Жиль Бласв Калифорнии
ПРЕДИСЛОВИЕ
Монморанси, 20 июля 1851 года.
Дорогой издатель!
Я уверен, что Вам предстоит сильно удивиться, когда, обратившись к концу этого письма, Вы увидите там подпись человека, который сочиняет больше всех на свете книг, но писем пишет меньше, чем кто-либо другой.
Все разъяснится, когда Вы увидите, что к письму прилагается объемистая рукопись, носящая название «Год на берегах Сакраменто и Сан-Хоакина».
Но как это может быть, дорогой друг, скажите мне Вы, ведь неделю назад мы встречались с вами в Париже, а разве можно успеть за неделю съездить в Калифорнию, пробыть там год и вернуться назад?
Почитайте, дорогой мой, и Вам все станет понятно.
Вы знаете меня: нет на свете человека, в большей степени, чем я, любящего путешествовать и в то же самое время более меня склонного к домоседству. Я выезжаю из Парижа, чтобы проделать три или четыре тысячи льё, или же остаюсь в своей комнате, чтобы написать сто или сто пятьдесят томов.
Так вот, невероятнейшим образом 11 июля сего года я принял решение провести два-три дня в Ангене. Однако не думайте, что я собирался там развлечься: ни в коей мере! Боже сохрани, чтобы мне в голову вообще могла прийти такая причуда! Нет, просто мне предстояло описать в «Моих мемуарах» одну сцену, произошедшую в Ангене двадцать два года тому назад, и, опасаясь наделать ошибок, я хотел вновь взглянуть на те места, где с тех пор мне не доводилось бывать.
Мне было прекрасно известно, что в Ангене, так же как в Пьерфоне и в Отёе, открыли источник минеральной воды, но я совершенно ничего не знал о тех изменениях, какие повлекло за собой это открытие, и о том, что Анген попросту становится крупным городом вроде Женевы, Цюриха или Люцерна, в ожидании того времени, когда он станет морским портом вроде Аньера.
Итак, я поехал в Анген поездом, отправлявшимся без четверти одиннадцать вечера. В одиннадцать я уже был на станции и стал спрашивать, как добраться оттуда до Ангена.
Представьте себе, дорогой мой, парижанина или прожившего в Париже двадцать пять лет провинциала, что почти одно и то же, который спрашивает на станции в Ангене дорогу до Ангена!
Так что служащий, к которому я обратился, решил, вероятно, что я над ним насмехаюсь, хотя, уверяю вас, это никоим образом не входило в мои намерения; и потому он, не сдвинувшись с места и проявляя ту хорошо известную вежливость, какую проявляют по отношению к публике лица, которые от нее же и зависят, удостоил меня таким ответом:
— Дойдите до моста и поверните направо.
Я поблагодарил его и пошел к мосту.
Дойдя до моста, я взглянул направо; и что же я там увидел? Город, о существовании которого я и не подозревал.
Анген представлялся мне совсем иным.
Огромный пруд, весь заросший тростником и болотными травами и заполненный утками, лысухами, нырками, водяными курочками и зимородками, а кроме того, два или три дома на дороге — таким для меня был мой Анген, Анген моих воспоминаний, Анген, где я охотился двадцать два года тому назад.
Так что я принял это скопление домов за лже-Анген и стал искать настоящий.
«Дойдите до моста и поверните направо».
Направо уходила небольшая дорога, непритязательная по виду и предназначенная для пешеходов. Именно такая дорога должна была привести меня в мой Анген.
И я пошел по этой дороге.
Она привела меня к полю, со всех сторон закрытому изгородями.
В моем представлении Анген еще не поднялся до уровня города, но и не опустился до уровня травы. Анген не был ни Вавилоном, сожженным Александром Македонским, ни Карфагеном, разрушенным Сципионом. По Ангену не прошелся плуг, никто не сеял соль в оставленные им борозды, и никому не приходилось снимать страшных проклятий, тяготеющих над проклятым местом. Стало быть, я находился не там, где был Анген.
Я вернулся назад, то есть воспользовался превосходным средством для сбившихся с дороги путешественников и потерявших мысль ораторов. Вернувшись назад, я обнаружил, опять-таки справа, нечто вроде дощатого моста, который привел меня — я хотел было сказать, в тень, но вовремя спохватился — в сумрак большой аллеи, засаженной деревьями, сквозь листву которых, по левую сторону, в отсветах облачного неба виднелась, как мне показалось, дрожащая темная поверхность пруда.
(Я упорно называю водоем Ангена прудом: мне не было известно, что, уменьшившись наполовину, он превратился в озеро.)
Теперь я смело продолжил путь. Раз стала видна вода, Анген должен быть где-то близко.
Приближение к цели моего путешествие доставляло мне тем большее удовольствие, что с неба начали падать капли довольно частого дождя, а я был в легких туфлях и нанковых брюках.
Я ускорил шаг и шел еще около четверти часа. Это длилось чересчур долго, даже принимая во внимание смутность моих воспоминаний: мне было непонятно это полное отсутствие домов, однако меня успокаивало то, что слева постоянно виднелась вода. Так что я не отчаивался и продолжал идти вперед.
Наконец в листве показался просвет. Я поспешил к нему и тотчас разобрался в топографии моего маршрута, прежде достаточно запутанной.
Сам того не подозревая, я обошел озеро кругом от его южной оконечности до северной.
На другом конце водоема горело два или три огонька, указывая мне на расположение домов, которые я до того безуспешно искал, а справа и слева от меня, столь же неожиданно, как театральные декорации, появляющиеся по свистку машиниста сцены, вдруг поднялись готические замки, швейцарские шале, итальянские виллы, английские коттеджи, а на озере вместо уток, нырков, лысух, водяных курочек и зимородков поверхность воды бороздили во всех направлениях тысячи белых точек, в которых, приглядевшись, я через несколько секунд распознал лебедей.
Помните того парижанина, который заключил пари, что он сможет пройти босиком по льду большого бассейна Тюильри, но, дойдя до середины, остановился со словами: «Честно говоря, слишком холодно, лучше уж я проиграю пари» и повернул назад?
Я чуть было не последовал его примеру, но, то ли по глупости, то ли из упрямства, продолжил свой путь.
Ну а кроме того, на память мне пришли все те колкости, какие были написаны по поводу того, что у меня не получилось совершить путешествие вокруг Средиземного моря в 1834 году. Я подумал, что их написали бы куда больше, если бы стало известно, что мне не удалось обойти вокруг Ангенского озера в 1851 году, и, как уже было сказано, вновь двинулся вперед.
Я шел по кольцевой дороге, охватывающей всю эту новоявленную Венецию, и, следовательно, не мог заблудиться. Мне следовало вернуться к отправной точке, а чтобы вернуться к отправной точке, я непременно должен был пройти мимо домов, стоящих на проезжей дороге и составляющих в моих глазах единственный, неповторимый, подлинный Анген.
Наконец, после еще четверти часа ходьбы, я оказался в столь желанном для меня Ангене.
И снова мне показалось, что я ошибся, настолько все это мало напоминало мой Анген образца 1827 года; но в итоге, обратившись к кучеру проезжавшего мимо фиакра, я узнал, что достиг конечной цели своего путешествия.
Я стоял перед гостиницей «Тальма».
Черт побери! Именно это мне и было нужно, ведь я так любил и так восхищался этим великим актером.
Так что я постучался в гостиницу «Тальма», где было закрыто все — от подвального окна до чердачной мансарды.
Но это не имело особого значения, поскольку у меня появилось время пофилософствовать.
Стало быть, неверно, что забвение — понятие безоговорочное! Вот нашелся же человек, вспомнивший Тальма и отдавший свое заведение под покровительство этого великого святого.
По правде сказать, я предпочел бы увидеть воздвигнутый на одной из наших площадей памятник этому великому актеру, на протяжении трех десятилетий составлявшему славу французской сцены, а не гостиницу, построенную в деревне. Но не так уж это важно! Что поделаешь? Все же лучше через четверть века увидеть его имя начертанным на фасаде гостиницы, чем не увидеть его начертанным нигде.
Известно ли Вам, друг мой, где стоит памятник Гаррику? В Вестминстере, напротив памятника королю Георгу IV.
И это справедливо, поскольку, на самом деле, первый был королем в большей степени, чем второй.
Итак, я проведу ночь в гостинице «Тальма».
Между тем, поскольку мне не открывали, я снова постучал в дверь.
Открылся небольшой ставень, в окне показалась рука, а потом из него высунулась голова.
То была взлохмаченная голова мужчины, явно пребывавшего в дурном настроении.
Такой бывает голова у кучера перегруженного дилижанса или у кондуктора переполненного омнибуса.
Короче говоря, голова грубияна.
— Чего вы хотите? — спросила голова.
— Мне нужна комната, постель и ужин.
— Свободных мест нет, — ответила голова.
После этого голова исчезла, а рука потянула ставень, который с грохотом захлопнулся, тогда как позади него голова продолжала ворчать:
— Полдвенадцатого! Нашел же время требовать ужин и ночлег!
— Полдвенадцатого! — повторил я.
Лично мне казалось, что это самое время для того, чтобы поужинать и лечь спать. И если гостиница «Тальма» переполнена, то, возможно, мне удастся найти место в какой-нибудь другой гостинице.
И я решительно отправился на поиски ужина, комнаты и постели.
Из громадного здания напротив доносились звуки музыкальных инструментов и лился яркий свет. Я подошел к нему и прочитал начертанную золотыми буквами надпись: «Гостиница четырех павильонов».
«О, — сказал я себе, — было бы чертовски странно, если бы в этих четырех павильонах, в этой великолепной гостинице не нашлось для меня комнаты!»
Я вошел внутрь: первый этаж был великолепно освещен, но все остальное тонуло в полной темноте.
Тщетно я искал, к кому бы обратиться: дела здесь обстояли еще хуже, чем в замке Спящей Красавицы, где все были погружены в сон. В гостинице «Четыре павильона» не было ни души — ни спящей, ни бодрствующей.