И тогда Людовик, видя, что сражение завершилось к великой славе его оружия, снова созвал к своему королевскому шатру баронов и, точно так же как перед сражением он обратился к ним с речью, чтобы придать им мужества, заговорил с ними после одержанной победы, чтобы поздравить их:
— Сеньоры и друзья, теперь вы можете видеть и понять, какие великие милости ниспослал и продолжает ниспосылать нам Господь, ибо в прошлый вторник, который был кануном Великого поста, мы с Божьей помощью изгнали врагов из их укреплений, где находимся теперь, а сегодня нам, пешим и плохо вооруженным, удалось постоять за себя, обороняясь от их прекрасно вооруженных пехотинцев и конников, да еще в двух местах.
Затем король послал во Францию, которой он не намеревался говорить ничего, кроме правды, следующее послание, простое и возвышенное, как и его душа:
«В первую пятницу Великого поста, когда лагерь был атакован всем воинством сарацин, Господь встал на сторону французов и неверные, понеся большие потери, были отброшены».
Однако, несмотря на эту двойную победу и ниспосланные с Неба милости, Людовик начал понимать, что кампания проиграна: армия лишилась почти всех лошадей, не менее трети рыцарей были ранены, а остальные разбиты усталостью; с другой стороны, численность вражеского войска возрастала с каждым днем. Уже не приходилось помышлять о походе на Каир, а кое-кто даже рассуждал, хотя и с опаской, что оставаться там, где они были, долее невозможно. Пошли разговоры о том, чтобы вернуться в Дамьетту; но возвращение в Дамьетту было равносильно бегству. Да и разве могли французские рыцари, воины Христовы, спасаться бегством от разгромленного врага? Стало быть, этот совет был отвергнут. Лагерь приготовили к обороне, чтобы обезопасить себя от всех неожиданностей со стороны сарацин, и стали ждать нового нападения.
Но ждали его крестоносцы напрасно: сарацины притихли и затаились. Они тоже выжидали и не ошиблись в своих расчетах.
Прошло дней восемь—десять после сражения, и тела, брошенные в канал Ашмун, стали разлагаться и всплывать на поверхность. Течение несло их к морю, но вскоре они натолкнулись на мост, который христиане перекинули через канал, а поскольку вода стояла высоко, то трупы не могли проплыть между опорами, и их скопилось такое множество, что выше моста, на расстояние арбалетного выстрела и даже больше, не стало видно воды. И тогда король отрядил сотню работников, чтобы отделить тела христиан от тел неверных. Первые сносили в огромные ямы, вырытые для того, чтобы они стали общими могилами, а трупы сарацин заталкивали длинными баграми под воду, пока их не подхватывало течение, протаскивая между опорами моста, а оттуда унося в море. На берегу собрались отцы, искавшие сыновей, братья, искавшие братьев, друзья, искавшие друзей. И все то время, пока продолжались эти горестные труды, Дег- виль, камергер графа Артуа, ни на миг не покидал берега, все еще надеясь опознать принца. Однако самоотверженные усилия этого верного слуги оказались напрасными, и тело мученика Мансуры так и не было найдено.
Между тем, как уже было сказано, пошла третья неделя Великого поста, а крестоносцы, хотя и находясь в походе и на войне, точно следовали предписаниям Церкви и говели и постились в назначенные дни, как если бы они пребывали в своих городах или у себя в замках. Ну а поскольку еды крайне недоставало, то вся их пища ограничивалась разновидностью рыбы, которую ловили прямо в канале Ашмун; рыба же эта, прожорливая и плотоядная, питалась лишь трупами, и, когда они всплывали на поверхность воды, было видно, как на них набрасываются огромными стаями эти твари. То ли от отвращения, то ли из-за того, что подобный омерзительный корм и в самом деле сделал мясо этих рыб вредным для здоровья, в войске вскоре началась цинга. Те, кто ел рыбу, а таких было большинство, заболели. Десны у них распухали так, что не видно было зубов; и тогда армейским цирюльникам, одновременно исполнявшим обязанности лекарей, приходилось бритвами удалять эти гниющие наросты, совершая одно из самых болезненных хирургических вмешательств. «Так что, — на своем простом и образном языке говорит Жуанвиль, — слышались лишь крики и стоны, словно все войско состояло из женщин, мучившихся родами».
К этой повальной болезни прибавилась другая, вызванная ядовитыми трупными испарениями. Она могла появиться в любой части тела, но преимущественно поражала ноги, иссыхавшие до костей, причем кожа становилась огрубелой и черной, похожей, как говорит Жуанвиль, на старый сапог, долгое время провалявшийся за сундуком. Так что смерть уже предстала в двух своих обличьях перед христианами, но вскоре два эти призрака призвали себе на помощь третьего, еще более страшного, — голод. Войско Людовика IX получало продовольствие из Дамьетты, и в соответствии с этим основная тактика, которую султан навязал своим солдатам, состояла в том, чтобы впредь они не сражались с христианами, а морили их голодом. Он приказал трем тысячам всадников и шести тысячам пехотинцев спуститься до Шарме- заха и рассредоточиться там по обоим берегам Нила, а реку перегородить флотом, так чтобы ни по воде, ни по суше нельзя было добраться до лагеря. Христиане не могли понять причины затишья и прекращения боевых действий, пока одна из галер графа Фландрского, преодолев препятствия и с боем прорвавшись к своим, не принесла весть об осаде. И тогда пришлось добывать продовольствие у бедуинов — орды дикарей, которые, словно стаи шакалов и гиен, беспрестанно рыскали вокруг обоих лагерей, грабя тот и другой, и были готовы напасть на тех, кто слабее, при первом их крике отчаяния. В итоге возникла такая дороговизна, что, когда наступила Пасха, бык стоил восемьдесят ливров, баран — тридцать ливров, бочонок вина — десять ливров, яйцо — двенадцать денье: это были невообразимые цены, если сравнивать стоимость денег в те времена и сейчас.
Когда король увидел, до какой крайности доведена его армия, у него исчезли последние иллюзии; ему стало понятно, что он провел в ожидании чересчур много времени и необходимо не теряя ни минуты возвращаться в Дамьетту. Он приказал готовиться к переходу через канал, но, справедливо рассудив, что беспрепятственных отступлений не бывает, велел соорудить у подступов к мосту и по обеим его сторонам крытые укрепления, позволявшие даже всадникам пересечь канал, оставаясь под их защитой. И Людовик не ошибся. Едва заметив эти приготовления, сарацины сбежались со всех сторон, непонятно откуда появившись, и перестроили свои отряды, на время исчезнувшие из виду. Но король продолжал отдавать распоряжения к отходу, пребывая в убеждении, что каждый день промедления отнимет у войска силы и тем самым сделает переход еще более опасным и трудным. В итоге голова колонны, состоявшая из раненых и больных, тронулась в путь, в то время как король, два его брата и все те, кто еще мог держаться на ногах, с мечами в руках стояли по обе стороны моста и перед ним, готовые оборонять отступающих и дожидаясь, пока все они вплоть до последнего не перейдут канал. Такой образ действий произвел на сарацин должное впечатление.
Вслед за ранеными двинулся обоз с ратными доспехами и оружием, а затем настала очередь Людовика, который скрепя сердце двинулся вслед за ними. Именно эту минуту и избрали сарацины для начала наступления, ибо они уже поняли, что там, где король, там и победа. Так что Людовик ехал вдоль одного барбакана[22], а граф Анжуйский — вдоль другого, как вдруг из арьергарда, находившегося под командованием Гоше де Шатильона, послышались громкие крики. Там произошло нападение сарацин, и вновь завязался бой. Граф Анжуйский тотчас же вернулся назад и вышел из укрепления, ведя за собой отряд, все еще грозный, хотя и измученный болезнями и голодом. Он подоспел вовремя: Гоше де Шатильон, которого враги одолевали числом, уже вот-вот должен был потерпеть поражение, ибо он бросился почти один между арьергардом и сарацинами. В плен был захвачен мессир Эрар де Валери, брат которого, не желая оставить его в беде, пешим сражался с сарацинами, утаскивавшими пленника, хотя все, на что он мог рассчитывать, — это убивать или оказаться убитым. Но как только послышался боевой клич графа Анжуйского, появившегося в арьергарде, все воспрянули духом. Сарацины отпустили мессира Эрара, и тот, целый и невредимый, схватил первый попавшийся меч и, в свою очередь, принялся защищать брата, как тот только что защищал его. Гоше де Шатильон, которого целое полчище неверных не заставило отступить хотя бы на шаг, возобновил оборону, едва увидев, что его поддерживает граф Анжуйский. Воины арьергарда перешли через мост, спасенные самоотверженностью и отвагой двух людей.
На следующий день распространился слух, что король Франции и султан начали переговоры о перемирии. И в самом деле, мессир Жоффруа де Саржин, которого Людовик наделил неограниченными полномочиями, пересек канал, чтобы встретиться с эмиром Зейн ад-Дином, поверенным Туран-шаха. Проблеск надежды забрезжил в сердцах людей, уже считавших себя погибшими, и они с тревогой ждали возвращения посланца. Около пяти часов вечера мессир Жоффруа де Саржин вернулся в лагерь, и по его печальному, а вернее, удрученному виду можно было догадаться, что он принес роковые вести.
И в самом деле, переговоры, которые привели к соглашению по всем пунктам, были прерваны из-за одного- единственного вопроса.
Первое условие заключалось в том, что Людовик возвращает султану Дамьетту, а султан отдает христианам Иерусалим.
Этот пункт был принят.
Второе условие состояло в том, что Людовик получает возможность беспрепятственно вывести всех больных из Дамьетты и забрать из складов города всю солонину, которую мусульмане не употребляют и которая была нужна ему, чтобы прокормить в море свою армию.
Этот пункт тоже был принят.
Чтобы гарантировать выполнение соглашения, Людовик предложил в качестве заложника одного из своих братьев — либо графа Пуатье, либо графа Анжуйского.