерана, как мы помним, шли отряды монсеньора Гильома Фландрского и Жуанвиля — самый сильный и самый слабый во всем войске; они стояли рядом, и один отряд защищал другой. Граф и его фламандцы, сидевшие верхом на прекрасных конях и отлично вооруженные, были преисполнены боевого пыла, ибо лишь накануне перешли реку; они поджидали неверных, которые, со своей стороны, отважно шли на них; но едва те приблизились к крестоносцам, как Жуан- виль и его рыцари, которые были настолько изранены и изувечены, что им даже не удалось облачиться в латы, схватили луки и стрелы и стали изо всех сил поддерживать лучников и арбалетчиков, расставленных таким образом, чтобы ударить туркам во фланг. Вскоре в рядах турок началось замешательство; граф Гильом воспользовался этой сумятицей и ринулся на них. Турки не смогли выдержать удара этой превосходной конницы, несшейся на тяжелых фламандских скакунах, которые напоминали коней сказочных богатырей. Они обратились в бегство, а крестоносцы преследовали их даже за пределами лагеря. Лишь арабские всадники сумели спастись благодаря быстрому бегу своих коней, а все пехотинцы из отряда неверных были убиты и изрублены на куски, так что ратники графа, среди которых в первых рядах находился мессир Готье де Ла Орнь, вернулись, нагруженные большими и малыми щитами.
Таким образом, бой кипел по всей линии. Он длился с полудня до семи часов вечера. К этому времени сарацины, теснимые повсюду благодаря бдительности Людовика, который, неизменно находясь во главе своего королевского отряда, приходил на помощь всем, кто ослабевал, стали отступать. Христиане преследовали их до пределов поля брани, но на этот раз, наученные опытом, а скорее, разбитые усталостью, остановились у границы своего лагеря. На целое льё в длину и на пятьсот шагов в ширину земля была сплошь покрыта убитыми, среди которых на одного христианина приходилось трое неверных.