Там были лишь те, кто танцевал, и музыканты, которые им аккомпанировали.
Я отважился дойти до коридора, ведущего в танцевальный зал, и там мне встретился некто, по виду напоминавший гостиничного слугу.
— Любезный, — спросил я его, — можно ли получить ужин, комнату и постель?
— Где? — спросил у меня слуга.
— Да здесь, черт побери!
— Здесь?
— Разумеется: разве я не в гостинице «Четыре павильона»?
— Да, конечно, сударь.
— Так что, у вас нет номеров?
— Ну почему же; они будут, сударь, больше полутора сотен.
— И когда же?
— Когда это закончится.
— А это когда-нибудь закончится?
— А вот насчет этого, сударь, сказать ничего нельзя. Но если сударь желает потанцевать ...
Выражение «Если сударь желает потанцевать», прозвучавшее в гостинице «Четыре павильона», показалось мне почти такой же наглостью, как фраза «Свободных мест нет», услышанная мною в гостинице «Тальма».
Так что я удалился в поисках другого пристанища.
Но единственным пристанищем, на какое у меня еще могла сохраняться некоторая надежда, была гостиница «Анген». Мне указал на нее продавец в еще открытой винной лавке. Я пошел и постучал в дверь гостиницы, но ее хозяин даже не потрудился ответить мне.
— О, — произнес виноторговец, покачав головой, — у папаши Бертрана привычка не отвечать, когда у него в гостинице нет больше мест.
— Как! — воскликнул я. — Он вообще не отвечает?
— А зачем, — промолвил виноторговец, — если мест все равно нет?
Это показалось мне настолько логичным, что у меня не нашлось ни единого слова для возражений.
Я бессильно уронил руки и опустил голову на грудь.
— Надо же, — прошептал я, — вот уж никогда бы не подумал ... В Ангене нет мест!..
Но затем, подняв голову, я спросил:
— А в Монморанси места есть?
— О, с избытком!
— А гостиницу «Белая лошадь» по-прежнему содержит папаша Ледюк?
— Нет, его сын.
«Ну что ж, — подумал я, — отец был трактирщиком старого закала, и если сын обучался у отца, что вполне вероятно, то он должен уметь вставать в любой час ночи и находить свободные номера, даже если их нет».
И под тем же самым дождем, из моросящего ставшего проливным, я направился в Монморанси.
По эту сторону железнодорожного полотна все осталось прежним и пребывало в том состоянии, какое было известно мне прежде. Это была обычная дорога, по которой я шел двадцать лет назад: она тянулась вдоль стены, пересекала поля, расширялась под сенью купы ореховых деревьев и, наконец, огибала город, усыпанная теми малоприятными острыми камешками, какие, видимо, поставляют муниципалитету прокатчицы ослов, чтобы лишить путешественников возможности ходить здесь пешком.
Я узнал крутой подъем, узнал одиноко стоящий крытый рынок, узнал гостиницу «Белая лошадь».
Городские часы пробили четверть второго ночи. Но это не имело значения: я отважился постучать.
Что мне скажут здесь, если за два часа до этого в гостинице «Тальма» со мной обошлись почти как с бродягой?
Я услышал шум, увидел, как зажегся свет, и уловил звук шаркающих шагов по лестнице.
На этот раз меня не спросили, чего я хочу, а просто открыли мне дверь.
Сделала это полуодетая горничная, веселая, приветливая и улыбающаяся, хотя она явно была оторвана мною от первого сна.
Звали ее Маргарита. Да, друг мой, есть имена, которые навсегда запечатлеваются в сердце.
— Ах, сударь, — воскликнула она, — в каком же вы виде! Ну же, входите! Вы ничем не рискуете, если войдете, обсушитесь и полностью переоденетесь.
— Я охотно войду и обсушусь. Но вот что касается того, чтобы полностью переодеться ...
И я показал ей сверток, который я таскал под мышкой с тех пор, как вышел из поезда, и в котором находились две пары носков, рубашка, руководство по хронологии и томик «Революции» Мишле.
— О, — сказала она, — это пустяки; все, чего вам недостает, вы найдете в доме у господина Ледюка.
О святое гостеприимство! Великим, божественным его делает вовсе не то, что оно предлагается бесплатно, а то, что оно предлагается дружеским голосом и с улыбкой на лице.
О святое гостеприимство! Определенно, ты обитаешь в Монморанси! И Руссо, который далеко не всегда был рассудительным, прекрасно знал, что он делает, когда пришел просить его в замке Ла-Шевретт. Мне неизвестно, как приняла тебя худосочная маркиза д’Эпине, о возвышенный создатель «Эмиля», но наверняка она, знакомая с тобой, встретила тебя не лучше, чем приняла меня незнакомая со мной Маргарита.
Вслед за Маргаритой спустился г-н Ледюк, который, разумеется, узнал меня.
С этой минуты гостеприимство приобрело гигантские масштабы. Мне предоставили лучшую в гостинице комнату, комнату мадемуазель Рашель. Ледюк решил обслуживать меня за ужином, а Маргарита пожелала нагреть мне постель грелкой.
Что же касается меня, то я имею привычку принимать в подобных обстоятельствах все, что мне предлагают.
Как Вы понимаете, дорогой друг, мне пришлось рассказать свою историю г-ну Ледюку. Как могло случиться, что в четверть второго ночи, придя пешком, с маленьким свертком под мышкой и промокнув до костей, я постучал в дверь «Белой лошади» в Монморанси? Неужели в Париже вспыхнула революция против писателей, своего рода 31 мая, и я как изгнанник, подобно Барбару и Луве, явился просить убежища?
К счастью, ничего подобного на самом деле не произошло. Я успокоил г-на Ледюка и заявил ему, что приехал сюда всего лишь для того, чтобы провести день или два в Ангене, но, не найдя там ни ужина, ни комнаты, ни постели, был вынужден продолжить путь до Монморанси.
Господин Ледюк испустил вздох, в котором самым красноречивым образом прозвучало «Ти циоцие[23]» Цезаря.
Я поспешил объяснить г-ну Ледюку, что приехал в Анген не ради удовольствия, а чтобы поработать там.
— Ну что ж, — ответил г-н Ледюк, — вы поработаете не в Ангене, а в Монморанси. Здесь вас будут меньше беспокоить.
В этих нескольких словах «Здесь вас будут меньше беспокоить» была заключена такая глубокая печаль, что я поспешил в свой черед ответить:
— Конечно, и я останусь здесь не на два дня, а на неделю.
— О, в таком случае, — сказал мне г-н Ледюк, — если вы останетесь здесь на неделю, вы поработаете над тем, о чем сейчас даже не подозреваете.
— И над чем же я поработаю?
— Над путешествием в Калифорнию.
— Я? Полноте, дорогой господин Ледюк, вы с ума сошли!
— Подождите до завтра, и вы еще поблагодарите меня за это предложение.
— Ладно, подождем до завтра; впрочем, я лучше всех на свете умею пользоваться непредвиденными возможностями: однажды я вместе с Доза совершил путешествие в Египет, никогда не побывав там. Найдите столь же остроумного, как Доза, человека, приехавшего из Калифорнии, и я вернусь туда вместе с ним.
— У меня есть как раз тот, кто вам нужен: молодой человек, вернувшийся оттуда совсем недавно, причем с уже готовым путевым дневником, настоящий Жиль Блас, поочередно попробовавший себя в качестве носильщика, золотоискателя, охотника на ланей и на медведей, гостиничного слуги, виноторговца и старшего помощника командира судна, на котором он вернулся из Сан-Франциско через Китай, Малаккский пролив, Бенгалию и мыс Доброй Надежды.
— О, вот это мне подходит, дорогой господин Ледюк!
— Ну я же вам говорил!
— Понимаете, дело в том, — сказал ему я, — что я вижу в Калифорнии совсем не то, что видят в ней другие.
— И что же вы в ней видите?
— О, это был бы слишком долгий разговор для такого позднего часа. Сейчас два часа ночи, я отлично согрелся, прекрасно поужинал и великолепно устроился на ночлег. До завтра, господин Ледюк.
На следующий день г-н Ледюк представил мне своего путешественника. Это был молодой человек лет двадцати шести, с умным взглядом, черной бородой, приятным голосом, загоревший под солнцем экватора, который он недавно пересек четыре раза.
Стоило мне поговорить с ним минут десять, как я пришел к убеждению, что такой человек должен был привезти с собой чрезвычайно интересный дневник.
Я прочел этот дневник от начала и до конца, и мне стало понятно, что я в самом деле не ошибся.
Именно его я и посылаю Вам: он почти не переделан, почти не исправлен, и я не внес туда никаких добавлений.
А теперь позвольте мне сказать Вам, мой дорогой издатель, по поводу Калифорнии то, что в тот вечер я так и не сказал г-ну Ледюку, сославшись на поздний час и нашу общую усталость.
То, что я хотел ему сказать, представляет собой в большем масштабе то же самое, что он сказал мне по поводу Ангена, который растет и набирается сил, тогда как Монморанси уменьшается в размерах и чахнет.
Железная дорога, иначе говоря цивилизация, проходит в ста шагах от Ангена и в полульё от Монморанси.
Как-то раз я видел на юге Франции небольшую деревню под названием Ле-Бо; некогда, то есть лет сто назад, это было веселое человеческое гнездовье, расположенное на середине холма, богатое плодами и цветами, мелодичными песнями и дуновениями свежего ветра. По воскресеньям там в утренние часы служили обедню в белой церквушке, в окружении красочных фресок, перед алтарем, украшенным вышивками владелицы этих мест и позолоченными деревянными фигурками святых, а в вечерние часы танцевали под прекрасными смоковницами, кроны которых укрывали не только танцоров, но и усердных зрителей и веселых выпивох, три поколения славных людей, родившихся там, живших там и рассчитывавших там же умереть. Через деревню проходила дорога, кажется из Тараскона в Ним, то есть из одного города в другой. Деревушка существовала за счет своей дороги. То, что для провинции было всего лишь второстепенным кровеносным сосудом, для этой деревни являлось главной артерией, аортой, заставлявшей биться сердце. И вот однажды, чтобы сократить расстояние на пол-льё, а путь — на полчаса, инженеры, даже не подозревая, что они совершают убийство, проложили другую дорогу. Новая дорога прошла через равнину, вместо того чтобы огибать гору, и оставила деревню слева, причем не так уж далеко, о Господи, всего-то в полульё! Это, конечно же, пустяки, но у деревни больше не было ее дороги. Дорога была ее жизнью, и вот внезапно эта жизнь отдалилась от нее.